Куда там!
Разрыдалась Аксинья так, что света белого не взвидела. И из глаз текло, и из носа…
- Не нужна я емуууууу! Почемууууу?! Почемууууу Уууууустька?! За чтоооооо?!
- Пойдем, детка. Посидишь, водички попьешь, в себя придешь….
Боярыня Аксинью подхватила – и с собой повела.
Там уж, в своих покоях, и водой отпоила, и пустырника налила, и спать уложила. И к пяльцам присела, мужа дожидаясь. Было у нее, о чем с боярином Раенским поговорить, было.
Муж да жена – одна сатана?
Иногда одна. А иногда – и две сразу.
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Аксинья и Михайла.
Михайла и я.
Глупая влюбленность, гнусный любовный треугольник, который мне и рядом был не надобен.
Неужто – потому?
И Аксинья всегда его любила? А Михайла любил меня? И только я ничего не замечала, не видела? понимать не хотела.
Я Бориса люблю, и любила, и его одного видела, и Михайла меня не интересовал вовсе.
Ежели попробовать вспомнить?
А ведь он со мной разговаривать пытался, подарил что-то… я уж и не помню – что. Цветок какой-то? Кажется, так и было.
Я его уронила, пробормотала что-то – и убежала.
Почему Михайла не попробовал поговорить со мной? Увезти меня? Хоть что сделать?
А ответ прост.
Нельзя со мной поговорить было. Нельзя.
И на подворье я, считай, все время рядом с матерью, и в тереме царском тоже, при мне то Аксинья была, то Танька, а не то и боярыня Пронская. Понятно, к любому человеку можно дорожку найти. Только надобно, чтобы и человек с тобой поговорить хотел. Или чтобы не выдал тебя.
И Михайла…
Он сделал то, что я считала обычной подлостью. Он никогда не любил Аксинью, я это видела. Он кривился при одном взгляде на жену, он старался не дотрагиваться до нее лишний раз. А она тянулась, и светилась, и ревновала бешено. Когда мода пошла на иноземные платья, она первая в них наряжаться начала, выглядела жутко, но пыталась ведь Михайле угодить.
Я-то думала, Михайла на ней женился, чтобы родным для Федора стать.
Федор на одной сестре женат, Михайла на другой – подсуетился? Может быть…
А могло и так быть, что Михайла ей пользовался… как заменой? Похожи мы, в темноте нас перепутать можно. А кровь одна. И сила….
Ежели бы у Аксиньи она проснулась, сила была б одинаковая.
Могла Аксинья догадаться?
Могла.
И потому Михайла с ней не разводился? Изменял ей, в имении запирал, поколачивал, когда хотел, троих детей сделал… и все равно меня в ней видел? И Аксинья знала?
И ненавидела?
Я попыталась вспомнить нашу последнюю встречу в той, черной, жизни.
Меня ссылали в монастырь. Я уже о том знала, понимала, что все кончено… что же я просила?
Немногое.
Писать мне хоть иногда, хоть пару слов, чтобы я себя заживо погребенной не чувствовала.
Для меня тогда это важно было – почему?
А все просто. Аксинья для меня тогда была связью с той, прежней, жизнью, в которой и родители живы, и брат, и Боренька, и я за Федьку замуж еще не вышла… хоть пара слов бы!
Хоть что!
Аксинья отказалась. До сих пор ее слова помню.
Сдохни в застенках, дрянь бесплодная! Бесполезная! Ненадобная!
Мне тогда очень больно было.
И… даже тогда я Аксинью пожалела. Видно было, не от хорошей жизни она это говорит. Что же я ей сказала? Вспоминай, Устя! Кажется: «бедная моя сестричка…».
И Аксинья завизжала, веером расписным в меня швырнула и за дверь вылетела.
Я так и не поняла тогда, что ей не понравилось, чем оскорбила, чем задела? А сейчас сообразила.
Ежели тогда она Михайлу любила, и знала, кого ее муж любит, ей моя жалость хуже крапивы была, хуже железа каленого.
Конечно, ничего она мне не написала. И не видела я в монастыре никого, и не передавали мне ничего…нет, вру.
Семушка сказал, что бывали письма, бывали и подарки, только отдавать мне их было не велено.
В стены монастыря вошла – и умерла.
А я вот не умерла. Я наоборот, выжила.
До меня доходили вести.
Я знала, что Федор привез себе какую-то шлюху из Лемберга, кажется, ее Истерман нашел. И даже знала, что он женился.
Вместо царя объявил себя королем. Казалось бы, какая разница, как называться? Но ему это было важно. Он отдал на переплавку старый венец государя Сокола, заказал себе новую корону. Зачем?
Не понять…
А я выправлялась.
Плела кружево, читала книги, потом интерес к жизни проснулся. Разговаривать начала, людей видеть, языки учить, с Семушкой говорить… бедный мальчик. Ему мой интерес жизни стоил.
Будет стоить.
Нет, не будет!
Не дам, не позволю!
Не выйду я за Федора замуж! И за Михайлу не пойду! Найду, как негодяя остановить! Сумею, справлюсь, еще бы Аксинью в разум привести!
Как объяснить ей, что ни она плоха, ни я? Михайла подлец, который всем голову морочит, тем и все сказано. Федор ему хоть и отдал все владения бояр Ижорских, а человеком Михайла все одно был поганым.
А ведь…
Ижорских убили. Боярина Ижорского смертью лютой. А потом и боярышня Ижорская умерла от хвори заразной, боярыня в монастырь ушла.
А кто боярина убил?
Мог Михайла?
В той, черной жизни, я бы наверняка сказала – не мог. Незачем ему просто было. Федор ему б любое поместье отдал, как другу, как свойственнику. А в этой?
И Федор на мне не женат, и Михайла на Аксинье вряд ли женится, и Борис ему не даст ничего.
К чему убивать?
А кто ж Михайлу знает?
Но все на него валить тоже глупо. Пусть не люб он мне…
Как вспомню глаза бешеные, шепот надо мной… ох, лучше не вспоминать, тошнить начинает! Не думаю, что Михайла во всем виноват. Но с Аксиньей мне поговорить надобно.
Ох, хоть бы глупостей не наделала, дурочка маленькая…
Боярин Раенский к себе возвращался, нерадостный.
Чему радоваться-то?
На Устинью Заболоцкую порчу навести не удалось – хорошо ли? Может, и хорошо. Потому как Федор ее любит до безумия.
В буквальном смысле.
Анфиса Утятьева покамест в палатах останется. Божится она и клянется, что только водой царевича напоила, рыдает и уверяет. И верят ей.
Потому как наговорная вода… она как вода и выглядит. Чтобы отравиться ей, надобно в ту воду яда намешать. А без того пей, покудова не лопнешь.
Это ж вода обычная.
Ее должен выпить человек, на которого ту воду заговаривали, тогда действовать будет. И то – незаметно. А все остальные пусть хоть пьют, хоть льют…
Все ж обычно.
Девушка царевичу в любви призналась, царевичу плохо стало – что такого? С Федором припадки случались. С детства.
А вот что дальше делать?
Не подходит им боярышня Устинья, никак не подходит. На нее порча не действует, кровь, наверное, сработала. И наговоры не действуют. И зелья она не пьет, и подлить ей… убить-то боярышню можно, да что потом с Федькой делать?
А не убивать…
Была б она тихая да скромная, сидела б ровненько – подошла бы в жены царевичу.
А такая – нет.
Слишком уж она умна, слишком сильна. И Федора запытает, и что ей не надобно знать выспросит, и что еще потом с этим знанием утворит? Слишком уж оно… неприятное.
Такое и подушке-то не доверишь! Да что там!
Перед смертью, на исповеди промолчишь! Не то за оградой кладбища похоронят, и отпевать не станут. Такие грехи не прощают.
Не на Платоне они, конечно… не все. А только с того не намного легче.
С грустными мыслями боярин в покои свои зашел, а там Варвара ждет, молчать жестом попросила, за руку взяла, в спальню провела.
Лежит боярышня, рыжая коса до пола спадает. Платон аж глазами своим не поверил, уж потом пригляделся. Не Устинья это.
Аксинья.
Боярин от удивления рот открыл, да сказать не успел ничего, жена его обратно вытащила. В крестовую завела, дверь закрыла крепко.
- Платоша, поговорить нам надобно.
Ой, напрасно боярыню Варвару недооценивали.
Честолюбива она была не менее Любавы, и характер у нее был иным богатырям на зависть. Где может – проломится, где не сможет, там извернется, выползет, ужалит, еще чего придумает…
Платон свою жену не просто так уважал. Боярыня тихая-тихая, а такое ей в голову приходило, что к Платону и заглянуть не могло. Откуда бы?
А Варвара и придумывала разное, и в людях хорошо разбиралась, и подсказать могла.
Тихая она – тихая, да ведь и гадюки тоже тихие. А как цапнут, так гроб и готовь. А тихие, неприметные, спокойные…
Люди ее частенько всерьез не принимали, считали тенью Платона, говорили при боярыне разное. А она все запоминала, да не просто так – она потом все вспомнить могла, в дело пустить…
Но Аксинья Заболоцкая?
Не ожидал он такого от жены!
- Варенька?
- Платоша, скажи мне, царевича от Устиньи оторвать никак не получится?
- Покамест не получалось.
- А ежели вместо нее Аксинья будет? Понимаю, не она Федору люба, но ведь пропадает девка! А она глупенькая, податливая, ее обработать – дело минутное! Подумай – сама пришла, спать тут легла, часа два мне в юбку плакалась…
- Случилось у нее что?
- Пфффф! Горе горькое. Она в Ижорского влюблена, аж пищит.
- Романа?!
- Да что ты! Этот, хлыст зеленоглазый, коий за Феденькой хвостиком таскается, да на подачки царские ладится.
- А-а...
Романа Феоктистовича Ижорского, ныне покойного, Платон знал. А кого там племянник подбирает – есть ли разница? Сегодня один, завтра второй, абы Платону не мешали.
- Вот. Она это зеленоглазое любит, а Михайла Ижорский в ее сестру влюблен. Также, как и Феденька, и чем взяла только, зараза рыжая?
Были и у боярыни человеческие качества, были. И одно из них – зависть и ревность к чужому успеху у мужчин, ее-то Платон не за красоту оценил, за приданое брал, уж потом сжились – слюбились. А так она мужчинам и неинтересна была, сама не знала, почему? Вроде и все при ней, а нету мужского интереса. Вот и завидно ей сейчас было, и обидно слегка.
- А Устинья?
- Сегодня Михайла ей бежать предлагал, получил от ворот поворот. Решительный.
- Очень жаль. Сбежала б дрянь, сколько проблем бы решилось.
Варвара несбыточное обсуждать не стала, к насущному вернулась.
- Платоша, а вторая сестра Феденьке в жены не подойдет? Она и пойдет добровольно, и все сделает, что надобно. Покамест ей отомстить хочется, да сестре насолить?
- Подумать надобно.
Варвара ему платок протянула.
- Тут слезы ее и кровь. От волнения кровь носом у нее пошла, вот, сберегла я. Ты посоветуйся, вдруг да подойдет она Феденьке? Разом столько проблем исчезнет!
Платон лоскуток полотняный в карман сунул, жену к себе привлек, в щеку поцеловал.
- Умна ты у меня, Варенька! За то и ценю! И люблю тебя!
Варвара раскраснелась, в ответную мужа поцеловала.
- Сходи, любЫй мой, не до нежностей теперь. Вот бы с Феденькой устроилось все, я б порадовалась за племянничка. Да и за тебя тоже.
Платон и пошел.
А что тянуть-то? И так времени уж нет ничего остается.
- Брат. Позволь войти?
Не ожидал Борис, что Федор к нему явится, но и спорить не стал.
- Проходи, Федя, садись, рассказывай, с чем пожаловал.
- Поговорить нам надобно, Боря.
- Говори.
Не любил Борис младшего брата, да и что удивительного? Любят ведь не по общей крови, любят по делам. А какие у них с Федей дела были?
Да никаких!
Помогать в делах государственных Федор не рвался, гулянки ему куда как интереснее были. А ведь наследник! Не таким Борис был в его возрасте, понимал свой долг, принимал его. А Федору все трын-трава, кроме желаний его, да развлечений негодных.
Разговоров с ним Борис тоже не вел никогда. Тут же Любава налетала, с мамками-няньками, старшего брата в сторону оттирала…
Вот и получалось так-то…
Отцу Борис обещал о брате позаботиться, но любви все одно не было. Вежливость.
Просто вежливость.
- Боря, я жениться наконец хочу.
- И что с того? Вот отбор для тебя устроили, смотрины честь по чести. Смотри, да и женись, кто ж тебе мешает?
- Ты знаешь, мне весь курятник этот не надобен! Мне Устя нужна!
- И что с того?
- Я б хоть завтра женился! Да ты все дело затягиваешь!
Борис удивился даже. Не ожидал он от братца услышать такое.
- Я?
- Думаешь, дурак я? Не вижу ничего?
Как-то так Борис и подумывал. И дурак, и не видишь…
Затягивал. А как еще Устинью в палатах государевых оставить подольше? Она ведь не дура, за Федора выйти замуж не согласится, а как ее тут удержать? В гости приглашать?
Нельзя пока…
Тайно приходить? С родителями ее переговорить?
А зачем усложнять-то все? Потянуть чуточку время, и ладно будет. Потом уж она тут жить спокойно сможет, как царица, жена его.
- Ты мне, братец, ответь. У тебя мать болеет?
- Мне то не мешает.
- Угу. У тебя мать болеет, я жену в монастырь только что отослал, двоих боярышень чуть третья не отравила, а я должен о твоей свадьбе думать?
- Так чего там думать-то?
- Вот и не думай. Поди пока, за девушкой поухаживай, что ли? Ты ж ее и не знаешь вовсе. Что ей нравится, что любо, что не любо…
- С Устей я и сам разберусь! Ты мне скажи, когда свадьбу играть можно будет?
- На Красную Горку. И не ранее. И то – если Устинья согласится невестой твоей стать.
Федор даже рот открыл.
- Согласится, конечно.
Борис промолчал.
Было у него и свое мнение на этот счет. Нелестное. А пока…
- Иди, Федя. С Устиньей Алексеевной поговори, по саду погуляй, что ли. Сладится все постепенно, только время дай.
- Время, время… только о том и слышу.
- Иди, Федя.
Дверь закрылась, только что хлопнула, а Борис задумался, что делать ему. Федя жениться рвется… надо с Устиньей поговорить. И неволить ее не хочется, и время бы им выиграть, и всех вокруг пальца обвести. Только согласится ли она его супругой стать? Согласится ли рядом с ним жить, детей ему рожать – хоть и говорит она, что спину ему прикрывать станет, а все равно страшновато этот разговор начинать. Но лучше сразу определиться, так что Боря себя в руки взял.
Сегодня же и поговорит он с Устиньей, будет у них время, как в рощу поедут.
Марфа Данилова спала уже, когда что-то ей сквозь сон померещилось.
Что-то чужое, страшное… сон нехороший?
Комната темная видится ей, и в центре комнаты в жаровне огонь горит живой, над жаровней той котел на цепях висит, в него прядь черных волос летит.
- На плохую весть, на дурную смерть, на черную ночь, красоту прочь…
И стоит возле котла того баба страшная, жуткая, и лицо у нее такое…
Страшное оно.
Старое, сморщенное все, а глаза ровно и вовсе не человеческие, так бы змеиные глаза на лице человеческом смотрелись, страшно, жутко даже…
Она ложкой большой зелье мешает, что-то приговаривает, и мечется Марфа во сне, и страшно ей, и жутко… что-то недоброе надвигается, пальцы сами собой на крестике сомкнулись, да какая уж от него защита? Тут веровать искренне надобно, а она… какая уж у нее вера?
В Храме Божьем и то с парнями перемигивалась…
А жуть надвигается, и что-то темное ползет, и Марфу охватывает, и стонет девушка во сне, старается из черноты вырваться – и проснуться не может.
Нет, не может, и закричать сил нет, горло перехватило, и только слезы катятся из уголков крепко сомкнутых глаз, впитываются в подушку пуховую.
Что-то будет с ней?!
Разрыдалась Аксинья так, что света белого не взвидела. И из глаз текло, и из носа…
- Не нужна я емуууууу! Почемууууу?! Почемууууу Уууууустька?! За чтоооооо?!
- Пойдем, детка. Посидишь, водички попьешь, в себя придешь….
Боярыня Аксинью подхватила – и с собой повела.
Там уж, в своих покоях, и водой отпоила, и пустырника налила, и спать уложила. И к пяльцам присела, мужа дожидаясь. Было у нее, о чем с боярином Раенским поговорить, было.
Муж да жена – одна сатана?
Иногда одна. А иногда – и две сразу.
Глава 10
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Аксинья и Михайла.
Михайла и я.
Глупая влюбленность, гнусный любовный треугольник, который мне и рядом был не надобен.
Неужто – потому?
И Аксинья всегда его любила? А Михайла любил меня? И только я ничего не замечала, не видела? понимать не хотела.
Я Бориса люблю, и любила, и его одного видела, и Михайла меня не интересовал вовсе.
Ежели попробовать вспомнить?
А ведь он со мной разговаривать пытался, подарил что-то… я уж и не помню – что. Цветок какой-то? Кажется, так и было.
Я его уронила, пробормотала что-то – и убежала.
Почему Михайла не попробовал поговорить со мной? Увезти меня? Хоть что сделать?
А ответ прост.
Нельзя со мной поговорить было. Нельзя.
И на подворье я, считай, все время рядом с матерью, и в тереме царском тоже, при мне то Аксинья была, то Танька, а не то и боярыня Пронская. Понятно, к любому человеку можно дорожку найти. Только надобно, чтобы и человек с тобой поговорить хотел. Или чтобы не выдал тебя.
И Михайла…
Он сделал то, что я считала обычной подлостью. Он никогда не любил Аксинью, я это видела. Он кривился при одном взгляде на жену, он старался не дотрагиваться до нее лишний раз. А она тянулась, и светилась, и ревновала бешено. Когда мода пошла на иноземные платья, она первая в них наряжаться начала, выглядела жутко, но пыталась ведь Михайле угодить.
Я-то думала, Михайла на ней женился, чтобы родным для Федора стать.
Федор на одной сестре женат, Михайла на другой – подсуетился? Может быть…
А могло и так быть, что Михайла ей пользовался… как заменой? Похожи мы, в темноте нас перепутать можно. А кровь одна. И сила….
Ежели бы у Аксиньи она проснулась, сила была б одинаковая.
Могла Аксинья догадаться?
Могла.
И потому Михайла с ней не разводился? Изменял ей, в имении запирал, поколачивал, когда хотел, троих детей сделал… и все равно меня в ней видел? И Аксинья знала?
И ненавидела?
Я попыталась вспомнить нашу последнюю встречу в той, черной, жизни.
Меня ссылали в монастырь. Я уже о том знала, понимала, что все кончено… что же я просила?
Немногое.
Писать мне хоть иногда, хоть пару слов, чтобы я себя заживо погребенной не чувствовала.
Для меня тогда это важно было – почему?
А все просто. Аксинья для меня тогда была связью с той, прежней, жизнью, в которой и родители живы, и брат, и Боренька, и я за Федьку замуж еще не вышла… хоть пара слов бы!
Хоть что!
Аксинья отказалась. До сих пор ее слова помню.
Сдохни в застенках, дрянь бесплодная! Бесполезная! Ненадобная!
Мне тогда очень больно было.
И… даже тогда я Аксинью пожалела. Видно было, не от хорошей жизни она это говорит. Что же я ей сказала? Вспоминай, Устя! Кажется: «бедная моя сестричка…».
И Аксинья завизжала, веером расписным в меня швырнула и за дверь вылетела.
Я так и не поняла тогда, что ей не понравилось, чем оскорбила, чем задела? А сейчас сообразила.
Ежели тогда она Михайлу любила, и знала, кого ее муж любит, ей моя жалость хуже крапивы была, хуже железа каленого.
Конечно, ничего она мне не написала. И не видела я в монастыре никого, и не передавали мне ничего…нет, вру.
Семушка сказал, что бывали письма, бывали и подарки, только отдавать мне их было не велено.
В стены монастыря вошла – и умерла.
А я вот не умерла. Я наоборот, выжила.
До меня доходили вести.
Я знала, что Федор привез себе какую-то шлюху из Лемберга, кажется, ее Истерман нашел. И даже знала, что он женился.
Вместо царя объявил себя королем. Казалось бы, какая разница, как называться? Но ему это было важно. Он отдал на переплавку старый венец государя Сокола, заказал себе новую корону. Зачем?
Не понять…
А я выправлялась.
Плела кружево, читала книги, потом интерес к жизни проснулся. Разговаривать начала, людей видеть, языки учить, с Семушкой говорить… бедный мальчик. Ему мой интерес жизни стоил.
Будет стоить.
Нет, не будет!
Не дам, не позволю!
Не выйду я за Федора замуж! И за Михайлу не пойду! Найду, как негодяя остановить! Сумею, справлюсь, еще бы Аксинью в разум привести!
Как объяснить ей, что ни она плоха, ни я? Михайла подлец, который всем голову морочит, тем и все сказано. Федор ему хоть и отдал все владения бояр Ижорских, а человеком Михайла все одно был поганым.
А ведь…
Ижорских убили. Боярина Ижорского смертью лютой. А потом и боярышня Ижорская умерла от хвори заразной, боярыня в монастырь ушла.
А кто боярина убил?
Мог Михайла?
В той, черной жизни, я бы наверняка сказала – не мог. Незачем ему просто было. Федор ему б любое поместье отдал, как другу, как свойственнику. А в этой?
И Федор на мне не женат, и Михайла на Аксинье вряд ли женится, и Борис ему не даст ничего.
К чему убивать?
А кто ж Михайлу знает?
Но все на него валить тоже глупо. Пусть не люб он мне…
Как вспомню глаза бешеные, шепот надо мной… ох, лучше не вспоминать, тошнить начинает! Не думаю, что Михайла во всем виноват. Но с Аксиньей мне поговорить надобно.
Ох, хоть бы глупостей не наделала, дурочка маленькая…
***
Боярин Раенский к себе возвращался, нерадостный.
Чему радоваться-то?
На Устинью Заболоцкую порчу навести не удалось – хорошо ли? Может, и хорошо. Потому как Федор ее любит до безумия.
В буквальном смысле.
Анфиса Утятьева покамест в палатах останется. Божится она и клянется, что только водой царевича напоила, рыдает и уверяет. И верят ей.
Потому как наговорная вода… она как вода и выглядит. Чтобы отравиться ей, надобно в ту воду яда намешать. А без того пей, покудова не лопнешь.
Это ж вода обычная.
Ее должен выпить человек, на которого ту воду заговаривали, тогда действовать будет. И то – незаметно. А все остальные пусть хоть пьют, хоть льют…
Все ж обычно.
Девушка царевичу в любви призналась, царевичу плохо стало – что такого? С Федором припадки случались. С детства.
А вот что дальше делать?
Не подходит им боярышня Устинья, никак не подходит. На нее порча не действует, кровь, наверное, сработала. И наговоры не действуют. И зелья она не пьет, и подлить ей… убить-то боярышню можно, да что потом с Федькой делать?
А не убивать…
Была б она тихая да скромная, сидела б ровненько – подошла бы в жены царевичу.
А такая – нет.
Слишком уж она умна, слишком сильна. И Федора запытает, и что ей не надобно знать выспросит, и что еще потом с этим знанием утворит? Слишком уж оно… неприятное.
Такое и подушке-то не доверишь! Да что там!
Перед смертью, на исповеди промолчишь! Не то за оградой кладбища похоронят, и отпевать не станут. Такие грехи не прощают.
Не на Платоне они, конечно… не все. А только с того не намного легче.
С грустными мыслями боярин в покои свои зашел, а там Варвара ждет, молчать жестом попросила, за руку взяла, в спальню провела.
Лежит боярышня, рыжая коса до пола спадает. Платон аж глазами своим не поверил, уж потом пригляделся. Не Устинья это.
Аксинья.
Боярин от удивления рот открыл, да сказать не успел ничего, жена его обратно вытащила. В крестовую завела, дверь закрыла крепко.
- Платоша, поговорить нам надобно.
Ой, напрасно боярыню Варвару недооценивали.
Честолюбива она была не менее Любавы, и характер у нее был иным богатырям на зависть. Где может – проломится, где не сможет, там извернется, выползет, ужалит, еще чего придумает…
Платон свою жену не просто так уважал. Боярыня тихая-тихая, а такое ей в голову приходило, что к Платону и заглянуть не могло. Откуда бы?
А Варвара и придумывала разное, и в людях хорошо разбиралась, и подсказать могла.
Тихая она – тихая, да ведь и гадюки тоже тихие. А как цапнут, так гроб и готовь. А тихие, неприметные, спокойные…
Люди ее частенько всерьез не принимали, считали тенью Платона, говорили при боярыне разное. А она все запоминала, да не просто так – она потом все вспомнить могла, в дело пустить…
Но Аксинья Заболоцкая?
Не ожидал он такого от жены!
- Варенька?
- Платоша, скажи мне, царевича от Устиньи оторвать никак не получится?
- Покамест не получалось.
- А ежели вместо нее Аксинья будет? Понимаю, не она Федору люба, но ведь пропадает девка! А она глупенькая, податливая, ее обработать – дело минутное! Подумай – сама пришла, спать тут легла, часа два мне в юбку плакалась…
- Случилось у нее что?
- Пфффф! Горе горькое. Она в Ижорского влюблена, аж пищит.
- Романа?!
- Да что ты! Этот, хлыст зеленоглазый, коий за Феденькой хвостиком таскается, да на подачки царские ладится.
- А-а...
Романа Феоктистовича Ижорского, ныне покойного, Платон знал. А кого там племянник подбирает – есть ли разница? Сегодня один, завтра второй, абы Платону не мешали.
- Вот. Она это зеленоглазое любит, а Михайла Ижорский в ее сестру влюблен. Также, как и Феденька, и чем взяла только, зараза рыжая?
Были и у боярыни человеческие качества, были. И одно из них – зависть и ревность к чужому успеху у мужчин, ее-то Платон не за красоту оценил, за приданое брал, уж потом сжились – слюбились. А так она мужчинам и неинтересна была, сама не знала, почему? Вроде и все при ней, а нету мужского интереса. Вот и завидно ей сейчас было, и обидно слегка.
- А Устинья?
- Сегодня Михайла ей бежать предлагал, получил от ворот поворот. Решительный.
- Очень жаль. Сбежала б дрянь, сколько проблем бы решилось.
Варвара несбыточное обсуждать не стала, к насущному вернулась.
- Платоша, а вторая сестра Феденьке в жены не подойдет? Она и пойдет добровольно, и все сделает, что надобно. Покамест ей отомстить хочется, да сестре насолить?
- Подумать надобно.
Варвара ему платок протянула.
- Тут слезы ее и кровь. От волнения кровь носом у нее пошла, вот, сберегла я. Ты посоветуйся, вдруг да подойдет она Феденьке? Разом столько проблем исчезнет!
Платон лоскуток полотняный в карман сунул, жену к себе привлек, в щеку поцеловал.
- Умна ты у меня, Варенька! За то и ценю! И люблю тебя!
Варвара раскраснелась, в ответную мужа поцеловала.
- Сходи, любЫй мой, не до нежностей теперь. Вот бы с Феденькой устроилось все, я б порадовалась за племянничка. Да и за тебя тоже.
Платон и пошел.
А что тянуть-то? И так времени уж нет ничего остается.
***
- Брат. Позволь войти?
Не ожидал Борис, что Федор к нему явится, но и спорить не стал.
- Проходи, Федя, садись, рассказывай, с чем пожаловал.
- Поговорить нам надобно, Боря.
- Говори.
Не любил Борис младшего брата, да и что удивительного? Любят ведь не по общей крови, любят по делам. А какие у них с Федей дела были?
Да никаких!
Помогать в делах государственных Федор не рвался, гулянки ему куда как интереснее были. А ведь наследник! Не таким Борис был в его возрасте, понимал свой долг, принимал его. А Федору все трын-трава, кроме желаний его, да развлечений негодных.
Разговоров с ним Борис тоже не вел никогда. Тут же Любава налетала, с мамками-няньками, старшего брата в сторону оттирала…
Вот и получалось так-то…
Отцу Борис обещал о брате позаботиться, но любви все одно не было. Вежливость.
Просто вежливость.
- Боря, я жениться наконец хочу.
- И что с того? Вот отбор для тебя устроили, смотрины честь по чести. Смотри, да и женись, кто ж тебе мешает?
- Ты знаешь, мне весь курятник этот не надобен! Мне Устя нужна!
- И что с того?
- Я б хоть завтра женился! Да ты все дело затягиваешь!
Борис удивился даже. Не ожидал он от братца услышать такое.
- Я?
- Думаешь, дурак я? Не вижу ничего?
Как-то так Борис и подумывал. И дурак, и не видишь…
Затягивал. А как еще Устинью в палатах государевых оставить подольше? Она ведь не дура, за Федора выйти замуж не согласится, а как ее тут удержать? В гости приглашать?
Нельзя пока…
Тайно приходить? С родителями ее переговорить?
А зачем усложнять-то все? Потянуть чуточку время, и ладно будет. Потом уж она тут жить спокойно сможет, как царица, жена его.
- Ты мне, братец, ответь. У тебя мать болеет?
- Мне то не мешает.
- Угу. У тебя мать болеет, я жену в монастырь только что отослал, двоих боярышень чуть третья не отравила, а я должен о твоей свадьбе думать?
- Так чего там думать-то?
- Вот и не думай. Поди пока, за девушкой поухаживай, что ли? Ты ж ее и не знаешь вовсе. Что ей нравится, что любо, что не любо…
- С Устей я и сам разберусь! Ты мне скажи, когда свадьбу играть можно будет?
- На Красную Горку. И не ранее. И то – если Устинья согласится невестой твоей стать.
Федор даже рот открыл.
- Согласится, конечно.
Борис промолчал.
Было у него и свое мнение на этот счет. Нелестное. А пока…
- Иди, Федя. С Устиньей Алексеевной поговори, по саду погуляй, что ли. Сладится все постепенно, только время дай.
- Время, время… только о том и слышу.
- Иди, Федя.
Дверь закрылась, только что хлопнула, а Борис задумался, что делать ему. Федя жениться рвется… надо с Устиньей поговорить. И неволить ее не хочется, и время бы им выиграть, и всех вокруг пальца обвести. Только согласится ли она его супругой стать? Согласится ли рядом с ним жить, детей ему рожать – хоть и говорит она, что спину ему прикрывать станет, а все равно страшновато этот разговор начинать. Но лучше сразу определиться, так что Боря себя в руки взял.
Сегодня же и поговорит он с Устиньей, будет у них время, как в рощу поедут.
***
Марфа Данилова спала уже, когда что-то ей сквозь сон померещилось.
Что-то чужое, страшное… сон нехороший?
Комната темная видится ей, и в центре комнаты в жаровне огонь горит живой, над жаровней той котел на цепях висит, в него прядь черных волос летит.
- На плохую весть, на дурную смерть, на черную ночь, красоту прочь…
И стоит возле котла того баба страшная, жуткая, и лицо у нее такое…
Страшное оно.
Старое, сморщенное все, а глаза ровно и вовсе не человеческие, так бы змеиные глаза на лице человеческом смотрелись, страшно, жутко даже…
Она ложкой большой зелье мешает, что-то приговаривает, и мечется Марфа во сне, и страшно ей, и жутко… что-то недоброе надвигается, пальцы сами собой на крестике сомкнулись, да какая уж от него защита? Тут веровать искренне надобно, а она… какая уж у нее вера?
В Храме Божьем и то с парнями перемигивалась…
А жуть надвигается, и что-то темное ползет, и Марфу охватывает, и стонет девушка во сне, старается из черноты вырваться – и проснуться не может.
Нет, не может, и закричать сил нет, горло перехватило, и только слезы катятся из уголков крепко сомкнутых глаз, впитываются в подушку пуховую.
Что-то будет с ней?!
