Это и так, и не так, и если кто-то и должен получать радость от учебного плана, так это Майлз.
— Какие фильмы тебе нравятся? — спрашиваю я.
По его лицу расползается ухмылка. Это самая яркая из всех, что я видела до сих пор. — Я смотрю много жанров — когда я открываю рот, чтобы возразить, он поднимает брови — за исключением тех, которые, как ты решила, я пропустил, но это в основном потому, что мои любимые... это исторические фильмы.
— Почему я должна смеяться над всем этим? Я, блин, обожаю исторические произведения. Мужчины во фраках? Эти широкие кадры английской сельской местности? Это просто шикарно.
Поза Майлза смягчается. — Я не знаю. Ну, нет, это неправда. Я знаю. Но это долгая история.
Я переплетаю пальцы и опускаю на них подбородок. — Расскажешь мне?
Майлз тайный любитель кино. Мне это даже нравится.
— Мои родители, профессоры, не были самыми большими поклонниками телевидения, но они заключили сделку с моим братом и мной, когда мы были маленькими, — говорит он. — Мы не могли смотреть телевизор в течение недели, но если выполняли все домашние задания к полудню пятницы, то в тот вечер мы могли посмотреть фильм. Мы превратили это в большой праздник.
— Ну, конечно. Ты же не хочешь потратить впустую свой единственный еженедельный выбор, — говорю я. — Сколько лет твоему брату?
Что-то странное промелькнуло на его лице, настолько незначительное, что я почти не уловила этого. — Двадцать один.
Похоже, они не очень близки. — Я составил все эти списки в электронной таблице — теперь он звучит как Майлз — убедившись, что объективно выбираю лучшие фильмы, какие только возможно.
Мы просмотрели список AFI, IMDB, Rolling Stone. И я очень привязался к историческим фильмам. Все, что связано с королевскими особами, дворянами или основано на романах Остин. Это просто лучший вид эскапизма. К тому же, то, как люди оскорбляют друг друга в то время, намного лучше, чем то, как мы делаем это сегодня.
Все его лицо изменилось, глаза загорелись и стали мечтательными, и это почти тревожно, то, как это заставляет меня потеплеть к нему. Наверное, это журналист во мне, любопытствующий о тех частях Майлза, которые он не показывает остальному миру.
— Все это звучит восхитительно, — говорю я, не в силах не ухмыляться вместе с ним. — А где та часть, где я смеюсь над тобой?
— Я очень недолго был членом киноклуба в средней школе, который... был не самым лучшим, — говорит он, снова сжимая челюсть. — Это была группа парней, которые хотели поговорить о том, как им нравятся "Американский психопат" и "Бойцовский клуб". Это была типичная история: человеку нравится что-то, что не считается "крутым"; другие смеются над ним за это.
— Это какая-то чушь. Типичная или нет.
— Согласен. Но спасибо тебе. За то, что не смеешься.
Он на мгновение возвращается к своей еде, пока я пытаюсь примирить этого нового Майлза со старым.
— Так что, ты хочешь снимать фильмы о науке? — спрашиваю я. — Произведения о физиках девятнадцатого века?
— Я еще не знаю, — говорит он, слегка пиная край моей кровати. — Я просто хочу изучать то, что люблю
— Тогда у меня к тебе всего один важный вопрос.
Я делаю самое серьезное лицо.
— Какая твоя любимая версия "Гордости и предубеждения"?
Майлз постукивает пальцами по подбородку. — Я выбираю мини-сериал 1995 года на BBC.
Я застонала. — Колин Ферт был таким скучным мистером Дарси. Он слишком... Колин Ферт. Ничто не возбуждает меня в Колине Ферте. У нас же есть прекрасная версия 2005 года! Кира Найтли! Она просто прекрасна во всех отношениях, — говорю я. — Моя мама с тобой не согласится. Это источник одного из наших самых больших споров на сегодняшний день.
— Вы с мамой очень близки, — размышляет он.
Я киваю. — Нас только двое. Она родила меня, когда была совсем молодой. В девятнадцать.
И тут я готовлюсь к осуждению, которое всегда возникает после того, как я кому-то это рассказываю. Потому что одно дело, когда кто-то позорит тебя. И совсем другое, когда позорят твою маму.
Но он просто говорит: — Наверное, ей было очень тяжело.
— Было. Но она все равно закончила колледж за пять лет, что очень круто. А потом она переехала в пригород со своей дорогой дочкой и открыла магазин канцелярских товаров. И процветает уже более десяти лет. Мне всегда было неловко это говорить, но она... мой любимый человек.
— Это нормально.
Он указывает на себя. — Коллекция научных книг дома. Я не мог решить какие оставить, хотя уезжал лишь на полчаса. Вот это определенно придурковато.
Я показываю указательным пальцем на свою полку с журналами. — Относительно.
Эта самоаналитическая, самоотрицающая сторона Майлза — что-то новенькое. Интересно, такой ли он дома, с доктором Окамото, доктором Кашером и братом, с которым он, возможно, не ладит. Я отчаянно хочу, чтобы это длилось как можно дольше.
— Моя мама сюда ходила, — продолжаю я. — Я никогда не думала, что поеду куда-то еще. Есть фотографии, на которых я изображена младенцем в крошечном фиолетовом платьице с буквой W. Наверное, я так много времени провела, выстраивая это в своей голове, что думала, что это... не знаю... изменит меня, в каком-то смысле.
Борюсь с гримасой, когда говорю это, беспокоясь, что звучит мелодраматично.
— Ну, и так ли это? — спрашивает Майлз, удивляя меня уже не в первый и даже не во второй раз за сегодняшний вечер. — Ты меняешься?
— Честно говоря, пока что не выходит. Этот ботаник-физик и любитель кино не перестает следовать за мной сквозь пространство и время.
Когда он смеется, звук настолько неожиданный, что я чуть не роняю свой контейнер с едой. Он теплый, насыщенный и немного громкий, и, возможно, именно поэтому он меня пугает: потому что все остальное в нем так размеренно, так рассчитано. Этот смех, когда он почти забывает о себе на мгновение... это может стать моей новой любимой чертой в Майлзе.
— В любом случае, — говорю я, продвигаясь вперед, не понимая, почему меня охватило желание заставить его снова смеяться. Возможно, потому что моя мама — единственная, кто когда-либо смеялся над моими шутками. — У меня много вкусов от мамы, потому что я выросла со всеми ее любимыми вещами, и она была для меня самым классным человеком в мире. Моим первым концертом был тур в честь двадцатилетия Backstreet Boys. Возьмите меня на любой конкурс тривиалов начала 2000-х, я буду знать каждый ответ.
Книжная полка в моем общежитии настолько низкая, что Майлз может протянуть руку вверх и схватить один из моих журналов без каких-либо усилий. — Значит, ты немного старомодна, — говорит он, листая Vanity Fair. — Ты ведь знаешь, что все это можно найти в Интернете?
— Это интервью с Дженнифер Энистон действительно замечательное, — говорю я. — Конечно, но я люблю реальность физической копии. Так я чувствую себя более связанной с историей.
— Это то, чем ты хочешь заниматься?
Он находит статью на обложке, ту, где Джен впервые рассказывает о своем разводе, отбиваясь от сексистских комментариев, бросаемых в ее адрес на протяжении многих лет. Автор превращает большую звезду в человека. — Такие статьи?
— Ну, не совсем так, — говорю я. — Это не просто желание писать об известных людях. И я не говорю о статьях типа: "Такой-то и такой-то осторожно ковыряется в своем салате, размышляя о смысле жизни", — говорю я напускным возвышенным голосом. — Я хочу копнуть глубже, залезть кому-то в голову, услышать истории, которые они не рассказывали. И, наверное, я просто... хочу заставить людей задуматься о том, о чем они и не подозревали.
— В твоих рассказах никто не тычет в салаты, — говорит Майлз с улыбкой, которая была бы незаметна для любого другого. — Нет, я понимаю. Очень специфический вкус, и я его уважаю.
Я жестом показываю на экран своего ноутбука, указывая на причину, по которой Майлз пришел в первую очередь. Этот разговор принял неожиданный оборот, и что-то в том, что он держит мои журналы, пока я рассказываю ему о своих карьерных устремлениях, кажется почти... интимным. Личным — вот лучшее слово для этого.
— И это касается "Дня сурка".
Я сгибаю пальцы, осознавая его взгляд на мне и то, как он отличается, возможно, от того, как он смотрел на меня раньше. Возможно, потому что он не раздражался на меня по крайней мере пять минут. Если его взгляд и задерживается, то только потому, что я говорю.
Определенно пришло время начать смотреть фильм и перестать думать.
Я тянусь за ноутбуком, едва не ударяя им Майлза по голове в своем стремлении установить его на вершине кровати. Когда в последний момент я отклоняюсь, ноутбук врезается в бутылку колы и отправляет ее прямо ему в грудь.
— Черт, прости! — говорю я, когда жидкость выливается на его рубашку.
— Я в порядке, — говорит он, пытаясь поймать бутылку, пока она не упала на пол.
Я спрыгиваю с кровати и хватаю первую попавшуюся вещь, похожую на салфетку, которая оказывается моим серым кардиганом.
— Ты уверена, что хочешь использовать кардиган? Он может испачкаться.
— Если мы проснемся в четверг утром, ты сможешь купить мне новый.
Я опускаюсь на колени рядом с ним, слишком поздно понимая, что жидкость распространилась на его пах, который сейчас находится на уровне моих глаз. Где я в данный момент провожу по нему мокрым кардиганом.
— Я... я... я, кажется, понял, — заикается он, протягивая руку.
Я бросаю кардиган и отпрыгиваю от него, ударяясь локтем о каркас кровати. Заприте меня. Пожалуйста. Я — угроза для общества.
— Хочешь пойти переодеться? — спрашиваю я.
Он вытирает рубашку и джинсы, пока я размышляю о том, разрешено ли еврейской девушке посещать женский монастырь. — Пока не могу, мой сосед еще занят.
— О. Ты можешь одолжить одну из моих рубашек.
В моем шкафу полно старых пижамных футболок и рубашек, некоторые мои, а некоторые украдены у мамы. И, в общем, дело в том, что я могу быть ниже Майлза, но я уверена, что вешу больше, чем он. Если я дам ему рубашку, в которой он утонет, я откинусь.
Я бросаю ему футболку NEPTUNE HIGH, которая мне немного тесновата. Он принимает ее, засовывая палец в воротник той, что на нем. — Ты не против, э-э, отвернуться?
— Да. Конечно.
И я поворачиваюсь. Но это не моя вина, что он поднимает подол своей рубашки за долю секунды до того, как я полностью повернулась, и я ловлю кусочек загорелой кожи над поясом его джинсов. Очевидно, сегодня я не только узнаю больше о Майлзе, но и вижу его. Это краткая вспышка, но ее достаточно, чтобы мои щеки запылали. Что, откровенно говоря, неприемлемо. Очевидно, мы слишком долго находились в этой комнате.
— Должно быть, я обречена причинять тебе боль, — говорю я, когда он одет.
Он смотрит на меня таким взглядом, в его темных глазах невозможно прочитать ничего, может быть, эта боль с обеих сторон.
День четырнадцатый
Глава 19
ЕСЛИ ЭЛЛА ДЕВЕРО ПРЕПОДАВАЛА ТУТ, на нее должна быть запись, и на следующий день Майлз предлагает попытаться ее найти.
В офисе физического факультета стоит длинная очередь студентов, ожидающих разговора со скучающей женщиной за стойкой. — Если речь идет о переходе в другой класс, вам придется заполнить одну из этих форм, — говорит она, когда я подхожу, указывая на стопку на столе рядом с ней.
— О, это не так, — говорю я. — Я репортер Washingtonian, и надеялась получить информацию о профессоре, который здесь работал.
Она вздыхает, как будто я спросила, могу ли сменить специализацию на грибника. — И это что-то, что нужно сделать в первый день учебы? Мне нужно обработать кучу изменений в расписании.
Рядом со мной Майлз расправляет плечи, поправляя воротник своей типичной клетчатой фланели. — Мы быстро. Ее зовут Элла Деверо, возможно, Элоиза Деверо.
— Одну минуту.
Когда она исчезает, люди позади нас в очереди издают коллективный стон.
— Мы только что нажили дюжину новых врагов, — шепчу я Майлзу, который кажется невозмутимым.
— Они забудут о нас к завтрашнему дню.
Женщина возвращается с пожилым мужчиной. — Это вы ищете Деверо? — говорит он, скрестив руки на толстовке UW. — У нас нет записей на кого-либо с таким именем.
— Вы уверены, что написали его... — говорю я, ошеломленная.
— Если мы больше ничем не можем вам помочь, — прерывает он, — я предлагаю вам вернуться к своим занятиям.
Я моргаю на него, понимая, что от нас отмахнулись, но почему. — У вас вообще нет никаких записей? Мы разговаривали с профессором Риверой, с кафедры садоводства. Он сказал, что она вела курс о путешествиях во времени, по которому было очень трудно получить пятерку, и что она прекратила его лет десять назад.
Когда мужчина перевел на меня взгляд, я понимаю, насколько нелепо звучат мои слова.
— Моя мать — профессор на этом факультете, — говорит Майлз, поддерживая меня. — Она вспомнила, что работала с доктором Деверо в течение года, прежде чем та ушла.
— Мы видим тысячи студентов, проходящих здесь каждый год. Сотни профессоров. Возможно, они перепутали имя.
— Тогда не могли бы Вы хотя бы заглянуть в подсобку и сообщить нам, кто преподавал "Путешествие во времени для начинающих"?
— Ты что, блин, издеваешься? — пробормотал парень позади меня.
— Я не уверен, что это шутка, — говорит мужчина с насмешкой, — но мы уважаемое учебное заведение. Этот курс звучит как чистая выдумка.
Он жестом показывает на измученную толпу, заполнившую кабинет. — Сейчас у нас очередь из студентов-физиков с действительно важными проблемами, которым мы хотим помочь.
С этими словами он машет рукой следующему человеку.
Ссутулив плечи, мы возвращаемся на площадь.
— Это тупик, — говорит Майлз, когда мы садимся на скамейку рядом с группой слэклайнеров. — Мы не можем найти кого-то, о ком интернет и физический факультет говорят, что его никогда не существовало.
Но мои журналистские инстинкты отказываются сдаваться. Мы можем выжать больше информации из профессора Риверы. Мы можем продолжать копать. В отчаянии я оглядываю сцену перед нами, как будто в деревьях, траве или зданиях начала 1900-х годов прячется какая-то подсказка. Должно быть что-то такое, чего мы еще не пробовали. Прилив вдохновения и надежды, который мне сейчас очень пригодится. Даже "День сурка" не дал мне никаких грандиозных идей.
— Барретт.
Майлз произносит мое имя мягко, со вздохом, смесью уверенности и покорности. Как будто он думает, что я его не услышала, хотя на самом деле я настолько настроилась на голос Майлза, что он мог бы шептать с расстояния в двадцать футов, и я бы его услышала. — Я не уверен, что у нас что-то получится.
— Ты должен быть оптимистом, — говорю я, постукивая по его лодыжке своей ногой в носках SHITSHOW. Носки не совпадают, потому что это не имеет никакого значения, и мой второй носок все еще не найден. Ранее этим утром он сказал мне, что носки — это самая баррет-блумовская вещь, которую он когда-либо видел, и я решила принять это как комплимент. И пообещала купить ему пару таких же, если мы когда-нибудь выберемся от сюда.
Когда мы выберемся от сюда.
— Правда?
— Ну, это не могу быть я! Я слишком цинична!
Майлз пару дней назад, возможно, посмеялся бы над этим, но либо он слишком устал, либо ему надоело подшучивать надо мной.
