Чего удивительного, что на нее царица и подумала? Кто ж еще-то?
А вот что делать с Марфой Даниловой?
Посмотреть да подумать. Когда случится с ней что-то нехорошее… а вдруг государь жениться подождет? Не передумает, но хоть подождет чуток? Любаве больше и не надобно было, ей бы времени выиграть.
Ах, как ей братика Данилы не хватало! Вот уж кто и понимал ее с полуслова, и поддержать готов был, и помочь! А сейчас все сама, все своими руками…
Как тяжело приходится бедным женщинам в этом жестоком и суровом мире! А царицам – еще тяжелее.
Анфиса Утятьева на Федора охотилась, аки на дичь редкую, недоступную.
Надобен ей Федор?
Еще как надобен!
И государыня Любава сказала – приворожен он. Оно и может быть.
Когда Федор с Михайлой Устинью в комнату ее несли, Анфиса в щелочку подглядывала, видела, как Федор смотрел на Заболоцкую. По хорошему-то на баб не смотрят так.
Это ж даже не похоть была, как Фиса видела несколько раз, это… одержимость какая-то!
Приворот! Точно, оно!
А и кому разбираться еще, как не Заболоцкой? Анфиса про нее не слишком многое знала, но слухи доходили. И о прабабке ее, та, вроде как, травница.
Не сама ли Заболоцкая и яд подлила, да на Мышкину свалила? Говорят, теперь несчастную в монастырь сошлют, батюшка ее, боярин Фома Мышкин, к государю приходил, в ногах валялся.
Вроде как договорился он с боярами о выкупе, но дочь все одно в монастырь придется отдавать. Могла ли Устинья соперницу устранить?
Хотя ей-то зачем? Царевич все одно никого, кроме нее, не заметит, не увидит. А, неважно!
Анфисе действовать надо, действовать быстро, решительно!
Кувшинчик, который ей боярин Раенский передал, вот стоит, дразнит, манит, искушает, шепчет, что и делать-то ничего не надобно. Просто Федора к себе заманить, да водицы ему подлить заговоренной. И снимется приворот, и Федор лишь одну Анфису любить будет.
Почему?
А почему б и нет? Что она – недостойна? Достойна, конечно! Только действовать надобно, и побыстрее! Чем быстрее, тем лучше!
Так что Анфиса Федора подстерегла в коридоре. Тот как раз от Устиньи вышел, Михайла за ним, по сторонам царевич не сильно смотрел, торопился.
И совершенно случайно на боярышню налетел. Да, и такое бывает…
Ахнула Анфиса, на пол сползла, за ногу схватилась.
Федор глазами сверкнул. А все ж выбора нет, помочь надобно, боярышня, не девка какая, не бросишь ее на полу валяться.
- Михайла!
- Ох, прости меня, дуру, государь, - Анфиса так запричитала, что Федор остановился даже. – Умоляю, царевич, удели мне время? Хоть крохотное? Два слова тебе сказать бы, а там хоть со двора гони!
Федор вздохнул, Анфису с пола поднял, та мигом грудью прижалась, Федор ее хорошо почувствовал, прочувствовал даже.
А только – не то!
Вот Устя на руках его, и голова откинута, и жилка на горле тоненькая бьется – и вот девка, привалилась, плоть горячая, дышит влажно… и неприятно!
Как ручеек звонкий и болото сравнивать – можно разве? И пахнет от них по-разному. От Усти – травами да цветами полевыми, а от этой – мускусом и чем-то еще, томным, жарким… любовь и похоть. Вроде и схоже, а все ж разные это чувства, ощущения разные.
И не откажешь ведь, не оттолкнешь, потом матушка с костями съест.
- Михайла, ты меня тут подожди.
Михайла и спорить не стал.
Не верил он, что у Анфисы Утятьевой растопить Федора получится, чай, не первый случай. Но что б ни случилось… Усте втрое расскажут. Михайле только выгодно будет.
Опустился прямо на пол, спиной к стене прислонился, Анфиса на него взгляд недовольный кинула, но Михайле то было, как медведю семечки. Посмотрели ж, не поленом огрели!
Федор боярышню в горницу кое-как затащил, на лавку опустил.
- Что тебе, боярышня, надобно?
- Прочти меня, царевич, а только не могу я молчать больше. Люблю я тебя! Люблю!!!
Федор как сидел, так у него челюсть и отвисла, Анфиса же времени зря не теряла, убедительно врала, душу в каждое слово вкладывала. Рассказывала, как впервые Феденьку увидела драгоценного, как сердечко захолонуло, ножки резвые подкосились… так и упала б к нему в объятия жаркие, целовала-ласкала, обнимала – никуда не отпускала…
Так и пела, ровно птица канарейка.
Федор слушал и слушал, ровно завороженный, плечи расправил, рот закрыл.
А то!
Приятно ж!
Боярышня, умница, красавица… а что он – не человек? Человек, и приятно ему такое! И Анфиса такая… ух! Жаль, он Устю любит, а то бы и снизошел, чего ж любви-то пропадать девичьей?
Про свои осечки Федор старался не думать.
Анфиса тем временем, пока пела, и воды Федору плеснула, и кубок поближе подвинула, и даже сделала вид, что сама отпила… Федор невольно сглотнул, да и водицы отведал. Пару глотков…
Анфиса знала, этого хватить должно. Остальное-то она в него потом вольет.
А покамест…
- Феденька, любый мой…
Только получилось не как мечталось. Никто ее на руки не подхватил, на кровать не поволок…
Глаза у Федора остекленели, лицо покраснело, потом побелело – и с утробным воем царевич на пол повалился. И забился в корчах, да так, что стол своротил.
Грохотнуло!
Михайла в горницу влетел, Федора к полу прижал.
- Лекаря, дура!!!
Анфиса и побежала за лекарем, тот у боярышень дневал и ночевал, не у Орловой, так у Васильевой найдется. Покамест перевозить их нельзя было, они у себя в покоях лежали. А Федор все бился и бился на полу, и Михайла прижимал его сверху, а у царевича глаза закатывались, и пена изо рта пошла хлопьями, зеленоватая, вонючая, и рычание неслось. Совсем звериное.
Почти вой.
Кажись, кто-то вбежал, замер рядом, а потом над головами повеление раздалось:
- Посторонись! Не замай!
Этому голосу Михайла б и во сне подчинился. Отодвинулся.
И Устя упала на колени рядом с Федором.
Узкие ладошки на виски парню легли, а тот вдруг замер. И – обмяк.
- Федя, Федя… все хорошо, все уже хорошо…
Федор набок повернулся – и его рвать начало.
Устя с колен поднялась. Выдохнула. Михайле кивнула.
- Водой его отпои и спать уложи.
- Что с ним случилось-то?
Устя только косой тряхнула.
- У боярышни Утятьевой спроси, чем его напоила дурища!
И вышла.
А Михайла себе положил как можно скорее с Устей поговорить. Вот только что-то с этим недоумком сделает…
Устя и не подумала бы Федьке помогать.
Просто… любопытно стало.
Когда шум, гам, грохот… поневоле она к Анфисе кинулась. А там Федор в конвульсиях на полу бьется, аки рыба, на берег вытащенная. И глаза у него закатываются.
И…
Снова огонь черный полыхнул.
Устя и сама не поняла, что ее на колени бросило, как и в первый раз.
Как с раной, как с водой потом, как с Борисом… не она силой управляла, сейчас сила ей правила. Откуда-то знала она, что гадкий зеленый клубок внутри Федора – вот что его мучает, что убивает, что с ума сводит… надобно просто выжечь его. Или отрыгнуть… второе даже проще ей будет. Вот так… еще немного…
Федора вывернуло – и мигом ему легче стало.
Устинья выругалась зло. Снова не она над силой своей управляет, сила над ней верх взяла. Да что ж ты делать будешь! Хоть ты амулет какой носи, чтобы не текла она в ту сторону?
А может, и правда? Есть ли какой обряд, или что еще, чтобы не помогала она впредь Федьке? Ведь ненавидит она его искренне, а все одно удержаться не может! Нельзя так!
Это исправить надобно!
За этими мыслями Устя не то, что служанку – она бы и зверя элефанта не заметила, появись он в палатах царских.
В рощу ей надобно! И срочно!
А тут и стук за стеной раздался.
Устя засов задвинула, к стене кинулась, постучала ответно, Борис себя ждать не заставил.
- Все в порядке?
- Да! Боря, мне в рощу надобно! Очень!!!
- В рощу съездить? Сегодня не успеем уж, а завтра только рад буду помочь.
Борис и не собирался возражать.
Надобно Устинье?
Пусть едет. И он съездит, вреда не будет, только подготовиться надо. А еще расспросить боярышню о случившемся, мало ли, что с его братом такое? Нет у него других наследников покамест.
- Устя, что с Федором было?
- Не знаю… на приступ какой похоже.
- Приступ? Неуж опять началось?
- Опять?
Устя насторожилась. Борис таить не стал, рассказал честно. Оказалось, не первый раз такое с Федором. В детстве, почитай, приступы у него эти каждый месяц были. Потом, как подрос, реже стали, но совсем не прекратились.
Вызвать их могло что угодно.
Крик, болезнь, утомление – всяко бывало. Федор срывался, и следовал приступ, после которого царевич отлеживался по пять-шесть дней.
- Может, и сейчас так будет?
Борис головой качнул.
- Нет. С ним уж давненько такого не было. Почитай, как с тобой познакомился, так и обходилось.
Устя кивнула.
Ей было, о чем поговорить с Добряной, ей очень нужен был совет.
А пока… пока приходилось таиться. И хорошо, что Борис ушел до возвращения Аксиньи. Не надо сестре о нем знать. Ой, не надобно…
Боярин Раенский когда его позвали к царице, не удивился. Плечами не пожал даже под тяжелой шубой боярской.
Просто пошел.
Любава на кровати лежала, смотрела сердито. Девки вокруг суетятся – царица рукой махнула.
- Все вон отсюда!
Второй раз упрашивать не пришлось.
Платон спальню оглядел, сразу заметил неладное.
На стене пятно мокрое, явно туда что-то кинула, на полу рассыпаны орешки разные, книга лежит – половина страниц смята.
- Что случилось, сестрица?
- Ничего хорошего. Феденька у себя лежит, плохо ему.
- Что с племянником?
- Дурища эта, Утятьева, напоила его зельем приворотным.
- Почему ж дурища? Мы так и думали сделать, разве нет?
- Не сработало зелье, Платоша! Не вышло у нее ничего. Мальчика моего корчить стало, потом вырвало… все напрасно. Не закрепился приворот, хуже того, едва припадок с ним не случился…
- Не случился?! Сам справился?
- Нет. Боярышня Заболоцкая рядом оказалась. Помогла, чем смогла, опамятовал Федя.
- Так… а боярышня?
- Так ведь вода в кувшинчике, Платоша, Анфиса и сама ее выпила спокойно. А приступы и раньше были у него, не этот первый, не этот последний. И к Устинье тянет его. И ежели она помогает те приступы снимать – может, и пусть ее?
- Помогает. Да тебе не подходит.
Царица брови сдвинула, но в брата кидать ничем не стала. Сама она обо всем знала, смиряться пыталась, просто искала в плохом – хорошее.
- Смирюсь я. Ради сына потерплю покамест.
Платон поклонился почтительно. Любава на него рукой махнула.
- Спину-то не гни. Сядь, подумаем давай. Утятьева пусть остается в палатах, ничего страшного не случилось. А вот как бы Заболоцкую обломать?
- Может, семье ее пригрозить? – Платон невольно задумался. – Сидела б она тихо-ровно, какая хорошая жена была бы!
- Не про нее тихо-ровно твое, не о ней то сказано.
Платон только вздохнул.
- Нам бы девку с той же силой, да покладистую. Узнаю я что можно о семье ее, расспрошу, чем прижать ее можно как следует.
- Узнай, Платоша. Очень нам боярышня б надобна.
- А ежели поговорить с ней впрямую?
- Не поможет, Платоша, не согласится она. Я ей в глаза смотрела, я силу ее чуяла… да и как тут правду скажешь?
- И то… искать будем, Любавушка. Каждого человека переломать можно, надобно только знать, чем взять.
- Ищи, Платоша. Времени у нас и нет, почитай. Красная Горка близится.
Боярин Раенский кивнул, удалился, внутренне шипя, ровно гадюка. И были у него причины злиться и ругаться. Порча – не удалась.
Приворот – снова нет.
А ежели ведовство не помогает, так мы по старинке, железом каленым да словом ласковым. Это-то на всех и завсегда действует. Он точно знает.
Михайла решил не тянуть.
Покамест боярышне все хорошо помнится… уложил Федора в постель, да и пошел Устинью искать. Постучал в горницу, да и вошел.
Сидит Устя, на лавочке, у окна, кружево плетет, коклюшки перебирает. Из окна свет сероватый, и в нем Устя словно плывет, и кажется чуточку нереальной, ровно утренним туманом окутанной. Не женщина – видение дивное.
У Михайлы даже под ложечкой закололо.
Любит он эту девушку!
Лю-бит!
Пусть она ему уж один раз отказала, да жизнь длинная, могла и передумать. Особенно как на Федора насмотрелась, да в гадюшнике дворцовом пожила.
Могла ведь?
- Устиньюшка, радость моя, сердце мое…
- Не разрешала я тебе так со мной говорить, Ижорский, - Устя от коклюшек и взгляда не подняла.
- А я без разрешения. Устиньюшка, милая, поехали со мной?
- Куда, Ижорский?
- Куда угодно! Мир большой, весь он перед нами! Обвенчаемся, да и уедем. Есть деньги у меня, не придется горе мыкать.
- Ижорский, я уж говорила тебе, и еще раз повторюсь. Не люб ты мне. Не надобен.
- А вот это все по нраву тебе? Царицей быть хочешь?
Михайла смотрел дерзко, зло даже.
Устя его взгляд встретила прямо, отворачиваться не пожелала. Понимала, оговорился он, не царицей сказать хотел, а царевной. Но – царапнуло.
Царицей быть – хотела, да только с Борисом рядом. Чтобы помогать, поддерживать, чтобы защищать до последней капли крови. Вот и царапнуло ее сейчас, больно…
- Твое какое дело, Ижорский? Иди себе поздорову, не замай тут!
- Так самое прямое, Устиньюшка. Люба ты мне… неуж правда за Федьку пойдешь?
- Лучше за него, чем за тебя.
Лицо гневом исказилось, зеленые глаза ядом блеснули. Топью болотной, бездонной…
- Я тебя еще спрошу, Устиньюшка, когда время придет.
Устя только фыркнула насмешливо.
- Иди себе, Ижорский, иди, да не останавливайся.
Михайла и вылетел, дверью хлопнул.
Да что ж за наваждение такое?!
Под кожу ты влезла мне, гадина! И вырвать тебя только с кровью можно, с сердцем из груди вытащить! Да за что мне такое?!
Устя и выдохнуть не успела – дверь наново хлопнула. Перед ней Аксинья встала, руки в бока уперла.
- Вот ты как?! ДА?!
- Я? Да о чем ты? – Устя и не поняла сразу.
- Михайла! Мой Михайла тебе в любви признавался! А ты… ты… ГАДИНА!!! – завизжала Аксинья. И лицо сестре царапать кинулась.
Устя только выдохнула, сестру в угол спроваживая. Увернулась чуток, да ножку подставила – отлично получилось.
- Охолони, дура. Не нужен мне твой Ижорский!
- А ТЫ!!! ТЫ ему нужна!!! – вовсе уж дикой кошкой зашипела Аксинья, но более не кидалась, поняла, что бесполезно это.
Устя только плечами пожала.
- Пройдет у него. Успокойся, никто из нас Ижорскому не надобен, разве что власть да деньги. Ради них он и на корове женится…
Может, и не стоило так-то, да сил уже у Устиньи не было. От тревоги за любимого мужчину, от поисков черного, от бессонных ночей, да и Федор тут, и бояре, и днем гадюшник девичий… кто ж тут выдержит? Устя исключением не оказалась. Накопилось все – и сестре досталось, не смогла боярышня спокойствие проявить.
Аксинья завизжала, ровно свинья – и из горницы вылетела.
- НЕНАВИЖУ!!!
Устя на лавку присела, лбом к стенке прислонилась. Дерево прохладой утешало, ласкало, успокаивало.
Ничего-то не поменялось. И тогда Аксинья ее ненавидела, и теперь… и опять из-за Ижорского?
Дура… не стоит он того. Но как ей объяснишь?
Аксинья по коридору бежала в отчаянии, пока не уткнулась в кого-то большого, теплого, поневоле остановиться пришлось.
- Ой…
Варвара Раенская девушку перехватила, по голове погладила.
- Что случилось-то, деточка?
Аксинье того и хватило, слезы потоком хлынули.
- Не любит он меня! НЕ ЛЮБИТ!!! Устинья ему надобна!
Варвара девушку по голове погладила.
- Что ты, деточка. Не плачь, не надобно, все хорошо будет.
А вот что делать с Марфой Даниловой?
Посмотреть да подумать. Когда случится с ней что-то нехорошее… а вдруг государь жениться подождет? Не передумает, но хоть подождет чуток? Любаве больше и не надобно было, ей бы времени выиграть.
Ах, как ей братика Данилы не хватало! Вот уж кто и понимал ее с полуслова, и поддержать готов был, и помочь! А сейчас все сама, все своими руками…
Как тяжело приходится бедным женщинам в этом жестоком и суровом мире! А царицам – еще тяжелее.
***
Анфиса Утятьева на Федора охотилась, аки на дичь редкую, недоступную.
Надобен ей Федор?
Еще как надобен!
И государыня Любава сказала – приворожен он. Оно и может быть.
Когда Федор с Михайлой Устинью в комнату ее несли, Анфиса в щелочку подглядывала, видела, как Федор смотрел на Заболоцкую. По хорошему-то на баб не смотрят так.
Это ж даже не похоть была, как Фиса видела несколько раз, это… одержимость какая-то!
Приворот! Точно, оно!
А и кому разбираться еще, как не Заболоцкой? Анфиса про нее не слишком многое знала, но слухи доходили. И о прабабке ее, та, вроде как, травница.
Не сама ли Заболоцкая и яд подлила, да на Мышкину свалила? Говорят, теперь несчастную в монастырь сошлют, батюшка ее, боярин Фома Мышкин, к государю приходил, в ногах валялся.
Вроде как договорился он с боярами о выкупе, но дочь все одно в монастырь придется отдавать. Могла ли Устинья соперницу устранить?
Хотя ей-то зачем? Царевич все одно никого, кроме нее, не заметит, не увидит. А, неважно!
Анфисе действовать надо, действовать быстро, решительно!
Кувшинчик, который ей боярин Раенский передал, вот стоит, дразнит, манит, искушает, шепчет, что и делать-то ничего не надобно. Просто Федора к себе заманить, да водицы ему подлить заговоренной. И снимется приворот, и Федор лишь одну Анфису любить будет.
Почему?
А почему б и нет? Что она – недостойна? Достойна, конечно! Только действовать надобно, и побыстрее! Чем быстрее, тем лучше!
Так что Анфиса Федора подстерегла в коридоре. Тот как раз от Устиньи вышел, Михайла за ним, по сторонам царевич не сильно смотрел, торопился.
И совершенно случайно на боярышню налетел. Да, и такое бывает…
Ахнула Анфиса, на пол сползла, за ногу схватилась.
Федор глазами сверкнул. А все ж выбора нет, помочь надобно, боярышня, не девка какая, не бросишь ее на полу валяться.
- Михайла!
- Ох, прости меня, дуру, государь, - Анфиса так запричитала, что Федор остановился даже. – Умоляю, царевич, удели мне время? Хоть крохотное? Два слова тебе сказать бы, а там хоть со двора гони!
Федор вздохнул, Анфису с пола поднял, та мигом грудью прижалась, Федор ее хорошо почувствовал, прочувствовал даже.
А только – не то!
Вот Устя на руках его, и голова откинута, и жилка на горле тоненькая бьется – и вот девка, привалилась, плоть горячая, дышит влажно… и неприятно!
Как ручеек звонкий и болото сравнивать – можно разве? И пахнет от них по-разному. От Усти – травами да цветами полевыми, а от этой – мускусом и чем-то еще, томным, жарким… любовь и похоть. Вроде и схоже, а все ж разные это чувства, ощущения разные.
И не откажешь ведь, не оттолкнешь, потом матушка с костями съест.
- Михайла, ты меня тут подожди.
Михайла и спорить не стал.
Не верил он, что у Анфисы Утятьевой растопить Федора получится, чай, не первый случай. Но что б ни случилось… Усте втрое расскажут. Михайле только выгодно будет.
Опустился прямо на пол, спиной к стене прислонился, Анфиса на него взгляд недовольный кинула, но Михайле то было, как медведю семечки. Посмотрели ж, не поленом огрели!
Федор боярышню в горницу кое-как затащил, на лавку опустил.
- Что тебе, боярышня, надобно?
- Прочти меня, царевич, а только не могу я молчать больше. Люблю я тебя! Люблю!!!
Федор как сидел, так у него челюсть и отвисла, Анфиса же времени зря не теряла, убедительно врала, душу в каждое слово вкладывала. Рассказывала, как впервые Феденьку увидела драгоценного, как сердечко захолонуло, ножки резвые подкосились… так и упала б к нему в объятия жаркие, целовала-ласкала, обнимала – никуда не отпускала…
Так и пела, ровно птица канарейка.
Федор слушал и слушал, ровно завороженный, плечи расправил, рот закрыл.
А то!
Приятно ж!
Боярышня, умница, красавица… а что он – не человек? Человек, и приятно ему такое! И Анфиса такая… ух! Жаль, он Устю любит, а то бы и снизошел, чего ж любви-то пропадать девичьей?
Про свои осечки Федор старался не думать.
Анфиса тем временем, пока пела, и воды Федору плеснула, и кубок поближе подвинула, и даже сделала вид, что сама отпила… Федор невольно сглотнул, да и водицы отведал. Пару глотков…
Анфиса знала, этого хватить должно. Остальное-то она в него потом вольет.
А покамест…
- Феденька, любый мой…
Только получилось не как мечталось. Никто ее на руки не подхватил, на кровать не поволок…
Глаза у Федора остекленели, лицо покраснело, потом побелело – и с утробным воем царевич на пол повалился. И забился в корчах, да так, что стол своротил.
Грохотнуло!
Михайла в горницу влетел, Федора к полу прижал.
- Лекаря, дура!!!
Анфиса и побежала за лекарем, тот у боярышень дневал и ночевал, не у Орловой, так у Васильевой найдется. Покамест перевозить их нельзя было, они у себя в покоях лежали. А Федор все бился и бился на полу, и Михайла прижимал его сверху, а у царевича глаза закатывались, и пена изо рта пошла хлопьями, зеленоватая, вонючая, и рычание неслось. Совсем звериное.
Почти вой.
Кажись, кто-то вбежал, замер рядом, а потом над головами повеление раздалось:
- Посторонись! Не замай!
Этому голосу Михайла б и во сне подчинился. Отодвинулся.
И Устя упала на колени рядом с Федором.
Узкие ладошки на виски парню легли, а тот вдруг замер. И – обмяк.
- Федя, Федя… все хорошо, все уже хорошо…
Федор набок повернулся – и его рвать начало.
Устя с колен поднялась. Выдохнула. Михайле кивнула.
- Водой его отпои и спать уложи.
- Что с ним случилось-то?
Устя только косой тряхнула.
- У боярышни Утятьевой спроси, чем его напоила дурища!
И вышла.
А Михайла себе положил как можно скорее с Устей поговорить. Вот только что-то с этим недоумком сделает…
***
Устя и не подумала бы Федьке помогать.
Просто… любопытно стало.
Когда шум, гам, грохот… поневоле она к Анфисе кинулась. А там Федор в конвульсиях на полу бьется, аки рыба, на берег вытащенная. И глаза у него закатываются.
И…
Снова огонь черный полыхнул.
Устя и сама не поняла, что ее на колени бросило, как и в первый раз.
Как с раной, как с водой потом, как с Борисом… не она силой управляла, сейчас сила ей правила. Откуда-то знала она, что гадкий зеленый клубок внутри Федора – вот что его мучает, что убивает, что с ума сводит… надобно просто выжечь его. Или отрыгнуть… второе даже проще ей будет. Вот так… еще немного…
Федора вывернуло – и мигом ему легче стало.
Устинья выругалась зло. Снова не она над силой своей управляет, сила над ней верх взяла. Да что ж ты делать будешь! Хоть ты амулет какой носи, чтобы не текла она в ту сторону?
А может, и правда? Есть ли какой обряд, или что еще, чтобы не помогала она впредь Федьке? Ведь ненавидит она его искренне, а все одно удержаться не может! Нельзя так!
Это исправить надобно!
За этими мыслями Устя не то, что служанку – она бы и зверя элефанта не заметила, появись он в палатах царских.
В рощу ей надобно! И срочно!
А тут и стук за стеной раздался.
Устя засов задвинула, к стене кинулась, постучала ответно, Борис себя ждать не заставил.
- Все в порядке?
- Да! Боря, мне в рощу надобно! Очень!!!
- В рощу съездить? Сегодня не успеем уж, а завтра только рад буду помочь.
Борис и не собирался возражать.
Надобно Устинье?
Пусть едет. И он съездит, вреда не будет, только подготовиться надо. А еще расспросить боярышню о случившемся, мало ли, что с его братом такое? Нет у него других наследников покамест.
- Устя, что с Федором было?
- Не знаю… на приступ какой похоже.
- Приступ? Неуж опять началось?
- Опять?
Устя насторожилась. Борис таить не стал, рассказал честно. Оказалось, не первый раз такое с Федором. В детстве, почитай, приступы у него эти каждый месяц были. Потом, как подрос, реже стали, но совсем не прекратились.
Вызвать их могло что угодно.
Крик, болезнь, утомление – всяко бывало. Федор срывался, и следовал приступ, после которого царевич отлеживался по пять-шесть дней.
- Может, и сейчас так будет?
Борис головой качнул.
- Нет. С ним уж давненько такого не было. Почитай, как с тобой познакомился, так и обходилось.
Устя кивнула.
Ей было, о чем поговорить с Добряной, ей очень нужен был совет.
А пока… пока приходилось таиться. И хорошо, что Борис ушел до возвращения Аксиньи. Не надо сестре о нем знать. Ой, не надобно…
***
Боярин Раенский когда его позвали к царице, не удивился. Плечами не пожал даже под тяжелой шубой боярской.
Просто пошел.
Любава на кровати лежала, смотрела сердито. Девки вокруг суетятся – царица рукой махнула.
- Все вон отсюда!
Второй раз упрашивать не пришлось.
Платон спальню оглядел, сразу заметил неладное.
На стене пятно мокрое, явно туда что-то кинула, на полу рассыпаны орешки разные, книга лежит – половина страниц смята.
- Что случилось, сестрица?
- Ничего хорошего. Феденька у себя лежит, плохо ему.
- Что с племянником?
- Дурища эта, Утятьева, напоила его зельем приворотным.
- Почему ж дурища? Мы так и думали сделать, разве нет?
- Не сработало зелье, Платоша! Не вышло у нее ничего. Мальчика моего корчить стало, потом вырвало… все напрасно. Не закрепился приворот, хуже того, едва припадок с ним не случился…
- Не случился?! Сам справился?
- Нет. Боярышня Заболоцкая рядом оказалась. Помогла, чем смогла, опамятовал Федя.
- Так… а боярышня?
- Так ведь вода в кувшинчике, Платоша, Анфиса и сама ее выпила спокойно. А приступы и раньше были у него, не этот первый, не этот последний. И к Устинье тянет его. И ежели она помогает те приступы снимать – может, и пусть ее?
- Помогает. Да тебе не подходит.
Царица брови сдвинула, но в брата кидать ничем не стала. Сама она обо всем знала, смиряться пыталась, просто искала в плохом – хорошее.
- Смирюсь я. Ради сына потерплю покамест.
Платон поклонился почтительно. Любава на него рукой махнула.
- Спину-то не гни. Сядь, подумаем давай. Утятьева пусть остается в палатах, ничего страшного не случилось. А вот как бы Заболоцкую обломать?
- Может, семье ее пригрозить? – Платон невольно задумался. – Сидела б она тихо-ровно, какая хорошая жена была бы!
- Не про нее тихо-ровно твое, не о ней то сказано.
Платон только вздохнул.
- Нам бы девку с той же силой, да покладистую. Узнаю я что можно о семье ее, расспрошу, чем прижать ее можно как следует.
- Узнай, Платоша. Очень нам боярышня б надобна.
- А ежели поговорить с ней впрямую?
- Не поможет, Платоша, не согласится она. Я ей в глаза смотрела, я силу ее чуяла… да и как тут правду скажешь?
- И то… искать будем, Любавушка. Каждого человека переломать можно, надобно только знать, чем взять.
- Ищи, Платоша. Времени у нас и нет, почитай. Красная Горка близится.
Боярин Раенский кивнул, удалился, внутренне шипя, ровно гадюка. И были у него причины злиться и ругаться. Порча – не удалась.
Приворот – снова нет.
А ежели ведовство не помогает, так мы по старинке, железом каленым да словом ласковым. Это-то на всех и завсегда действует. Он точно знает.
***
Михайла решил не тянуть.
Покамест боярышне все хорошо помнится… уложил Федора в постель, да и пошел Устинью искать. Постучал в горницу, да и вошел.
Сидит Устя, на лавочке, у окна, кружево плетет, коклюшки перебирает. Из окна свет сероватый, и в нем Устя словно плывет, и кажется чуточку нереальной, ровно утренним туманом окутанной. Не женщина – видение дивное.
У Михайлы даже под ложечкой закололо.
Любит он эту девушку!
Лю-бит!
Пусть она ему уж один раз отказала, да жизнь длинная, могла и передумать. Особенно как на Федора насмотрелась, да в гадюшнике дворцовом пожила.
Могла ведь?
- Устиньюшка, радость моя, сердце мое…
- Не разрешала я тебе так со мной говорить, Ижорский, - Устя от коклюшек и взгляда не подняла.
- А я без разрешения. Устиньюшка, милая, поехали со мной?
- Куда, Ижорский?
- Куда угодно! Мир большой, весь он перед нами! Обвенчаемся, да и уедем. Есть деньги у меня, не придется горе мыкать.
- Ижорский, я уж говорила тебе, и еще раз повторюсь. Не люб ты мне. Не надобен.
- А вот это все по нраву тебе? Царицей быть хочешь?
Михайла смотрел дерзко, зло даже.
Устя его взгляд встретила прямо, отворачиваться не пожелала. Понимала, оговорился он, не царицей сказать хотел, а царевной. Но – царапнуло.
Царицей быть – хотела, да только с Борисом рядом. Чтобы помогать, поддерживать, чтобы защищать до последней капли крови. Вот и царапнуло ее сейчас, больно…
- Твое какое дело, Ижорский? Иди себе поздорову, не замай тут!
- Так самое прямое, Устиньюшка. Люба ты мне… неуж правда за Федьку пойдешь?
- Лучше за него, чем за тебя.
Лицо гневом исказилось, зеленые глаза ядом блеснули. Топью болотной, бездонной…
- Я тебя еще спрошу, Устиньюшка, когда время придет.
Устя только фыркнула насмешливо.
- Иди себе, Ижорский, иди, да не останавливайся.
Михайла и вылетел, дверью хлопнул.
Да что ж за наваждение такое?!
Под кожу ты влезла мне, гадина! И вырвать тебя только с кровью можно, с сердцем из груди вытащить! Да за что мне такое?!
Устя и выдохнуть не успела – дверь наново хлопнула. Перед ней Аксинья встала, руки в бока уперла.
- Вот ты как?! ДА?!
- Я? Да о чем ты? – Устя и не поняла сразу.
- Михайла! Мой Михайла тебе в любви признавался! А ты… ты… ГАДИНА!!! – завизжала Аксинья. И лицо сестре царапать кинулась.
Устя только выдохнула, сестру в угол спроваживая. Увернулась чуток, да ножку подставила – отлично получилось.
- Охолони, дура. Не нужен мне твой Ижорский!
- А ТЫ!!! ТЫ ему нужна!!! – вовсе уж дикой кошкой зашипела Аксинья, но более не кидалась, поняла, что бесполезно это.
Устя только плечами пожала.
- Пройдет у него. Успокойся, никто из нас Ижорскому не надобен, разве что власть да деньги. Ради них он и на корове женится…
Может, и не стоило так-то, да сил уже у Устиньи не было. От тревоги за любимого мужчину, от поисков черного, от бессонных ночей, да и Федор тут, и бояре, и днем гадюшник девичий… кто ж тут выдержит? Устя исключением не оказалась. Накопилось все – и сестре досталось, не смогла боярышня спокойствие проявить.
Аксинья завизжала, ровно свинья – и из горницы вылетела.
- НЕНАВИЖУ!!!
Устя на лавку присела, лбом к стенке прислонилась. Дерево прохладой утешало, ласкало, успокаивало.
Ничего-то не поменялось. И тогда Аксинья ее ненавидела, и теперь… и опять из-за Ижорского?
Дура… не стоит он того. Но как ей объяснишь?
***
Аксинья по коридору бежала в отчаянии, пока не уткнулась в кого-то большого, теплого, поневоле остановиться пришлось.
- Ой…
Варвара Раенская девушку перехватила, по голове погладила.
- Что случилось-то, деточка?
Аксинье того и хватило, слезы потоком хлынули.
- Не любит он меня! НЕ ЛЮБИТ!!! Устинья ему надобна!
Варвара девушку по голове погладила.
- Что ты, деточка. Не плачь, не надобно, все хорошо будет.
