Тане было и страшно, и сладко, щеки ее горели, а внизу живота что-то начало ныть. И лишь после того, как земля навеки скрыла и раздавленную птицу, и белые цветы, девочке почудилось, что она стала прежней Таней, как и ее брат – прежним Андрюшей.
Но сделанного не воротишь, а пережитого не отменишь. Весь дальнейший день прошел для ребят как-то серо и скучно, словно им чего-то не хватало, и даже гостинцы, что привезли папа и мама из своей поездки, не обрадовали их. Родители догадались, что с их детьми творится что-то неладное, но не могли понять, что именно. Люди они были простые, добрые и твердо знали: если ребенок болеет, его нужно вылечить, если горюет – утешить, а если дерзит – приструнить. Но происходившее сейчас, очевидно, не было ни первым, ни вторым, ни третьим. На всякий случай мама сунула Андрюше градусник и проследила, чтобы мальчик раньше времени не стряхнул ртуть, – температура оказалась нормальной. Затем, уже перед отходом ко сну, папа усадил Андрюшу к себе на колени и ласково спросил, что случилось; Андрюша сказал, что не случилось ничего. Ответь он иначе – и пришлось бы признаться в слишком многих нехороших вещах, говорить про которые было стыдно. Поэтому от такой родительской заботы делалось только хуже, и было одно избавление – бежать прочь из дома, пусть и не насовсем.
Таня с Андрюшей так и сделали – едва только рассвело, после дурно проведенной ночи, когда вместо отдыха, которого жаждал, ты поднимаешься с кровати еще более вымотанным и несчастным, чем прежде. Полусонные, они бесцельно брели по дальней, почти незнакомой окраине поселка, будто двое людей, которые уцелели, когда какая-то катастрофа истребила все человечество. И действительно, поселок словно вымер, и ни лая собак, ни стрекотания кузнечиков – ничего не было слышно, точно сама смерть опустилась на него, чтобы навеки здесь царствовать. Но кладбищенскую тишину иногда нарушает шелест деревьев, что растут возле могил, или другой, столь же посторонний звук: так и теперь Андрюше вдруг померещилось, что кто-то еле различимо пискнул в колючих придорожных кустах. В другое время, возможно, мальчик и не обратил бы на это внимания, но теперь он вздрогнул, остановился и потянул сестру за рукав белого в горошек платья. Ребята увидели, что к ним ползет незнакомый котенок, весь черный, если не считать белого пятнышка на груди; он то и дело пробовал приподняться на задних лапках, но раз за разом падал. Похоже, он совсем недавно научился ходить, но уже рискнул отправиться в первое в своей жизни путешествие, удрав от мамы-кошки, которая зазевалась и упустила своего бойкого отпрыска, так же, как сегодня родители не углядели за Таней и Андрюшей. Казалось, котенок понимал, что дети, которых он встретил, – такие же маленькие и непослушные, как он сам, и оттого совершенно их не боялся. Андрюша наклонился и погладил котенка; тот негромко замурлыкал в ответ. После этого мальчик спросил:
– Мы не можем забрать его с собой, правда?
В голосе Андрюши звучало какое-то равнодушие, словно он предугадывал, что скажет сестра. А Таня промолвила:
– У мамы аллергия на кошачью шерсть.
Андрюша, хоть и маленький, знал, что такое аллергия: это когда течет из носу, хоть бы ты и не простужался. И он произнес далее:
– Он же зимой все равно замерзнет?
– Да. Замерзнет, – откликнулась, будто эхо, девочка.
Услышав это, Андрюша серьезно, почти как взрослый, посмотрел на сестренку и сказал:
– Ты ведь знаешь, что надо сделать?
Таня кивнула и, нагнувшись, взяла котенка левой рукой поперек туловища; он был легкий, как пушинка. Котенок смотрел на нее доверчиво, и в его круглых желтых глазах не читалось никакого страха: напротив, он, по-видимому, ожидал, что сейчас его покормят или приласкают. Свободную правую руку девочка поднесла к голове котенка и одним резким движением свернула ему шею.
Тельце зверька обмякло в ее руках, будто тряпка, которой Таня время от времени стирала пыль с комода: она была уже большая девочка и иногда помогала родителям прибираться в доме. Тотчас же Таня почувствовала: тяжести, которая лежала у нее на душе и так сильно давила со вчерашнего вечера, что порой хотелось плакать, больше нет. Она исчезла, словно какой-то добрый волшебник взмахнул своей палочкой и произнес нужное заклинание. И не только душа – само тело как будто сделалось легким, невесомым, а снизу вверх по нему поползла неведомая теплая дрожь – от тех мест, которые обычно прикрыты трусиками, и до самого сердца. Так приятно Тане не было, даже когда мама подарила ей на день рождения говорящую китайскую куклу, о которой девочка грезила целый год. Рядом стоял Андрюша: мальчик заворожено глядел на сестру и, без сомнения, испытал то же, что и она. Брат и сестра поняли, что случилось – оба сразу, не делясь друг с другом своими мыслями. Раньше им было плохо лишь потому, что, приручив смерть, они забыли: любое прирученное существо надо кормить. Теперь же смерть насытилась и вознаградила ребят таким наслаждением, перед которым меркло все на свете. Дети подумали, что, быть может, они даже успеют к завтраку, прежде чем родители их хватятся, и побежали домой. Через минуту ничто уже не напоминало об убийстве, которое произошло здесь: бесполезный трупик котенка Таня отбросила в кусты, а легкие следы сандалий развеял ветер.
День прошел обыкновенно, а наутро смерть снова подала знак, что голодна. Но теперь для Тани и Андрюши это не стало чем-то неожиданным, и они были готовы утолить ее аппетит, каким бы сильным он ни оказался.
* * *
– Они продолжают убивать…
– И делают это все более и более жестоко. Сегодня керосин ухитрились достать. Угадай с трех раз, для чего?
– А что же будет дальше?
Двое мальчишек сидели, плотно придвинувшись друг к другу, и беседовали между собою вполголоса – не потому, что боялись, будто их кто-то подслушает: просто есть вещи, вспоминая о которых, громко говорить нельзя.
– Он начинал так же. Сегодня было первое слушание, ты знаешь?
– Еще бы не знать! Все СМИ лишь об этом и талдычат… И еще о том, что одна из этих несчастных матерей, когда стали оглашать все детали, упала в обморок, и заседание пришлось продолжить при закрытых дверях. Только рекламу ему на халяву сделали… А он, поди, и рад!..
– Лучше было, что ли, отмолчаться?
– Просто мне кажется, что за последние дни все посходили с ума…
– И есть от чего… Слыхал, что нашли у него в подсобке?
– Давай без подробностей!.. И так тошно…
– А еще тошнее будет, если чего-нибудь не придумаем, и они разделят его судьбу.
– Я каждый день молю Господа, чтобы такого не случилось.
– Я тоже. Вот только какой прок от всех этих слов?
– Иноти, не кощунствуй! Нехорошо…
– Если я сейчас согрешил, пусть Бог меня простит… Но скажи: мы ведь молимся потому, что верим?
– Разумеется! Как же иначе?
– А вера без дел мертва… Когда попадается трудная домашка, все равно над ней нужно корпеть. А не сидеть сложа руки и ждать, что кто-то за тебя ее решит: так поступают одни лишь слабаки… И что же мы теперь, бросим наших подопечных?
– Но… – Второй мальчуган в глубине сердца понимал, что Иноти говорит правду, однако его смущали жесткие нотки, прорывавшиеся в голосе товарища.
– Никаких «но», Виви! Божьи мы слуги или нет?
Ребята пристально посмотрели друг другу в глаза и кивнули – не произнося ни звука, поскольку все, что требовалось, уже было ими сказано; затем оба они распахнули свои широкие крылья и взлетели под самый потолок. Почти вровень с ними находилось большое, чуть ли не во всю стену, и полуоткрытое из-за духоты окно; медленное летнее солнце уже успело зайти, но закат еще вовсю пылал, и стройные тела обоих мальчиков, казалось, были облиты кровью. Иноти завел руку себе за спину и резким движением вырвал несколько перьев, причем постарался не вскрикнуть и вообще ничем не выдать, что ему больно; вслед за ним то же самое сделал и Виви. Это был обряд, который иногда совершали братья-хранители в знак того, что, защищая сад Господень, готовы идти до самого конца. Потом ребята соединили руки и тут же разжали их: белоснежные перья закружились в воздухе, точно подхваченные ветром лепестки. Не долетев до пола, они превратились в легкую серебристую пыль. Она опустилась на лица двоих детишек, которые мирно посапывали – в собственных кроватках и под кровлей собственного дома: так считали они сами. Но дом отнюдь не принадлежал им, ибо уже не первую неделю в нем владычествовала смерть.
* * *
Шум взрослой жизни с ее заботами едва доходил до ушей Андрюши и потому не волновал его. Мысли мальчика были заняты другим: они крутились вокруг большой зеленой лягушки, которую завтра надлежало палить живьем. Уже добыть ее было самое настоящее приключение: пришлось идти на дальний пруд, чуть ли не за километр, да еще потом долго караулить на берегу и терпеть комариные укусы. Зато хлопоты окупились сторицей: пойманную лягушку бережно принесли домой и поместили в самую просторную коробку, какая только нашлась. Боясь, что пленница все-таки удерет ночью, Андрюша хотел сразу же переломать ей лапки, однако Таня возразила, что так неинтересно: ведь тогда подожженная лягушка не сможет прыгать, а куда занятнее смотреть, как она горит и скачет одновременно. А еще девочка добавила, что на соседней улице живет Димка Букамашкин, который всего на три года старше, но уже научился снимать родительский контроль со своего компьютера. Надо обязательно отнести ему планшет: тогда можно будет смотреть разные ролики и картинки из интернета, где жгут взрослых людей. Если же Димка не захочет помочь бесплатно, не беда: Таня уже приметила, куда мама прячет кошелек. От таких перспектив у Андрюши даже закружилась голова, и вечером он долго не мог уснуть, ворочаясь с одного бока на другой.
Когда Андрюша разомкнул веки, в окно ярко светила луна, и, повернув голову, мальчик увидел, что еще только половина третьего ночи. Соседняя кровать пустовала: видимо, Таня отлучилась в туалет. Андрюша вдруг почувствовал, что очень хочет пить: так нередко бывало в жаркую погоду, особенно если чего-то сильно ждешь и торопишь время. Мальчик спустил ноги с кровати и пошлепал на кухню, где стоял графин с водой. Идти пришлось мимо родительской спальни, и Андрюша удивился, что дверь ее приоткрыта; он подкрался к ней и заглянул внутрь. У стены белела широкая смятая постель, но папы с мамой нигде не было. Мальчик позвал их – сперва совсем тихо, затем громче, и не получил ответа. Андрюша отнюдь не был трусом, он не боялся ни темноты, ни собак, ни старших ребят, но тут ему стало не по себе. Он решил, что, родители, наверное, заперлись на кухне с Таней, чтобы вместе обсудить какую-то серьезную вещь, которую ему, малышу, знать необязательно. Андрюша побежал туда, куда с самого начала собирался идти, однако за кухонным столом тоже не было ни души. Мальчик растерянно огляделся; он решительно не знал, на что подумать, но при сухом горле и думалось плохо. Почти машинально Андрюша налил полный стакан и уже поднес его ко рту, но не успел сделать и глоточка: помешал шум, который послышался из-за стены. Там находилась третья комната, самая большая во всем доме, где собирались всей семьей, чтобы всем вместе посмотреть телевизор или устроить какую-то веселую забаву вроде боя подушками или игры в чудо-зверя. Но этот шум был другой, нехороший, словно в комнату через чердак пробрались воры. Стакан вывалился из ослабевших Андрюшиных пальцев и глухо стукнулся о линолеум; вылившаяся вода холодом обожгла босые ноги мальчика. Андрюша замер, как замирают полевые зверьки, когда в небе видят ястреба, и старался даже не дышать. Так, стоя неподвижно, он досчитал до пятидесяти – дальше просто не умел. Зловещий звук не повторялся, и, встав на цыпочки, Андрюша осмелился покинуть кухню. Он шел, оставляя за собою мокрые следы, шел в большую комнату, куда его тянуло и желание узнать, миновала ли опасность, и беспокойство за родных людей, и еще какое-то чувство, которому мальчик не мог подобрать имени. Ему пришлось почти повиснуть на бронзовой ручке, чтобы отворить тугую дверь. В глаза сразу бросилось, что два кресла с высокими спинками были выдвинуты чуть ли не середину и поставлены вполоборота к окну, да между ними мальчик разглядел на полу какой-то темный предмет, похожий на свернутую куртку. В остальном же с вечера вроде бы ничего не изменилось, и никакой угрозы комната не таила. Чтобы окончательно в этом удостовериться, Андрюша попытался зажечь верхний свет, но, сколько ни прыгал, не мог достать до выключателя. Оставалось воспользоваться переносной лампой, которая по-прежнему стояла на столе, однако для этого надо было пройти возле кресел. Андрюша двинулся вперед, ступая по мягкому ковру, где он любил возиться с игрушками, пока новое развлечение – смерть – не вытеснила их из его сердца. Он уже поравнялся с лежащим на полу предметом, который, как и раньше, принимал за кучу тряпья, как вдруг почудилось, что из-под серой ткани выбиваются знакомые кудрявые волосы. Мальчик нагнулся, как нередко делал в последние дни, когда собирался кого-то убить, и узнал Таню. Девочка не шевелилась, что обычно бывает с детьми, которых сморил внезапный сон, после того как они набегаются и наиграются. Но прежде Таня спала чутко, а теперь не пробудилась, даже когда Андрюша коснулся ее лица своей ручонкой. Тотчас мальчику померещилось и нечто иное: что за ним наблюдают со спины и чего-то от него ждут. Переведя взор чуть налево, Андрюша увидел руку, будто приколоченную к деревянному подлокотнику кресла. Ее мальчик помнил дольше и лучше, чем что бы то ни было, поскольку именно эта рука некогда кормила его из бутылочки и укачивала, если ему не спалось. Андрюша отшатнулся к окну; он не закричал – крик застыл у него в горле. Тут же он ощутил в своей ладони холодную, металлическую тяжесть и понял, что его пальцы стискивают рукоятку невесть откуда взявшегося ножа – очень острого и широкого. «Таким хорошо убить», – по привычке подумал Андрюша, и его немедленно начало охватывать прежнее сладострастное чувство, которое бывает лишь тогда, когда видишь, как у твоих ног бьется в конвульсиях еще живое существо или же воображаешь себе такое. Чувство это рвалось наружу и требовало утолить его: то был грубый, властный приказ чудовища, которое проделало долгий путь от крохотного, ничем не примечательного озерца и шаг за шагом сумело пробраться в дом и душу мальчика. Но теперь перед Андрюшей была только его семья: беспомощная сестра на полу и родители, точно распяленные в своих креслах и, как под злыми чарами, неспособные с них подняться. Мальчик затрепетал:
«Не хочу…»
А чудовище ответило:
«Так что ж из того? Помнишь, тебе купили новые штанишки – были ли они тебе впору? А потом ты подрос и с удовольствием их носил. Поступки, как и одежда, тоже бывают на вырост: неужели это повод от них отказываться? И разве перед смертью не все равны? Это правда, которую Бог утаил от мудрых мира сего, но открыл младенцам. Точно так же лишь ребенок посмел однажды сказать, что король голый, когда все взрослые восхищались его новым нарядом. Что же останавливает тебя? Или ты жалеешь их? Но ведь это не жалость! Просто ты боишься, что тогда некому будет напоить тебя молоком с утра, отвести в зоопарк или бассейн. Ты думаешь только о себе. Ты их не любишь…»
Но сделанного не воротишь, а пережитого не отменишь. Весь дальнейший день прошел для ребят как-то серо и скучно, словно им чего-то не хватало, и даже гостинцы, что привезли папа и мама из своей поездки, не обрадовали их. Родители догадались, что с их детьми творится что-то неладное, но не могли понять, что именно. Люди они были простые, добрые и твердо знали: если ребенок болеет, его нужно вылечить, если горюет – утешить, а если дерзит – приструнить. Но происходившее сейчас, очевидно, не было ни первым, ни вторым, ни третьим. На всякий случай мама сунула Андрюше градусник и проследила, чтобы мальчик раньше времени не стряхнул ртуть, – температура оказалась нормальной. Затем, уже перед отходом ко сну, папа усадил Андрюшу к себе на колени и ласково спросил, что случилось; Андрюша сказал, что не случилось ничего. Ответь он иначе – и пришлось бы признаться в слишком многих нехороших вещах, говорить про которые было стыдно. Поэтому от такой родительской заботы делалось только хуже, и было одно избавление – бежать прочь из дома, пусть и не насовсем.
Таня с Андрюшей так и сделали – едва только рассвело, после дурно проведенной ночи, когда вместо отдыха, которого жаждал, ты поднимаешься с кровати еще более вымотанным и несчастным, чем прежде. Полусонные, они бесцельно брели по дальней, почти незнакомой окраине поселка, будто двое людей, которые уцелели, когда какая-то катастрофа истребила все человечество. И действительно, поселок словно вымер, и ни лая собак, ни стрекотания кузнечиков – ничего не было слышно, точно сама смерть опустилась на него, чтобы навеки здесь царствовать. Но кладбищенскую тишину иногда нарушает шелест деревьев, что растут возле могил, или другой, столь же посторонний звук: так и теперь Андрюше вдруг померещилось, что кто-то еле различимо пискнул в колючих придорожных кустах. В другое время, возможно, мальчик и не обратил бы на это внимания, но теперь он вздрогнул, остановился и потянул сестру за рукав белого в горошек платья. Ребята увидели, что к ним ползет незнакомый котенок, весь черный, если не считать белого пятнышка на груди; он то и дело пробовал приподняться на задних лапках, но раз за разом падал. Похоже, он совсем недавно научился ходить, но уже рискнул отправиться в первое в своей жизни путешествие, удрав от мамы-кошки, которая зазевалась и упустила своего бойкого отпрыска, так же, как сегодня родители не углядели за Таней и Андрюшей. Казалось, котенок понимал, что дети, которых он встретил, – такие же маленькие и непослушные, как он сам, и оттого совершенно их не боялся. Андрюша наклонился и погладил котенка; тот негромко замурлыкал в ответ. После этого мальчик спросил:
– Мы не можем забрать его с собой, правда?
В голосе Андрюши звучало какое-то равнодушие, словно он предугадывал, что скажет сестра. А Таня промолвила:
– У мамы аллергия на кошачью шерсть.
Андрюша, хоть и маленький, знал, что такое аллергия: это когда течет из носу, хоть бы ты и не простужался. И он произнес далее:
– Он же зимой все равно замерзнет?
– Да. Замерзнет, – откликнулась, будто эхо, девочка.
Услышав это, Андрюша серьезно, почти как взрослый, посмотрел на сестренку и сказал:
– Ты ведь знаешь, что надо сделать?
Таня кивнула и, нагнувшись, взяла котенка левой рукой поперек туловища; он был легкий, как пушинка. Котенок смотрел на нее доверчиво, и в его круглых желтых глазах не читалось никакого страха: напротив, он, по-видимому, ожидал, что сейчас его покормят или приласкают. Свободную правую руку девочка поднесла к голове котенка и одним резким движением свернула ему шею.
Тельце зверька обмякло в ее руках, будто тряпка, которой Таня время от времени стирала пыль с комода: она была уже большая девочка и иногда помогала родителям прибираться в доме. Тотчас же Таня почувствовала: тяжести, которая лежала у нее на душе и так сильно давила со вчерашнего вечера, что порой хотелось плакать, больше нет. Она исчезла, словно какой-то добрый волшебник взмахнул своей палочкой и произнес нужное заклинание. И не только душа – само тело как будто сделалось легким, невесомым, а снизу вверх по нему поползла неведомая теплая дрожь – от тех мест, которые обычно прикрыты трусиками, и до самого сердца. Так приятно Тане не было, даже когда мама подарила ей на день рождения говорящую китайскую куклу, о которой девочка грезила целый год. Рядом стоял Андрюша: мальчик заворожено глядел на сестру и, без сомнения, испытал то же, что и она. Брат и сестра поняли, что случилось – оба сразу, не делясь друг с другом своими мыслями. Раньше им было плохо лишь потому, что, приручив смерть, они забыли: любое прирученное существо надо кормить. Теперь же смерть насытилась и вознаградила ребят таким наслаждением, перед которым меркло все на свете. Дети подумали, что, быть может, они даже успеют к завтраку, прежде чем родители их хватятся, и побежали домой. Через минуту ничто уже не напоминало об убийстве, которое произошло здесь: бесполезный трупик котенка Таня отбросила в кусты, а легкие следы сандалий развеял ветер.
День прошел обыкновенно, а наутро смерть снова подала знак, что голодна. Но теперь для Тани и Андрюши это не стало чем-то неожиданным, и они были готовы утолить ее аппетит, каким бы сильным он ни оказался.
* * *
– Они продолжают убивать…
– И делают это все более и более жестоко. Сегодня керосин ухитрились достать. Угадай с трех раз, для чего?
– А что же будет дальше?
Двое мальчишек сидели, плотно придвинувшись друг к другу, и беседовали между собою вполголоса – не потому, что боялись, будто их кто-то подслушает: просто есть вещи, вспоминая о которых, громко говорить нельзя.
– Он начинал так же. Сегодня было первое слушание, ты знаешь?
– Еще бы не знать! Все СМИ лишь об этом и талдычат… И еще о том, что одна из этих несчастных матерей, когда стали оглашать все детали, упала в обморок, и заседание пришлось продолжить при закрытых дверях. Только рекламу ему на халяву сделали… А он, поди, и рад!..
– Лучше было, что ли, отмолчаться?
– Просто мне кажется, что за последние дни все посходили с ума…
– И есть от чего… Слыхал, что нашли у него в подсобке?
– Давай без подробностей!.. И так тошно…
– А еще тошнее будет, если чего-нибудь не придумаем, и они разделят его судьбу.
– Я каждый день молю Господа, чтобы такого не случилось.
– Я тоже. Вот только какой прок от всех этих слов?
– Иноти, не кощунствуй! Нехорошо…
– Если я сейчас согрешил, пусть Бог меня простит… Но скажи: мы ведь молимся потому, что верим?
– Разумеется! Как же иначе?
– А вера без дел мертва… Когда попадается трудная домашка, все равно над ней нужно корпеть. А не сидеть сложа руки и ждать, что кто-то за тебя ее решит: так поступают одни лишь слабаки… И что же мы теперь, бросим наших подопечных?
– Но… – Второй мальчуган в глубине сердца понимал, что Иноти говорит правду, однако его смущали жесткие нотки, прорывавшиеся в голосе товарища.
– Никаких «но», Виви! Божьи мы слуги или нет?
Ребята пристально посмотрели друг другу в глаза и кивнули – не произнося ни звука, поскольку все, что требовалось, уже было ими сказано; затем оба они распахнули свои широкие крылья и взлетели под самый потолок. Почти вровень с ними находилось большое, чуть ли не во всю стену, и полуоткрытое из-за духоты окно; медленное летнее солнце уже успело зайти, но закат еще вовсю пылал, и стройные тела обоих мальчиков, казалось, были облиты кровью. Иноти завел руку себе за спину и резким движением вырвал несколько перьев, причем постарался не вскрикнуть и вообще ничем не выдать, что ему больно; вслед за ним то же самое сделал и Виви. Это был обряд, который иногда совершали братья-хранители в знак того, что, защищая сад Господень, готовы идти до самого конца. Потом ребята соединили руки и тут же разжали их: белоснежные перья закружились в воздухе, точно подхваченные ветром лепестки. Не долетев до пола, они превратились в легкую серебристую пыль. Она опустилась на лица двоих детишек, которые мирно посапывали – в собственных кроватках и под кровлей собственного дома: так считали они сами. Но дом отнюдь не принадлежал им, ибо уже не первую неделю в нем владычествовала смерть.
* * *
Шум взрослой жизни с ее заботами едва доходил до ушей Андрюши и потому не волновал его. Мысли мальчика были заняты другим: они крутились вокруг большой зеленой лягушки, которую завтра надлежало палить живьем. Уже добыть ее было самое настоящее приключение: пришлось идти на дальний пруд, чуть ли не за километр, да еще потом долго караулить на берегу и терпеть комариные укусы. Зато хлопоты окупились сторицей: пойманную лягушку бережно принесли домой и поместили в самую просторную коробку, какая только нашлась. Боясь, что пленница все-таки удерет ночью, Андрюша хотел сразу же переломать ей лапки, однако Таня возразила, что так неинтересно: ведь тогда подожженная лягушка не сможет прыгать, а куда занятнее смотреть, как она горит и скачет одновременно. А еще девочка добавила, что на соседней улице живет Димка Букамашкин, который всего на три года старше, но уже научился снимать родительский контроль со своего компьютера. Надо обязательно отнести ему планшет: тогда можно будет смотреть разные ролики и картинки из интернета, где жгут взрослых людей. Если же Димка не захочет помочь бесплатно, не беда: Таня уже приметила, куда мама прячет кошелек. От таких перспектив у Андрюши даже закружилась голова, и вечером он долго не мог уснуть, ворочаясь с одного бока на другой.
Когда Андрюша разомкнул веки, в окно ярко светила луна, и, повернув голову, мальчик увидел, что еще только половина третьего ночи. Соседняя кровать пустовала: видимо, Таня отлучилась в туалет. Андрюша вдруг почувствовал, что очень хочет пить: так нередко бывало в жаркую погоду, особенно если чего-то сильно ждешь и торопишь время. Мальчик спустил ноги с кровати и пошлепал на кухню, где стоял графин с водой. Идти пришлось мимо родительской спальни, и Андрюша удивился, что дверь ее приоткрыта; он подкрался к ней и заглянул внутрь. У стены белела широкая смятая постель, но папы с мамой нигде не было. Мальчик позвал их – сперва совсем тихо, затем громче, и не получил ответа. Андрюша отнюдь не был трусом, он не боялся ни темноты, ни собак, ни старших ребят, но тут ему стало не по себе. Он решил, что, родители, наверное, заперлись на кухне с Таней, чтобы вместе обсудить какую-то серьезную вещь, которую ему, малышу, знать необязательно. Андрюша побежал туда, куда с самого начала собирался идти, однако за кухонным столом тоже не было ни души. Мальчик растерянно огляделся; он решительно не знал, на что подумать, но при сухом горле и думалось плохо. Почти машинально Андрюша налил полный стакан и уже поднес его ко рту, но не успел сделать и глоточка: помешал шум, который послышался из-за стены. Там находилась третья комната, самая большая во всем доме, где собирались всей семьей, чтобы всем вместе посмотреть телевизор или устроить какую-то веселую забаву вроде боя подушками или игры в чудо-зверя. Но этот шум был другой, нехороший, словно в комнату через чердак пробрались воры. Стакан вывалился из ослабевших Андрюшиных пальцев и глухо стукнулся о линолеум; вылившаяся вода холодом обожгла босые ноги мальчика. Андрюша замер, как замирают полевые зверьки, когда в небе видят ястреба, и старался даже не дышать. Так, стоя неподвижно, он досчитал до пятидесяти – дальше просто не умел. Зловещий звук не повторялся, и, встав на цыпочки, Андрюша осмелился покинуть кухню. Он шел, оставляя за собою мокрые следы, шел в большую комнату, куда его тянуло и желание узнать, миновала ли опасность, и беспокойство за родных людей, и еще какое-то чувство, которому мальчик не мог подобрать имени. Ему пришлось почти повиснуть на бронзовой ручке, чтобы отворить тугую дверь. В глаза сразу бросилось, что два кресла с высокими спинками были выдвинуты чуть ли не середину и поставлены вполоборота к окну, да между ними мальчик разглядел на полу какой-то темный предмет, похожий на свернутую куртку. В остальном же с вечера вроде бы ничего не изменилось, и никакой угрозы комната не таила. Чтобы окончательно в этом удостовериться, Андрюша попытался зажечь верхний свет, но, сколько ни прыгал, не мог достать до выключателя. Оставалось воспользоваться переносной лампой, которая по-прежнему стояла на столе, однако для этого надо было пройти возле кресел. Андрюша двинулся вперед, ступая по мягкому ковру, где он любил возиться с игрушками, пока новое развлечение – смерть – не вытеснила их из его сердца. Он уже поравнялся с лежащим на полу предметом, который, как и раньше, принимал за кучу тряпья, как вдруг почудилось, что из-под серой ткани выбиваются знакомые кудрявые волосы. Мальчик нагнулся, как нередко делал в последние дни, когда собирался кого-то убить, и узнал Таню. Девочка не шевелилась, что обычно бывает с детьми, которых сморил внезапный сон, после того как они набегаются и наиграются. Но прежде Таня спала чутко, а теперь не пробудилась, даже когда Андрюша коснулся ее лица своей ручонкой. Тотчас мальчику померещилось и нечто иное: что за ним наблюдают со спины и чего-то от него ждут. Переведя взор чуть налево, Андрюша увидел руку, будто приколоченную к деревянному подлокотнику кресла. Ее мальчик помнил дольше и лучше, чем что бы то ни было, поскольку именно эта рука некогда кормила его из бутылочки и укачивала, если ему не спалось. Андрюша отшатнулся к окну; он не закричал – крик застыл у него в горле. Тут же он ощутил в своей ладони холодную, металлическую тяжесть и понял, что его пальцы стискивают рукоятку невесть откуда взявшегося ножа – очень острого и широкого. «Таким хорошо убить», – по привычке подумал Андрюша, и его немедленно начало охватывать прежнее сладострастное чувство, которое бывает лишь тогда, когда видишь, как у твоих ног бьется в конвульсиях еще живое существо или же воображаешь себе такое. Чувство это рвалось наружу и требовало утолить его: то был грубый, властный приказ чудовища, которое проделало долгий путь от крохотного, ничем не примечательного озерца и шаг за шагом сумело пробраться в дом и душу мальчика. Но теперь перед Андрюшей была только его семья: беспомощная сестра на полу и родители, точно распяленные в своих креслах и, как под злыми чарами, неспособные с них подняться. Мальчик затрепетал:
«Не хочу…»
А чудовище ответило:
«Так что ж из того? Помнишь, тебе купили новые штанишки – были ли они тебе впору? А потом ты подрос и с удовольствием их носил. Поступки, как и одежда, тоже бывают на вырост: неужели это повод от них отказываться? И разве перед смертью не все равны? Это правда, которую Бог утаил от мудрых мира сего, но открыл младенцам. Точно так же лишь ребенок посмел однажды сказать, что король голый, когда все взрослые восхищались его новым нарядом. Что же останавливает тебя? Или ты жалеешь их? Но ведь это не жалость! Просто ты боишься, что тогда некому будет напоить тебя молоком с утра, отвести в зоопарк или бассейн. Ты думаешь только о себе. Ты их не любишь…»
