Сто лет назад трагически погиб Николай Гумилев - один из крупнейших литераторов Серебряного века, лидер акмеистов. Впрочем, я не буду сейчас ворошить историю его ареста и расстрела, в которой и сейчас немало темных мест. Гумилев был прежде всего поэт и, подобно любому поэту, не только сочинял сам, но и высказывал свое мнение о творчестве предшественников и современников. Об этом-то я и хочу сейчас рассказать, точнее - дать слово человеку, который достаточно близко знал Николая Степановича, несмотря на большую разницу в возрасте. Звали этого человека Николай Чуковский; он был тезкой Гумилева и сыном более известного Чуковского - Корнея. Заранее прошу простить за довольно длинные цитаты, которые я буду лишь время от времени перемежать собственными комментариями, ибо ничто не заменит свидетельств очевидца, если мы хотим о чем-то узнать. А многим людям, которые читали стихи Гумилева, но о нем самом имеют лишь приблизительное представление, размещенный материал вполне может показаться интересным.

"На семинарах Николая Степановича я хорошо изучил его вкусы и литературные мнения. Для них прежде всего была характерна галломания. На семинаре он постоянно твердил имена Ронсара, Франсуа Вийона, Расина, Андре Шенье, Теофиля Готье, Леконта де Лиля, Эредиа, Бодлера, Рембо, Маллармэ, Гийома Аполлинера. Казалось, самый звук этих имен доставлял ему наслаждение. Из русских классиков он признавал только Державина, Пушкина, Баратынского и Тютчева. Ко всем остальным относился презрительно, даже к Лермонтову. Жуковского, А. К. Толстого и Некрасова терпеть не мог. Фет и Полонский в его устах были пренебрежительные клички. Надсона он считал самым плохим поэтом в мире."

Это - стихотворцы прошлого, но не ими одними жива литература. Во времена Гумилева на русской поэтической ниве трудилась целая плеяда, которую он, конечно, не мог оставить без внимания.

"Из русских поэтов XX века он полностью принимал одного только Иннокентия Анненского и всегда ставил его на самое первое место. К Валерию Брюсову — несомненному своему учителю — он относился как к явлению почтенному, но смешноватому, устаревшему, вышедшему из моды. Ценил он отчасти и Сологуба, но обвинял его в неточном употреблении слов. Бунина он не признавал поэтом, Бальмонта и Северянина презирал. К Маяковскому относился, разумеется, совершенно враждебно, и из футуристов с некоторым уважением говорил только о Хлебникове."

А что же прозаики, как Гумилев относился к ним? Николай Чуковский и здесь дает ответ.

"Прозы он не любил никакой и всю ее считал как бы чем-то низшим в отношении поэзии, — так сказать, недоделанной поэзией. Русской же прозы он особенно терпеть не мог. Имен Льва Толстого и Чехова он не произносил никогда, о Тургеневе говорил с гадливостью, как о Надсоне. С некоторым уважением отзывался он только об "Огненном ангеле" Брюсова и повестях Сергея Ауслендера. Само собой разумеется, что всю прозу Горького он считал находящейся вне литературы. А стихи Горького очень его смешили. Помню, он не раз говорил нам на семинаре, что самая плохая строчка во всей мировой поэзии — строчка Горького из "Песни о соколе", состоящая только из односложных слов:

Уж влез и лег там."

Таким образом, литературные предпочтения Николая Степановича были весьма своеобразны, и наверное, многие читатели их категорически не разделяют (я и сам не вполне согласен с его оценкой многих собратьев по перу). Но, по крайней мере, Гумилев не опускался до модных ныне рассуждений вроде следующего: "Марина Цветаева была лесбиянкой и забила на воспитание собственных детей, поэтому фу и она, и ее стихи".
А закончить мне хочется еще одной цитатой из Николая Чуковского:

"У Николая Степановича была прекрасная черта, — он постоянно внушал всем окружающим, что поэзия — самое главное и самое почетное из всех человеческих дел, а звание поэта выше всех остальных человеческих званий."