Культура отмены в России: этнологический комментарий

О культуре отмены много сейчас говорят и еще больше пишут; суть ее, напомню, заключается в отвержении творчества какого-либо человека, если этот человек совершил предосудительный поступок (или целую череду подобных поступков). Явление это возникло не на пустом месте: ему предшествовало тщательное копание в грязном белье знаменитых личностей и вынесение всех найденных (или вымышленных) подробностей на публику, причем диктовалось это преимущественно не научно-исследовательским интересом, а желанием обелить собственные пороки (если Пушкин блудил, Чайковский мужеложествовал, а Есенин пил напропалую, почему мне нельзя?) Культура отмены как феномен массового сознания развилась в качестве своеобразной реакции на подобного рода самооправдания; впрочем, элементы ее существовали достаточно давно, еще в царской России. Репутации Лермонтова как стихотворца много повредили так называемые юнкерские поэмы, а Валентин Пикуль в романе "Нечистая сила" с иронией отмечал:

"Кончились те примитивные времена, когда гоголевский семинарист Хома Брут, не изнуряя себя гомилетикой, пил горилку, а по ночам лазал в окошко хаты, где жила прекрасная Дульцинея-просвирня. Хома Брут кажется нам существом наивнейшим. А теперь – о, ужас! – «в духовных академиях проектируется учредить специальную кафедру по предмету обличения социал-демократической доктрины". Первый удар был нанесен по русским писателям: "Все знают, – вещали с кафедры Академии, – что писатели наши не столько писали, сколько блудили и пьянствовали. Белинский получил чахотку оттого, что ночи напролет резался в карты. Герцен, Тургенев и Михайловский потеряли здоровье в сожительстве с чужими женами. Некрасов и Лев Толстой – два златолюбца, которые других совращали на путь нищенства. Один малорос Гоголь еще так-сяк, да и тот умер, изнурив себя онанизмом…""

При этом бросается в глаза один факт, явственный даже из приведенной цитаты: литераторы, принадлежащие к поколению XVIII века, таким нападкам практически не подвергались. И дело не в том, что были весьма далеки от социал-демократизма, и не в том, что представлялись не заслуживающими внимания фигурами: желтая пресса и ей подобные писания на редкость всеядны и не склонны щадить решительно никого. Тем не менее: "отменить" Ломоносова, Державина, Фонвизина, Жуковского, Крылова, Карамзина никто не пытался, хотя отменяльщики - это такой народ, которого хлебом не корми, а дай пополнить свою и без того обширную коллекцию. Причина здесь может быть только одна: компромата не появилось, потому что для него не удалось нарыть достаточно материала; так следователь отказывает в возбуждении дела, если видит, что ловить там некого и нечего. Разумеется, это не значит, что упомянутые писатели не совершали грехов; речь о том, что современной придирчивой и зачастую склочной публике их масштаб видится незначительным. Да, был и Сумароков, чрезвычайно вздорный и тяжелый в общении человек, казалось бы, мишень подходящая, но он не стал ею - отчасти потому, что подзабыт, отчасти потому, что даже самые ярые злопыхатели понимают: в семье не без урода, а исключение лишь подтверждает правило.
Но уже с пушкинской поры ситуация резко меняется; это чувствовали уже современники Пушкина. Известно, что после его смерти Жуковский обратился к Николаю I с просьбой назначить семье павшего на дуэли поэта такую же пенсию, какая была назначена семье Карамзина. Царь ответил совершенно в духе нынешней культуры отмены: "Пушкина мы насилу заставили умереть, как христианина, а Карамзин жил и умер, как ангел". Чуть позже, при беседе с министром юстиции Дашковым о ходатайстве Жуковского, император сказал то же самое другими словами: "Он не хочет сообразить, что Карамзин человек почти святой, а какова была жизнь Пушкина?" Здесь, разумеется, Николаю было бы не худо поразмыслить о бревнах в собственных глазах, но суть он уловил верно: жизнь Пушкина и жизнь Карамзина действительно отличались кардинальным образом, и с житейской точки зрения сравнение, пожалуй, на самом деле будет не в пользу Пушкина. Причем данная несхожесть, как уже говорилось, проявляется на уровне целых поколений и отнюдь не может быть объяснена индивидуальными перекосами в воспитании. Да и сам Пушкин остро ощущал перемену, произошедшую в обществе, представителем которого являлся: желая изобразить людей целостных, до конца верных долгу и смолоду берегущих честь, он в "Капитанской дочке" обращался отнюдь не к современной ему жизни, а... к тому же восемнадцатому столетию, к екатерининским временам.
Итак, почва, необходимая для укоренения и последующего разрастания культуры отмены была подготовлена именно в начале или, вернее сказать, к началу XIX века. Чтобы доискаться до причины, надо вспомнить вещь, которая с первого взгляда может показаться даже банальной: всякий человек, подающий чем-либо повод к своему шельмованию, есть не только частное лицо, но и представитель вполне определенной нации, этноса. То, что происходит с этносом, неизбежно отпечатывается и на его конкретных представителях; перемены в общем влияют на частности. С другой стороны, этнос в своем развитии подобен отдельному человеку, у него также есть своя юность, зрелость и старость. Разница заключается, во-первых, в длительности этих возрастных периодов (что для индивидуума - год, то для этноса - десятилетия), во-вторых, в том, что между ними имеются переходные стадии, также весьма продолжительные. Лев Гумилев, наиболее последовательно и доходчиво использовавший возрастной подход при исследовании этносов (хотя, конечно, он не был единственным ученым, работавшим в данном направлении), назвал эти переходные стадии надломом и обскурацией; первый хронологически располагается между юностью и зрелостью, вторая - между зрелостью и старостью. Переходные процессы всегда болезненны, ибо сопровождаются ломкой былых устоев, и со стороны могут восприниматься как предательство того, чем жило общество и что оно считало своей святыней. А предательство - такой порок, который если и прощается, то очень и очень неохотно.
Русский этнос в XVIII веке был еще отчаянно молод; сам Пушкин в отношении петровской эпохи употребил слова "Россия молодая". Это может показаться странным, поскольку начало своего государства мы привыкли отсчитывать от Рюрика, но древнерусская общность как этнос погибла в огне княжеских междоусобиц и татарского погрома, не пройдя даже полный цикл своего развития, не познав старости. Однако на ее обломках поднялся новый этнос, более энергичный, суровый, внутренне целостный, - великороссы, к которому принадлежим и мы. Его юность продолжалась примерно пятьсот лет - обычный срок с точки зрения этногенеза, и закончилась как раз в начале XIX века, после чего русский народ вступил в стадию, или фазу надлома. Еще раз: это естественное, возрастное явление, такое же, как ломка голоса или рост бороды; через него прошли все народы, которым посчастливилось дожить до своего надлома, и симптомы этого болезненного периода были схожи решительно у всех этносов. Это разброд, раздрай, душевные метания, упадок суровой добродетели, разочарование в прежних идеалах и - как следствие - глубокая неудовлетворенность жизнью (русский "лишний человек" был бы немыслим во времена Ивана Грозного, Петра или Екатерины, но в николаевскую эпоху смотрелся и смотрится вполне правдоподобной фигурой). Западноевропейские народы старше нас на полтысячи лет, и свой надлом они пережили в XV-XVII веках, испытав все то же, что и мы, что отразилось даже в поэтической риторике, на удивление схожей: если Шекспир писал: "Все мерзостно, что вижу я вокруг", то Лермонтов вторил ему: "Печально я гляжу на наше поколение". Исследователь А.Е. Евтушенко, однофамилец известного шестидесятника, не столь давно дал чрезвычайно емкое определение этногенеза как процесса прохождения этносом всех жизненных стадий: это - накопление греха. Грех же особенно быстро копится именно в критические, переходные фазы существования народа, когда теряются и силы, чтобы эффективно сопротивляться искушениям, и отчасти даже понимание, зачем это вообще делать. А русские писатели - это плоть от плоти своего этноса, на них действовала та же "сила вещей", что и на простых смертных, и в определенном смысле им приходилось даже тяжелее: ведь русская литература создавалась дворянами, а именно правящий класс быстрее всего портится в моральном плане. (Замечательно, кстати, что Гоголь - едва ли не наиболее нравственный из русских классиков XIX века - был по крови украинцем, то есть принадлежал к другому этносу или, по крайней мере, субэтносу, если кто-то считает, что украинцы - это те же русские, только называются иначе). И еще: именно надлом стимулирует творческую активность. В эту фазу была создана великая русская литература, а европейцы пережили эпоху Возрождения. Это лишь кажется парадоксальным: отвращение от окружающей действительности вынуждает людей обращаться к написанию книг, созданию картин и скульптур, чтобы как-то отвлечься, а отчасти также - сделать мир хоть немного лучше. "Домушник и висельник" (как однажды выразились Стругацкие) и вместе с тем выдающийся поэт Вийон - такое же законное дитя французского надлома, как бабник, дуэлянт и вместе с тем "солнце русской поэзии" Пушкин - законное дитя надлома русского. Поэтому регулярный стон "отменяльщиков": "Как можно обладать таким талантом и быть такой сволочью?!" не может шокировать знающего человека и способен вызвать у него разве что снисходительную усмешку.
Впрочем, законы этногенеза носят статистический характер, то есть на индивидуальном уровне никогда не проявляются в качестве фатума. Говоря проще - перед человеком всегда существует выбор, перейти ту точку невозврата, при которой теряется всякое право на уважение, или остановиться перед ней, всецело отдаться своей порочной страсти или стараться хоть как-то ее контролировать. Можно ведь быть и выше своего времени, и если время трудное, тем большей похвалы заслуживает человек, способный и при столь неблагоприятных обстоятельствах вырасти над собою. Форменным проклятием Достоевского была лудомания, но он смог переломить себя и навсегда распрощаться с рулеткой (а многие ли из тех, которые вспоминают, какие суммы проигрывал автор "Преступления и наказания", освободились от собственных пагубных зависимостей?) Для Некрасова же карточная игра была преимущественно способом коммерции, и это выглядит намного чистоплотнее, чем приемы, при помощи которых иные современные бизнесмены приумножают свой капитал.
Но сейчас русский надлом остался в прошлом. Он длился два века - типичный для этой фазы срок, породив и много хорошего, и много дурного; ему следовало быть и ему надлежало кончиться. Русский народ наконец-то достиг своей неромантичной зрелости, а Россия перешла в новую фазу - фазу инерции; теперь об этом можно говорить уже со стопроцентной уверенностью. Дух торгашества, меркантильность, презрение к "нищебродам", пробудившиеся с новой силой имперские амбиции - вот чем можно охарактеризовать нынешнее состояние России, и то же самое было в Англии XVIII-XIX веков. Даже сама культура отмены, распространившаяся в современной России, есть отторжение добропорядочными буржуа, которые задают тон в фазу инерции, любых поведенческих эксцессов. Однако тем презрительнее смотрится обыкновение некоторых людей вспоминать о Пушкине, Лермонтове, Достоевском, Блоке лишь тогда, когда биографии знаменитых людей рассматриваются как средство оправдать собственную низость. Над вашими великими предками, господа, тяготела страшная, слепая сила переходного процесса, они несли общий крест со всей своей нацией, и некоторые падали под его весом. Но вам падать не из-за чего, и упомянутое настойчивое стремление сделать себе праведность на чужих грехах ныне выглядит в лучшем случае как неуместный анахронизм.
Поэтому вашим грехам оправдания нет.