капуцинов, впустила в себя немолодого, с глазами навыкате и козлиной бородкой, монаха в сером плаще, медленно развернулась и покатила обратно, едва не проехав мимо, но дверца распахнулась, и охотника окликнул густой властный голос. Приблизившись и услыхав: «Садись», шагнул внутрь. В полутьме экипажа, разительной после полуденного солнца парижской улицы, кроме монаха можно было различить человека, с ног до головы закутанного в плащ с надвинутым на лицо капюшоном. Епископ? А почему прячется? Или не он? Охотник пока выкинул из головы затаившегося, сосредоточившись на пучеглазом, в упор сверлящем его глазами, не произнося ни слова. И я помолчу. Посмотрим, что дальше. Наконец, монах, не отводя взгляда, отрывисто бросил: «Ну?» В ответ широко улыбнулся. Завернутый в плащ шевельнулся в своем углу. Монах повторил вопрос еще громче. Парень держал улыбку, демонстрируя, что он - весь во внимании. Пучеглазый сообразил не сразу, но, дернув пару раз бороденкой, сердито выплюнул условленную фразу. Намеренно громко испустил облегченный вздох и, сидя, изобразил почтительный полупоклон, отдавая себе отчет, что рискует: в лучшем случае выкинут из кареты за наглость, о худшем и задумываться не стоило, но игра стоила свеч – на кону безопасность, может, и жизнь Анны-Шарлотты, а уменя всего одна попытка. Расчет оправдался – закутанный повернул ухо в его сторону, и Дидье, как можно сочнее и красочней, но, не вдаваясь в собственную оценку событий, описал увиденное в Лонгевиле. Трудно сказать, какая молва докатилась до Парижа, но впечатление рассказ произвел: монах выпучил глаза еще больше, а из угла донесся сдавленный кашель. Повисшее молчание не смутило, охотник знал, чего добивался, а вопрос монаха, что он теперь намерен делать, показал правильность выбранной дороги. С видом застигнутого врасплох, но, чтобы не сойти за озадаченного, немного помявшись, как перед прыжком в холодную воду, поведал, что хотел бы продолжать служить его преосвященству.
- Продолжать?- уточнил пучеглазый.
- Именно, святой отец.
- Ты числил себя на службе?
- Еще с прошлого года, святой отец, я сам, как и госпожа де Бюэй.
- Так ты служил ей или его преосвященству?- не отставал монах.
- Если я служу моей госпоже, а она – его преосвященству, кому же, в конце концов, служу я?
Закутанный издал невнятный звук, смахивающий на слабый смешок. Пучеглазый метнул косой взгляд в ту сторону и продолжил допрос:
- Служба предполагает личную преданность.
- Помилуй Бог, святой отец, его преосвященство удостоил меня личной беседы, почтив бесценным подарком и сделав мою преданность воистину безграничной.
- Но подкрепленной вознаграждением?
- Счастливо избежав смерти под Бержераком, я прибыл в Париж слишком поздно, чтобы застать в доме госпожу де Бюэй.
- Так ты ничего не получил?
- Увы, святой отец.
- Но рассчитываешь?
- Питаю надежду.
Опять бросив взгляд в угол кареты, монах продолжил брать в оборот:
- А петля на шее не мешает?
- Петля?
Что за черт, это он сейчас о чем? Монах развернул припрятанный лист бумаги и зачитал ошеломленному охотнику письмо пероннского прево, сообщавшее, что заключенный у эшафота брак Дидье Дюма из Перонны и Анны-Шарлотты Баксон из Лиона признан недействительным ввиду протестантского вероисповедания невесты, в связи с чем упомянутый Дидье Дюма должен быть препровожден в Перонну, где подвергнется определенному королевским судом наказанию смерти через повешение. Решив своими глазами убедиться в написанном, выдернул бумагу из цепких рук монаха, оставив у того пальцах уголок, но его намерения были поняты неверно:
- Это копия, - разъяснил пучеглазый.
Не обращая на него внимания, вчитался в потрясший его документ, хорошо разбирая написанные крупным отчетливым почерком строки. Брак и впрямь отменен, или это он для острастки? Прикрыл глаза, чтобы не видеть жуткую бумагу и припомнил услышанные возле пероннской виселицы слова венчавшего их кюре. Сукин сын! Я – из Ланса, а жена из Лилля, и, отродясь, не была гугеноткой. Про то, что я - из Перонны, а она - из Лиона, только епископу говорил. Правда, имя супруги не называл, значит, обо мне справлялись. Пока я в герцогском доме собакам хвосты крутил, время было. Брешет, как пес, но зачем? Чего добивается? К чему вынуждает? Поддаться на обман или отбрыкиваться? Окаменеть со страху? Заголосить? Сделать вид, что хочу задать стрекача?
Монах понял суть его размышлений по-своему:
- Письмо прево из Перонны пришло еще до Рождества, в ответ на мой запрос, но, увы, слишком поздно: ты уже служил в доме герцога.
Изобразив дрожь в держащей бумагу руке, охотник незаметно провел пальцем по написанному – несколько букв слегка размазалось. Чернила с Рождества не просохли?
- Учитывая, что ты мог и не знать об аннулировании твоего спасительного брака, и чтобы не подвергать госпожу де Бюэй опасности, по моему ходатайству тебя помиловал бальяжный суд города Перонны.
С видом заправского фокусника монах извлек из недр сутаны еще один документ, который и собрался зачесть вслух. Дидье вырывать бумагу не стал, так и сидел с протянутой рукой, пока пучеглазый с некоторым недоумением ее не отдал, предупредив:
- Это тоже копия.
Заверено бальи Перонны. Опять подлог? А кто их знает? Попади в руки полиции первое письмо без второго, могут и в Перонну не отправлять, а вздернуть прямо в Париже.
- Ты умеешь читать?
Дидье, будто не в силах оторвать взгляд от написанного, закивал головой:
- И писать тоже, святой отец.
- Вот как?
Монах опять бросает взгляд в угол и какое-то время помалкивает, задумчиво почесав кончик носа. Не ожидал, святая рожа? Пока думай, что я клюнул на твои побрехушки. Что еще скажешь?
Пучеглазый решил брать быка за рога:
- Если ты повторишь свой рассказ одному господину, получишь свое помилование на бумаге.
- Было бы хорошо.
- От тебя все зависит - смотри, слово в слово!
- Уж, будьте уверены, святой отец.
- Ожидай завтра в полдень, на том же месте.
- Как прикажете…
- Отец Жозеф!
- Как прикажете, отец Жозеф.
Монах стукнул в стенку кареты, она остановилась. Пучеглазый мотнул головой на дверцу, Дидье было собрался встать, но тут закутанный сделал быстрое движение рукой, и на колени плюхнулся увесистый кошель. Еще и задаток дают. Дело, похоже, серьезное!
Рассыпавшись в благодарностях, охотник покинул карету, тут же пустившуюся вскачь. Возвращаясь по мосту в бордель, заглянул в запримеченную раньше лавчонку рядом с менялой. Чтоб писать также быстро, как Анна-Шарлотта, надо чаще упражняться. Поторговавшись, прикупил пузырек с чернилами, парочку перьев, немного бумаги и уже собрался выйти, как заметил на столе у окошка стопку книг. Верхней лежала книга Фулью. Приценился – не по карману, даже если долг в борделе не сразу отдать. Полистал картинки, и на крайнем перед обложкой листе разглядел черное пятно. Моя Книга! Прижатый к стенке лавочник и не думал выламываться – с неделю назад принесла какая-то дама, запросила дорого, вот, и лежит пока. Какая дама? Плащ темный, капюшон до глаз - торговец толком и не разглядел. Это кто ж такая? Анну-Шарлотту бы тут запомнили. Посулил, что непременно Книгу выкупит, пообещав еще добавить, если хозяин точно опишет даму, что за деньгами явится.
Вчерашняя блудница осталась довольна и им самим, и звонкой монетой – не чаяла получить долг так быстро. Напомнив насчет своей молочной сестры, он предался заслуженному отдыху.
Отец Жозеф себя ждать не заставил, едва часы пробили полдень, карета остановилась возле Дидье. Ехали недолго, высадившись неподалеку от королевского дворца. Оставив его позади, монах повел по одной из аллей, расходившихся от входа в сад, и, велев оставаться на месте, исчез между дубами. Постояв смирно, потом потоптавшись на месте, затем, прогулявшись взад-вперед по аллее, сунулся в просвет между деревьями. Огляделся: голоса и лай собак слышны, а никого не видно, и плюхнулся на небольшую скамеечку под развесистым деревом. Вскоре почти рядом прошмыгнул большой ошалевший заяц, с ходу попав в один из расставленных возле кустарника силков. Забившись в пленившей поперек туловища петле, зверек выдернул из земли колышек, к которому она была привязана, и, таща за собой, прыгнул к кустам, за ветки которых деревяшка и зацепилась. Сплетенная из конского волоса петля порвалась, ушастый задал стрекача прямо перед носом впустую щелкнувшей зубами загонявшей его собаки. Пес через колючие кусты ломиться не стал, взял вбок, в горячке запутавшись лапой в другом силке, привязанном к крепкому дереву, и рыча, начал перегрызать веревку. Охотник, подскочив с места, помог собаке выпутаться, приговаривая: « Ты, парень, не виноват, колышек надо было длинее брать и забивать получше, а саму петлю поменьше делать, чтобы силок зайца за шею поймал, а не за пузо, да продеть через кость, чтоб не перегрыз». Сзади послышался голос:
- Какую кость?
Дидье оглянулся. Юноша, в темном, не разодетый, спрыгнув с лошади, направлялся прямо к нему. Кудрявые волосы, крупный нос, щеки, еще по-детски пухлые, щетины и следа нет, мальчишка совсем, а взгляд умный, твердый, но без чванства.
- А такую, - показал половину своей ладони. - Пустую, чтоб свободно по петле ходила, а силок лучше вздернутым делать.
- Ты охотник?
- Да, господин, Дидье Дюма.
Юноша прищурился, внимательно его разглядывая:
- Кому служишь?
- Никому, хозяин умер.
- Давно?
- Не так, чтобы.
- А здесь как?
Парень замялся. И где пучеглазого черти носят? Не сказал, как отговариваться.
– Жду.
- Кого?
Пристал, как репей.
– Знакомого.
- Не этого? – юноша мотнул головой в сторону бегущего к ним отца Жозефа.
- Его, - помедлив, подтвердил Дидье.
Сделав рукой монаху знак «не подходить», молодой человек попросту, не важничая, произнес:
- Рассказывай.
В этот раз описывал увиденное в Лонгевиле еще осторожней, только, что сам видел или слышал, всячески избегая озвучивать, что думал. По мере того, как молодой человек вслушивался в его рассказ, временами пристально взглядывая в лицо. Глаза его хищно сужались, на щеках ходили желваки, то вздуваясь, что вот-вот порвут кожу, то исчезая вовсе, в горле пару раз клокотнуло, а пальцы стиснулись в кулаки. Отец Жозеф, навострив уши, держался в некотором отдалении. Когда Дидье закончил, юноша опустил голову, упрямо сжав губы и уставившись на носки высоких сапог.
- Ваше величество! – выскочил из-за деревьев двое всадников, один - в пух и прах разряженный, другой – попроще, и, спрыгнув с лошади, бросились к ним. Ваше величество! Парень рухнул на колени. Король нетерпеливо дернул рукой, веля подняться, и приказал:
- Витри! Этого – пока к псарям, там видно будет. Да… выдать ему десять пистолей. Нет, двадцать!
Больше не взглянув, монарх вернулся к своей лошади, бросив на ходу приехавшим:
- А собаки у Ангулема отменные!
Расфуфыренный ускакал следом за королем, а другой кивнул следовать за ним. Отец Жозеф остался стоять столбом.
На псарне, отговорившись, что надо забрать свои вещи, он получил пару часов свободы, которые потратил в знакомой лавчонке. Кинув хозяину кошелек короля, забрал свою Книгу, задержавшись на написание письма кюре церкви Иоанна Крестителя в Перонне. Представившись другом тяжело больного Дюма, находящимся на попечении его семьи, справился, верны ли слухи о расторжении брака у эшафота, усугубившие болезнь Дидье, и нет ли сведений о его помиловании пероннским бальи, а ответ просил прислать в книжную лавку на Мосту Менял.
Время ожидания прошло, отнюдь, не скучно, заполненное хлопотами на королевской псарне и новыми знакомствами. Дидье постарался поладить с прочими охотниками, особенно из числа служивших отцу нынешнего короля, ничуть не сомневаясь, что именно от них зависит, насколько он тут приживется: не важничал, но на голову себе садиться не давал, а желающие испытать на прочность водились. Ни от капуцина, ни от епископа не было ни слуху, ни духу, но парень верил: они еще объявятся, но, вряд ли, затем, чтобы надрать ему задницу, раз, сами просчитались, думая подольститься к королю описанием бесславной кончины бывшего любимца. Похоже на то, что его величество не одобряет тех, кто хочет потоптаться на утративших его расположение.
Прежде, чем пришел ответ из Перонны, в лавчонку пришлось наведаться дважды. Открыть долгожданное письмо не спешил - торговец дал понять: стоит подождать, и, выпроводив очередного посетителя, только и выговорил:
- Приходила!
- Ну?
- Говорил же, никакая: не худая – не толстая, не большая – не маленькая. Лицо опять не разглядел, из-под капюшона один нос торчал. Обычный, если крупноват, то самую малость.
- Жалко!
- А еще она книгу продавать передумала.
- Как это?
- Вернуть хотела, да поздно.
- Что так?
- Не сказала.
- Забрала деньги и ушла?
- Ушла, правда, еще в книгах покопалась.
- В каких?
- Тоже про охоту.
- Может чужую приносила, а хозяева…
- Я ворованным не торгую! – вскинулся торговец.
- Да я не к тому! Передумали, с кем не бывает. А тут – продано, разве, другую какую прикупить?
- Ну, может и так, мое дело – сторона. Принесли - продал, а, уж, как там они надумали…
- Если еще придет...
- Пригляжусь, может чего и… а, вспомнил, дама не из благородных!
- Себя держать не может?
- Нет, это у нее в порядке, а лапища – будь здоров!
- Лапища?
- Ноги, говорю, большие, сразу видно: черная кость. С шишками, через башмаки видно. Вот же черт! Докторша, дрянь этакая! Думала, я помер, и мою Книгу… а я вернулся, и… Стой, а откуда она знала, что Книга моя? Где нашла в пустом доме? Знать бы! Вернуться, устроить допрос? Может, и не пустят. А почему продавать передумала? Я ж и в голове не держал, что она к пропажа причастна. Подавись ты королевскими деньгами, легко пришли – легко ушли, главное, Книгу теперь прятать не надо, никто не посягнет, считай, короля подарок, на пользу дела куплено, охоте учиться.
Письмо кюре развернул уже на улице: брак супругов Дюма расторгнут не был, в церковную книгу поправки не вносили, про помилование священник не слыхал, но обещал узнать у самого бальи. Так и есть, на испуг брали! Попомните, гады! Не объявитесь сами, погодя, и помочь можно. Припомнив, как еще у Бутийе возница после обеда болтал, где кормят не хуже, отыскал трактир неподалеку от Гревской площади. Держись берега, и рыба будет!
Рыбка, а вернее, епископский кучер, отловилась сама, плюхнувшись к нему за стол: «Дидье, ты ж богу душу отдал!» Одним стаканчиком за встречу не ограничилось, а пить охотник умел, чего не сказать о самом вознице, и довольно быстро удалось свернуть разговор на Анну-Шарлотту.
- Хваткая девица, - разгладив усы, сообщил болтун, – не пропадет! Как из герцогского дома выдворили, к моему хозяину заявилась.
- Да ну?
- Я потом ее в «Лазурный петух» отвозил.
Названия у них тут в Париже: Синий петух! Захочешь поесть – в горло не полезет!
– Который возле Бастилии?- брякнул наобум.
- Нет, тот «Серебряный», а это ближе к Сен-Мерри.
С кучером расстались друзьями – пригодится.
- Продолжать?- уточнил пучеглазый.
- Именно, святой отец.
- Ты числил себя на службе?
- Еще с прошлого года, святой отец, я сам, как и госпожа де Бюэй.
- Так ты служил ей или его преосвященству?- не отставал монах.
- Если я служу моей госпоже, а она – его преосвященству, кому же, в конце концов, служу я?
Закутанный издал невнятный звук, смахивающий на слабый смешок. Пучеглазый метнул косой взгляд в ту сторону и продолжил допрос:
- Служба предполагает личную преданность.
- Помилуй Бог, святой отец, его преосвященство удостоил меня личной беседы, почтив бесценным подарком и сделав мою преданность воистину безграничной.
- Но подкрепленной вознаграждением?
- Счастливо избежав смерти под Бержераком, я прибыл в Париж слишком поздно, чтобы застать в доме госпожу де Бюэй.
- Так ты ничего не получил?
- Увы, святой отец.
- Но рассчитываешь?
- Питаю надежду.
Опять бросив взгляд в угол кареты, монах продолжил брать в оборот:
- А петля на шее не мешает?
- Петля?
Что за черт, это он сейчас о чем? Монах развернул припрятанный лист бумаги и зачитал ошеломленному охотнику письмо пероннского прево, сообщавшее, что заключенный у эшафота брак Дидье Дюма из Перонны и Анны-Шарлотты Баксон из Лиона признан недействительным ввиду протестантского вероисповедания невесты, в связи с чем упомянутый Дидье Дюма должен быть препровожден в Перонну, где подвергнется определенному королевским судом наказанию смерти через повешение. Решив своими глазами убедиться в написанном, выдернул бумагу из цепких рук монаха, оставив у того пальцах уголок, но его намерения были поняты неверно:
- Это копия, - разъяснил пучеглазый.
Не обращая на него внимания, вчитался в потрясший его документ, хорошо разбирая написанные крупным отчетливым почерком строки. Брак и впрямь отменен, или это он для острастки? Прикрыл глаза, чтобы не видеть жуткую бумагу и припомнил услышанные возле пероннской виселицы слова венчавшего их кюре. Сукин сын! Я – из Ланса, а жена из Лилля, и, отродясь, не была гугеноткой. Про то, что я - из Перонны, а она - из Лиона, только епископу говорил. Правда, имя супруги не называл, значит, обо мне справлялись. Пока я в герцогском доме собакам хвосты крутил, время было. Брешет, как пес, но зачем? Чего добивается? К чему вынуждает? Поддаться на обман или отбрыкиваться? Окаменеть со страху? Заголосить? Сделать вид, что хочу задать стрекача?
Монах понял суть его размышлений по-своему:
- Письмо прево из Перонны пришло еще до Рождества, в ответ на мой запрос, но, увы, слишком поздно: ты уже служил в доме герцога.
Изобразив дрожь в держащей бумагу руке, охотник незаметно провел пальцем по написанному – несколько букв слегка размазалось. Чернила с Рождества не просохли?
- Учитывая, что ты мог и не знать об аннулировании твоего спасительного брака, и чтобы не подвергать госпожу де Бюэй опасности, по моему ходатайству тебя помиловал бальяжный суд города Перонны.
С видом заправского фокусника монах извлек из недр сутаны еще один документ, который и собрался зачесть вслух. Дидье вырывать бумагу не стал, так и сидел с протянутой рукой, пока пучеглазый с некоторым недоумением ее не отдал, предупредив:
- Это тоже копия.
Заверено бальи Перонны. Опять подлог? А кто их знает? Попади в руки полиции первое письмо без второго, могут и в Перонну не отправлять, а вздернуть прямо в Париже.
- Ты умеешь читать?
Дидье, будто не в силах оторвать взгляд от написанного, закивал головой:
- И писать тоже, святой отец.
- Вот как?
Монах опять бросает взгляд в угол и какое-то время помалкивает, задумчиво почесав кончик носа. Не ожидал, святая рожа? Пока думай, что я клюнул на твои побрехушки. Что еще скажешь?
Пучеглазый решил брать быка за рога:
- Если ты повторишь свой рассказ одному господину, получишь свое помилование на бумаге.
- Было бы хорошо.
- От тебя все зависит - смотри, слово в слово!
- Уж, будьте уверены, святой отец.
- Ожидай завтра в полдень, на том же месте.
- Как прикажете…
- Отец Жозеф!
- Как прикажете, отец Жозеф.
Монах стукнул в стенку кареты, она остановилась. Пучеглазый мотнул головой на дверцу, Дидье было собрался встать, но тут закутанный сделал быстрое движение рукой, и на колени плюхнулся увесистый кошель. Еще и задаток дают. Дело, похоже, серьезное!
Рассыпавшись в благодарностях, охотник покинул карету, тут же пустившуюся вскачь. Возвращаясь по мосту в бордель, заглянул в запримеченную раньше лавчонку рядом с менялой. Чтоб писать также быстро, как Анна-Шарлотта, надо чаще упражняться. Поторговавшись, прикупил пузырек с чернилами, парочку перьев, немного бумаги и уже собрался выйти, как заметил на столе у окошка стопку книг. Верхней лежала книга Фулью. Приценился – не по карману, даже если долг в борделе не сразу отдать. Полистал картинки, и на крайнем перед обложкой листе разглядел черное пятно. Моя Книга! Прижатый к стенке лавочник и не думал выламываться – с неделю назад принесла какая-то дама, запросила дорого, вот, и лежит пока. Какая дама? Плащ темный, капюшон до глаз - торговец толком и не разглядел. Это кто ж такая? Анну-Шарлотту бы тут запомнили. Посулил, что непременно Книгу выкупит, пообещав еще добавить, если хозяин точно опишет даму, что за деньгами явится.
Вчерашняя блудница осталась довольна и им самим, и звонкой монетой – не чаяла получить долг так быстро. Напомнив насчет своей молочной сестры, он предался заслуженному отдыху.
Отец Жозеф себя ждать не заставил, едва часы пробили полдень, карета остановилась возле Дидье. Ехали недолго, высадившись неподалеку от королевского дворца. Оставив его позади, монах повел по одной из аллей, расходившихся от входа в сад, и, велев оставаться на месте, исчез между дубами. Постояв смирно, потом потоптавшись на месте, затем, прогулявшись взад-вперед по аллее, сунулся в просвет между деревьями. Огляделся: голоса и лай собак слышны, а никого не видно, и плюхнулся на небольшую скамеечку под развесистым деревом. Вскоре почти рядом прошмыгнул большой ошалевший заяц, с ходу попав в один из расставленных возле кустарника силков. Забившись в пленившей поперек туловища петле, зверек выдернул из земли колышек, к которому она была привязана, и, таща за собой, прыгнул к кустам, за ветки которых деревяшка и зацепилась. Сплетенная из конского волоса петля порвалась, ушастый задал стрекача прямо перед носом впустую щелкнувшей зубами загонявшей его собаки. Пес через колючие кусты ломиться не стал, взял вбок, в горячке запутавшись лапой в другом силке, привязанном к крепкому дереву, и рыча, начал перегрызать веревку. Охотник, подскочив с места, помог собаке выпутаться, приговаривая: « Ты, парень, не виноват, колышек надо было длинее брать и забивать получше, а саму петлю поменьше делать, чтобы силок зайца за шею поймал, а не за пузо, да продеть через кость, чтоб не перегрыз». Сзади послышался голос:
- Какую кость?
Дидье оглянулся. Юноша, в темном, не разодетый, спрыгнув с лошади, направлялся прямо к нему. Кудрявые волосы, крупный нос, щеки, еще по-детски пухлые, щетины и следа нет, мальчишка совсем, а взгляд умный, твердый, но без чванства.
- А такую, - показал половину своей ладони. - Пустую, чтоб свободно по петле ходила, а силок лучше вздернутым делать.
- Ты охотник?
- Да, господин, Дидье Дюма.
Юноша прищурился, внимательно его разглядывая:
- Кому служишь?
- Никому, хозяин умер.
- Давно?
- Не так, чтобы.
- А здесь как?
Парень замялся. И где пучеглазого черти носят? Не сказал, как отговариваться.
– Жду.
- Кого?
Пристал, как репей.
– Знакомого.
- Не этого? – юноша мотнул головой в сторону бегущего к ним отца Жозефа.
- Его, - помедлив, подтвердил Дидье.
Сделав рукой монаху знак «не подходить», молодой человек попросту, не важничая, произнес:
- Рассказывай.
В этот раз описывал увиденное в Лонгевиле еще осторожней, только, что сам видел или слышал, всячески избегая озвучивать, что думал. По мере того, как молодой человек вслушивался в его рассказ, временами пристально взглядывая в лицо. Глаза его хищно сужались, на щеках ходили желваки, то вздуваясь, что вот-вот порвут кожу, то исчезая вовсе, в горле пару раз клокотнуло, а пальцы стиснулись в кулаки. Отец Жозеф, навострив уши, держался в некотором отдалении. Когда Дидье закончил, юноша опустил голову, упрямо сжав губы и уставившись на носки высоких сапог.
- Ваше величество! – выскочил из-за деревьев двое всадников, один - в пух и прах разряженный, другой – попроще, и, спрыгнув с лошади, бросились к ним. Ваше величество! Парень рухнул на колени. Король нетерпеливо дернул рукой, веля подняться, и приказал:
- Витри! Этого – пока к псарям, там видно будет. Да… выдать ему десять пистолей. Нет, двадцать!
Больше не взглянув, монарх вернулся к своей лошади, бросив на ходу приехавшим:
- А собаки у Ангулема отменные!
Расфуфыренный ускакал следом за королем, а другой кивнул следовать за ним. Отец Жозеф остался стоять столбом.
На псарне, отговорившись, что надо забрать свои вещи, он получил пару часов свободы, которые потратил в знакомой лавчонке. Кинув хозяину кошелек короля, забрал свою Книгу, задержавшись на написание письма кюре церкви Иоанна Крестителя в Перонне. Представившись другом тяжело больного Дюма, находящимся на попечении его семьи, справился, верны ли слухи о расторжении брака у эшафота, усугубившие болезнь Дидье, и нет ли сведений о его помиловании пероннским бальи, а ответ просил прислать в книжную лавку на Мосту Менял.
Время ожидания прошло, отнюдь, не скучно, заполненное хлопотами на королевской псарне и новыми знакомствами. Дидье постарался поладить с прочими охотниками, особенно из числа служивших отцу нынешнего короля, ничуть не сомневаясь, что именно от них зависит, насколько он тут приживется: не важничал, но на голову себе садиться не давал, а желающие испытать на прочность водились. Ни от капуцина, ни от епископа не было ни слуху, ни духу, но парень верил: они еще объявятся, но, вряд ли, затем, чтобы надрать ему задницу, раз, сами просчитались, думая подольститься к королю описанием бесславной кончины бывшего любимца. Похоже на то, что его величество не одобряет тех, кто хочет потоптаться на утративших его расположение.
Прежде, чем пришел ответ из Перонны, в лавчонку пришлось наведаться дважды. Открыть долгожданное письмо не спешил - торговец дал понять: стоит подождать, и, выпроводив очередного посетителя, только и выговорил:
- Приходила!
- Ну?
- Говорил же, никакая: не худая – не толстая, не большая – не маленькая. Лицо опять не разглядел, из-под капюшона один нос торчал. Обычный, если крупноват, то самую малость.
- Жалко!
- А еще она книгу продавать передумала.
- Как это?
- Вернуть хотела, да поздно.
- Что так?
- Не сказала.
- Забрала деньги и ушла?
- Ушла, правда, еще в книгах покопалась.
- В каких?
- Тоже про охоту.
- Может чужую приносила, а хозяева…
- Я ворованным не торгую! – вскинулся торговец.
- Да я не к тому! Передумали, с кем не бывает. А тут – продано, разве, другую какую прикупить?
- Ну, может и так, мое дело – сторона. Принесли - продал, а, уж, как там они надумали…
- Если еще придет...
- Пригляжусь, может чего и… а, вспомнил, дама не из благородных!
- Себя держать не может?
- Нет, это у нее в порядке, а лапища – будь здоров!
- Лапища?
- Ноги, говорю, большие, сразу видно: черная кость. С шишками, через башмаки видно. Вот же черт! Докторша, дрянь этакая! Думала, я помер, и мою Книгу… а я вернулся, и… Стой, а откуда она знала, что Книга моя? Где нашла в пустом доме? Знать бы! Вернуться, устроить допрос? Может, и не пустят. А почему продавать передумала? Я ж и в голове не держал, что она к пропажа причастна. Подавись ты королевскими деньгами, легко пришли – легко ушли, главное, Книгу теперь прятать не надо, никто не посягнет, считай, короля подарок, на пользу дела куплено, охоте учиться.
Письмо кюре развернул уже на улице: брак супругов Дюма расторгнут не был, в церковную книгу поправки не вносили, про помилование священник не слыхал, но обещал узнать у самого бальи. Так и есть, на испуг брали! Попомните, гады! Не объявитесь сами, погодя, и помочь можно. Припомнив, как еще у Бутийе возница после обеда болтал, где кормят не хуже, отыскал трактир неподалеку от Гревской площади. Держись берега, и рыба будет!
Рыбка, а вернее, епископский кучер, отловилась сама, плюхнувшись к нему за стол: «Дидье, ты ж богу душу отдал!» Одним стаканчиком за встречу не ограничилось, а пить охотник умел, чего не сказать о самом вознице, и довольно быстро удалось свернуть разговор на Анну-Шарлотту.
- Хваткая девица, - разгладив усы, сообщил болтун, – не пропадет! Как из герцогского дома выдворили, к моему хозяину заявилась.
- Да ну?
- Я потом ее в «Лазурный петух» отвозил.
Названия у них тут в Париже: Синий петух! Захочешь поесть – в горло не полезет!
– Который возле Бастилии?- брякнул наобум.
- Нет, тот «Серебряный», а это ближе к Сен-Мерри.
С кучером расстались друзьями – пригодится.
