- Я подумаю, - вздохнула Надежда.
- Надь, а может, все-таки расскажешь, что там у тебя стряслось? - осторожно попыталась я.
- Скажу. Только не сейчас. Я, честно говоря, запуталась совсем. Может, моя проблема на самом деле и яйца выеденного не стоит, а я тут раздула трагедию.
- Вот и будет возможность разобраться, - сказала я. - Улаживай вопрос с работой, оформляй отпуск, отгулы или чего у вас там оформляют, а я возьму на себя организационные вопросы. Билеты, отель и прочее.
- Ладно. Наверное, ты права. Только в июне ведь сессия. Отпустят ли, не знаю.
- Незаменимых нет. Определяйся и сообщи мне.
Вера
По дороге домой Вера заехала в салон связи, купила еще один телефон и переставила в него новую сим-карту. Возвращая прежнюю симку в старый телефон и подчищая списки контактов, подумала, что вот теперь от Стаса у нее появились реальные секреты. Именно такие, за которые можно заслуженно упрекнуть, а не только основываясь лишь на недоверии и подозрении.
Машина мужа на стоянке возле дома отсутствовала. Вера припарковала "шкоду" на свободном месте, посидела немного, собираясь с духом.
За совсем небольшой промежуток времени столько пережито и перечувствовано, что просто вернуться назад оказалось нелегко.
...Однажды в детстве она наблюдала, как бабушка разделывала курицу. Особенно девочку тогда заворожил процесс чистки куриного желудочка.
Бабушка ловко разрезала маленький багровый комочек плоти пополам и развернула его, словно раскрыла крохотную книжицу. Веру охватил священный ужас, когда изнутри вывалилось что-то мерзкое, зеленоватое, вперемешку с маленькими камушками. Все это выглядело запредельно пугающим для детского воображения и заставило оцепенеть в ощущении необъяснимой уязвимости.
А бабушка почему-то ласково называла желудок "пупочком", и когда промыла его под струей чистой воды и положила распластанным на тарелку, он уже не казался таким устрашающим. Он перестал быть собой и стал чем-то видоизмененным, с гладкой и бледной внутренней оболочкой, выглядевшей пустой и чистой.
С тех пор бывали моменты, когда Вера представляла внутри себя такой вот "куриный пупочек". Хотелось вытащить, выпотрошить скопившуюся гадость, все эти давящие, колючие камушки непереваренных обид и разочарований, навалившихся на душу, и промыть в проточной воде. Стать снова пустой, чистой, легкой.
Она входила в подъезд, привычно здоровалась с консьержкой, нажимала кнопку вызова лифта, поднималась на свой этаж. А в голове все это время возникали, быстро сменяя друг друга, титры персональной немой кинохроники.
Их со Стасом ссора. Эта безумная беготня по квартире. Слова, руки мужа. Её бегство и горький коктейль из паники, обиды и чувства вины.
"Не хочу, спорить и ссориться. Не хочу объяснять ничего. Не хочу обижать и быть обиженной".
Понятное дело. А кому хочется? И в кадре крупным планов - суровое лицо мужа, его режущий заточенной сталью взгляд. Осуждающий, укоризненный, наполненный затаенной болью. И ожиданием ответной любви, что пугало куда сильней его гнева.
"Что скажу Стасу?"
"Готова ли вообще что-то говорить?"
"Как не обидеть и не дать лишних (читай невыполнимых) надежд и обещаний?"
Когда, сжимая ее в объятиях, муж требовал: "Скажи, что любишь", она всегда отвечала: "Да, люблю". Но ведь не любила.
Хотела детей и родила Димку. Стас был не против завести еще малышей, а Вера все не решалась, хотя всегда мечтала о большой семье и не скрывала этого. Мысли о втором ребенке не покидали, но до реализации мечты дело так и не дошло. Теперь понимала, что никак не могла отважиться на это именно из-за мужа. Стасу она не хотела дарить еще одного малыша.
Каждый шаг, жест сегодня давались непросто, каждая мысль и слово значили больше, чем обычно и буквально на ходу выстраивали нечто новое.
Что-то уже изменилось, менялось прямо сейчас и еще могло измениться. Все времена - настоящее, прошлое, будущее - сошлись в данной конкретной точке. Застыли в ожидании, обратив свое внимание на неё, на Веру.
"Что станешь делать? Что решишь? Куда направишь себя, своего сына и мужа?"
И собственный внутренний голос, панически отбивавшийся от необходимости отвечать на поставленные вопросы. "Я не хочу, не могу решать все сама! Пусть будет что-то, что послужит подсказкой, как поступить правильно"...
И сквозь все это двадцать пятым кадром прорывался еще один образ. Лицо Алексея, нечеткое, словно чуть выцветшее, но прочно отпечатавшееся в голове и на сетчатке глаз.
Понятно, что он возился с ней, руководствуясь неискоренимым инстинктом врача, который просто не способен пройти мимо нуждавшегося в помощи. Но каким же реальным оставалось до сих пор ощущение его твердой руки, поддерживающей и направляющей. Что-то в его взгляде и улыбке, когда он смотрел на нее.
И ей было совсем не все равно, что он заметил, что подумал про нее.
Вера подходила к двери их со Стасом квартиры, начиная понимать, что большую часть времени думала не о муже. Будь она хоть немного смелее, то уже сейчас призналась бы самой себе, что все чаще и дольше, с пугающе жадной откровенностью, думает об Алексее, чужом, едва знакомом мужчине.
Не поворачивая ключ в замочной скважине, Вера потянулась рукой к звонку. Затаив дыхание, ждала, что следом за прозвучавшей трелью, услышит звук шагов мужа. Затем распахнется дверь и ее встретит взгляд Стаса.
Но в квартире было тихо. Вера вошла и, сбросив мокасины, первым делом двинулась на кухню.
Чашка, из которой обычно пил Стас, стояла перевернутая на чистой салфетке. Вымытая, еще влажная. Электрический чайник не так давно кипятили, а в посудомоечной машине одинокая сковорода, на которой муж, видимо, жарил яичницу.
Значит, Стас позавтракал в обычном режиме и ушел на работу.
Вера с тоской смотрела на коричневую кружку, принадлежавшую мужу, так аккуратно вымытую и бережно поставленную на сложенную вчетверо полотняную салфеточку. Эту привычку ставить кружки сушиться на полотенце Стас перенял у нее. Если посуды было совсем немного, Вера не пользовалась посудомойкой, мыла вручную, оставляла на расстеленном полотенце, а потом убирала всё в шкафчик.
Постояла в просторной кухне, вдыхая привычный, знакомый запах и невольно пытаясь уловить, не изменилось ли что-то настолько, что уже растворилось в воздухе и перемену можно даже почуять.
Мимоходом заглянув в комнату сына, прошла в гостиную. Стас спал здесь, на диване. Плед и подушка, взятая с супружеской постели, аккуратно сложены. На кофейном столике - будильник и раскрытая книга обложкой вверх . "Титан" Драйзера, та самая, которую читала она.
Стас не спал один в их кровати, сушил кружку, как это делала она, читал ее книгу. От понимания этих простых вещей где-то в груди, в том месте, в котором, по мнению или заблуждению людскому, располагалась душа, сразу заныло, сдавило что-то. Может ушиб разболелся, и повязка на ребрах вдруг стала туже...
Вера уронила на пол все еще висевшую на плече сумку и направилась в спальню. Шла, как на Голгофу, каждый шаг босых ног по паркету отдавался в тишине просторной квартиры звонким шлепаньем. И кроме этого почти забавного звука - шум в ушах от стука собственного сердца.
В спальне плотно задернуты шторы. Кровать тщательно застелена, все складочки на покрывале разглажены, гармонию нарушает только отсутствие подушки со стороны, на которой обычно спит муж. Что упало с комода, поднято и возвращено на места, разве что флакончики, баночки и прочая мелочь расположены не так, как обычно расставляла она.
Стас привел в порядок всё, что смог, постарался вернуть вещам и обстановке привычный, нерушимый вид. Теперь очередь жены.
Вера
На что хватает НЕлюбви?
На горькие сожаления о несбывшихся мечтах, на приступы дневной меланхолии и ночные слезы в подушку. На размышления и оправдания. На то, чтобы время от времени, в часы сомнений, выводить списочком и взвешивать все "за" и "против". На то, чтобы в итоге примириться с НЕлюбовью, поняв, что не так уж она и страшна и враждебна, а даже наоборот: НЕлюбовь куда бережней относится к состоянию души и тела, чем любовь. С НЕлюбовью проще смириться, она не туманит рассудка и не вызывает прочих горячечных порывов. Не заставит сожалеть об утратах. Разве что немного о том, что так и не прочувствовано, не сказано, не пережито...
НЕлюбви хватает на всю жизнь.
И вся эта рефлексия откликнулась булгаковским: "Кто сказал, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!"
А никто и не спорит. Есть она, есть, эта "настоящая, вечная, верная". Только не для всех.
Вера стояла под горячими струями душа и осторожно растирала ноющее тело, на котором красноречиво отпечатались следы "идейного столкновения" любви и НЕлюбви. Наливая на ладонь шампунь, пыталась понять, куда могут завести размышления, и, смывая ароматную пену с волос, додумалась до обескураживающе очевидного:
"Я хочу уйти от Стаса".
Стоя голой под душем можно фальшиво петь, но не принимать важные решения. "Хочу" - не аргумент. Чтобы желание стало решением, причина должна быть убедительной. И "НЕлюбви" здесь явно недостаточно.
Но что-то такое забродило в голове и в крови, что не вытравишь, не успокоишь здравыми рассуждениями или уговорами. Что-то уже растревожено и просится к рассмотрению с каждой возможной и даже невозможной стороны, во всех оттенках чувств.
Разыгравшееся волнение заставило выскочить из кабинки, забыв об осторожности, о болезненном ушибе.
Вера втирала гель в синяки, обматывала грудную клетку широким эластичным бинтом и совсем не мимоходом, а подробной ретроспективой вспоминала о том, кто и как покупал для нее лекарства и бинт и что тому предшествовало.
Кончиками пальцев прикасалась к следам мужниной "страсти" на своем теле, стремясь скорее избавиться от них. И так несвоевременно сознавала, что выполняя врачебные предписания Алексея, думала о нем вовсе не как о докторе, а как о мужчине, мысли о котором что-то значили, а не просто сумбурно скакали в голове, поддавшись общему нервозному состоянию.
Закончив, суетливо натянула халат, завязала пояс, высушила и уложила волосы. Под гудение фена разглядывала себя в слегка запотевшем зеркале. Глаза как у затравленной оленихи в сезон охоты. Вера знала этот свой взгляд, терпеть его не могла, но и смотреть по-другому в определенные моменты жизни не научилась.
Макияж освежил лицо, помог вытравить "разнесчастного Бэмби", сделав взгляд загадочным, а не тревожным. Удобная одежда скрыла некоторую напряженность и неловкость в осанке.
Торопливые, но тщательные сборы на работу превратились в подготовку к решительному марш-броску. Сегодня надо доделать и сдать переводы. И, общаясь с людьми, выглядеть так, чтобы ни у кого не возникло желания задавать ненужных вопросов, отвечать на которые Вера не готова даже самой себе.
Как не готова возвращаться в этот дом после работы. Это - территория мужа. Квартира куплена и почти целиком отремонтирована на деньги Стаса. Верин вклад скромный - дизайнерские идеи, обустройство, поддержание порядка и уюта. Воспитанная людьми, всегда сознававшими рамки своих материальных возможностей и соразмерявшими их с потребностями, не пытаясь прыгать выше головы, она твердо считала мужа полноправным владельцем этой квартиры. Если что и придется делить, то только не эти сто с лишним метров комфорта.
Испугавшись, что мысленно уже забрела на территорию раздела имущества, Вера засобиралась быстрее. Игнорируя звонки вновь ожившего телефона, старалась не акцентироваться на своих действиях и двигалась, как автомат. Достала с верхней полки большого шкафа в прихожей дорожную сумку, сложила туда кое-что из одежды, белья, обуви, ноутбук. Прихватила косметичку, в которую сунула флакончик любимых "Lovely blossom", и выскочила из квартиры.
Она не уходила от мужа прямо сейчас, но хотела бы еще какое-то время держаться от него на расстоянии. То, что произошло у них со Стасом, не было рядовой ссорой, после которой супруги злятся, дуются, обижаются, потом выясняют отношения и живут себе дальше.
Произошло столкновение двух атмосферных фронтов, и во что оно выльется - в разрушительную бурю, или просто временно испортившуюся погоду - было пока неясно.
Алексей
Он вернулся домой за два часа до выхода на работу. Первым делом разгрузил сумки, забив огромный холодильник продуктами по крайней мере на месяц. Двухдверный монстр занимал половину небольшой кухни в доме, но устраивал своей вместимостью, избавляя от необходимости часто ездить в магазин.
Скинув одежду, Алексей натянул спортивные штаны, и бесцельно бродил по дому, перекладывал какие-то предметы с места на место.
Дощатый пол леденил босые ступни. Хорошо бы проникающая способность холода была таковой, чтобы через подошвы ног пробралась до разгоряченного мозга, в котором варилось и кипело невесть что.
...По дороге из Москвы Алексей слушал альбом "Iced earth", тот самый, который просила поставить Вера. Ехал, сердито глядя сквозь лобовое стекло, не заметив, сколько пришлось отстоять в пробке на выезде из столицы. Хмурился, двигал желваками на скулах, словно пережевывал собственное упрямство. И перед глазами всплывало не милое лицо женщины с волосами цвета гречишного меда, а Тонька, взирающая на него с суровой укоризной, будто Родина-Мать с агитационного плаката.
Сестра не дала номер Вериного телефона, и он точно знал, что запавшая в голову нечаянная знакомая ни за что не позвонит сама.
А всего-то и хотелось - услышать тихий голос. Поговорить, задавая разные, самые обычные и неудобные вопросы, отслеживая малейшие нюансы ее интонации. Хотел выманить из зоны комфорта, вызывая легкое потрескивание искр недовольства, негромкое фырканье, и, может быть, даже искренний смех. Он знал откуда-то, что Вера именно такая - под тонкой скорлупкой серьезности и настороженности трепещет нежная восприимчивая сердцевинка почти детского озорства.
Он хотел понять, зачем думает о ней, и отчего ему так не по себе. Но это состояние не похоже на те чисто физиологические проявления, от которых можно избавиться, посетив спортзал или пробежав кросс, или, как Челентано в известном фильме - поколов дрова. С временными "помутнениями" Алексей справлялся, помахав молотом в мастерской. Но на сей раз блажью оголодавшего, распаленного внезапной похотью мужика это точно не было. Не испытывал он и никакой потребности в авантюрах или острых ощущениях.
Замужняя тихоня накрепко засела в думах. Эти ее глазищи смотрели сквозь кожу, лезли прямо в душу, медленно наполняя горько-сладким соблазном почувствовать себя снова целым, способным жить не только по заведенным правилам.
По правила, которые как строгий устав, не столько облегчали его собственное существование, сколько делали спокойней и безопасней жизнь окружающих.
Москва, 1996-1999 годы
Алексей и Георгий
... - Ну, ты братец, лоша-ааааара... - с чувством протянул Лешка, качая своей патлатой головой. - Девушка на тебя чуть ли не с разбегу готова забраться, а ты клювом водишь, как гордый пеликан. Чего тебе надо? Возьми ее, Жорыч. Будет твоей, вся без остатка.
- Да с чего ты взял, что она хочет быть моей, "вся без остатка"? - Егор вскинул на брата чистые, как безоблачное небо глаза. - Как с ней не заговорю, она отвечает так, будто хочет, чтобы я быстрее отвалил.
- Надь, а может, все-таки расскажешь, что там у тебя стряслось? - осторожно попыталась я.
- Скажу. Только не сейчас. Я, честно говоря, запуталась совсем. Может, моя проблема на самом деле и яйца выеденного не стоит, а я тут раздула трагедию.
- Вот и будет возможность разобраться, - сказала я. - Улаживай вопрос с работой, оформляй отпуск, отгулы или чего у вас там оформляют, а я возьму на себя организационные вопросы. Билеты, отель и прочее.
- Ладно. Наверное, ты права. Только в июне ведь сессия. Отпустят ли, не знаю.
- Незаменимых нет. Определяйся и сообщи мне.
Вера
По дороге домой Вера заехала в салон связи, купила еще один телефон и переставила в него новую сим-карту. Возвращая прежнюю симку в старый телефон и подчищая списки контактов, подумала, что вот теперь от Стаса у нее появились реальные секреты. Именно такие, за которые можно заслуженно упрекнуть, а не только основываясь лишь на недоверии и подозрении.
Машина мужа на стоянке возле дома отсутствовала. Вера припарковала "шкоду" на свободном месте, посидела немного, собираясь с духом.
За совсем небольшой промежуток времени столько пережито и перечувствовано, что просто вернуться назад оказалось нелегко.
...Однажды в детстве она наблюдала, как бабушка разделывала курицу. Особенно девочку тогда заворожил процесс чистки куриного желудочка.
Бабушка ловко разрезала маленький багровый комочек плоти пополам и развернула его, словно раскрыла крохотную книжицу. Веру охватил священный ужас, когда изнутри вывалилось что-то мерзкое, зеленоватое, вперемешку с маленькими камушками. Все это выглядело запредельно пугающим для детского воображения и заставило оцепенеть в ощущении необъяснимой уязвимости.
А бабушка почему-то ласково называла желудок "пупочком", и когда промыла его под струей чистой воды и положила распластанным на тарелку, он уже не казался таким устрашающим. Он перестал быть собой и стал чем-то видоизмененным, с гладкой и бледной внутренней оболочкой, выглядевшей пустой и чистой.
С тех пор бывали моменты, когда Вера представляла внутри себя такой вот "куриный пупочек". Хотелось вытащить, выпотрошить скопившуюся гадость, все эти давящие, колючие камушки непереваренных обид и разочарований, навалившихся на душу, и промыть в проточной воде. Стать снова пустой, чистой, легкой.
Она входила в подъезд, привычно здоровалась с консьержкой, нажимала кнопку вызова лифта, поднималась на свой этаж. А в голове все это время возникали, быстро сменяя друг друга, титры персональной немой кинохроники.
Их со Стасом ссора. Эта безумная беготня по квартире. Слова, руки мужа. Её бегство и горький коктейль из паники, обиды и чувства вины.
"Не хочу, спорить и ссориться. Не хочу объяснять ничего. Не хочу обижать и быть обиженной".
Понятное дело. А кому хочется? И в кадре крупным планов - суровое лицо мужа, его режущий заточенной сталью взгляд. Осуждающий, укоризненный, наполненный затаенной болью. И ожиданием ответной любви, что пугало куда сильней его гнева.
"Что скажу Стасу?"
"Готова ли вообще что-то говорить?"
"Как не обидеть и не дать лишних (читай невыполнимых) надежд и обещаний?"
Когда, сжимая ее в объятиях, муж требовал: "Скажи, что любишь", она всегда отвечала: "Да, люблю". Но ведь не любила.
Хотела детей и родила Димку. Стас был не против завести еще малышей, а Вера все не решалась, хотя всегда мечтала о большой семье и не скрывала этого. Мысли о втором ребенке не покидали, но до реализации мечты дело так и не дошло. Теперь понимала, что никак не могла отважиться на это именно из-за мужа. Стасу она не хотела дарить еще одного малыша.
Каждый шаг, жест сегодня давались непросто, каждая мысль и слово значили больше, чем обычно и буквально на ходу выстраивали нечто новое.
Что-то уже изменилось, менялось прямо сейчас и еще могло измениться. Все времена - настоящее, прошлое, будущее - сошлись в данной конкретной точке. Застыли в ожидании, обратив свое внимание на неё, на Веру.
"Что станешь делать? Что решишь? Куда направишь себя, своего сына и мужа?"
И собственный внутренний голос, панически отбивавшийся от необходимости отвечать на поставленные вопросы. "Я не хочу, не могу решать все сама! Пусть будет что-то, что послужит подсказкой, как поступить правильно"...
И сквозь все это двадцать пятым кадром прорывался еще один образ. Лицо Алексея, нечеткое, словно чуть выцветшее, но прочно отпечатавшееся в голове и на сетчатке глаз.
Понятно, что он возился с ней, руководствуясь неискоренимым инстинктом врача, который просто не способен пройти мимо нуждавшегося в помощи. Но каким же реальным оставалось до сих пор ощущение его твердой руки, поддерживающей и направляющей. Что-то в его взгляде и улыбке, когда он смотрел на нее.
И ей было совсем не все равно, что он заметил, что подумал про нее.
Вера подходила к двери их со Стасом квартиры, начиная понимать, что большую часть времени думала не о муже. Будь она хоть немного смелее, то уже сейчас призналась бы самой себе, что все чаще и дольше, с пугающе жадной откровенностью, думает об Алексее, чужом, едва знакомом мужчине.
Не поворачивая ключ в замочной скважине, Вера потянулась рукой к звонку. Затаив дыхание, ждала, что следом за прозвучавшей трелью, услышит звук шагов мужа. Затем распахнется дверь и ее встретит взгляд Стаса.
Но в квартире было тихо. Вера вошла и, сбросив мокасины, первым делом двинулась на кухню.
Чашка, из которой обычно пил Стас, стояла перевернутая на чистой салфетке. Вымытая, еще влажная. Электрический чайник не так давно кипятили, а в посудомоечной машине одинокая сковорода, на которой муж, видимо, жарил яичницу.
Значит, Стас позавтракал в обычном режиме и ушел на работу.
Вера с тоской смотрела на коричневую кружку, принадлежавшую мужу, так аккуратно вымытую и бережно поставленную на сложенную вчетверо полотняную салфеточку. Эту привычку ставить кружки сушиться на полотенце Стас перенял у нее. Если посуды было совсем немного, Вера не пользовалась посудомойкой, мыла вручную, оставляла на расстеленном полотенце, а потом убирала всё в шкафчик.
Постояла в просторной кухне, вдыхая привычный, знакомый запах и невольно пытаясь уловить, не изменилось ли что-то настолько, что уже растворилось в воздухе и перемену можно даже почуять.
Мимоходом заглянув в комнату сына, прошла в гостиную. Стас спал здесь, на диване. Плед и подушка, взятая с супружеской постели, аккуратно сложены. На кофейном столике - будильник и раскрытая книга обложкой вверх . "Титан" Драйзера, та самая, которую читала она.
Стас не спал один в их кровати, сушил кружку, как это делала она, читал ее книгу. От понимания этих простых вещей где-то в груди, в том месте, в котором, по мнению или заблуждению людскому, располагалась душа, сразу заныло, сдавило что-то. Может ушиб разболелся, и повязка на ребрах вдруг стала туже...
Вера уронила на пол все еще висевшую на плече сумку и направилась в спальню. Шла, как на Голгофу, каждый шаг босых ног по паркету отдавался в тишине просторной квартиры звонким шлепаньем. И кроме этого почти забавного звука - шум в ушах от стука собственного сердца.
В спальне плотно задернуты шторы. Кровать тщательно застелена, все складочки на покрывале разглажены, гармонию нарушает только отсутствие подушки со стороны, на которой обычно спит муж. Что упало с комода, поднято и возвращено на места, разве что флакончики, баночки и прочая мелочь расположены не так, как обычно расставляла она.
Стас привел в порядок всё, что смог, постарался вернуть вещам и обстановке привычный, нерушимый вид. Теперь очередь жены.
Глава 13
Вера
На что хватает НЕлюбви?
На горькие сожаления о несбывшихся мечтах, на приступы дневной меланхолии и ночные слезы в подушку. На размышления и оправдания. На то, чтобы время от времени, в часы сомнений, выводить списочком и взвешивать все "за" и "против". На то, чтобы в итоге примириться с НЕлюбовью, поняв, что не так уж она и страшна и враждебна, а даже наоборот: НЕлюбовь куда бережней относится к состоянию души и тела, чем любовь. С НЕлюбовью проще смириться, она не туманит рассудка и не вызывает прочих горячечных порывов. Не заставит сожалеть об утратах. Разве что немного о том, что так и не прочувствовано, не сказано, не пережито...
НЕлюбви хватает на всю жизнь.
И вся эта рефлексия откликнулась булгаковским: "Кто сказал, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!"
А никто и не спорит. Есть она, есть, эта "настоящая, вечная, верная". Только не для всех.
Вера стояла под горячими струями душа и осторожно растирала ноющее тело, на котором красноречиво отпечатались следы "идейного столкновения" любви и НЕлюбви. Наливая на ладонь шампунь, пыталась понять, куда могут завести размышления, и, смывая ароматную пену с волос, додумалась до обескураживающе очевидного:
"Я хочу уйти от Стаса".
Стоя голой под душем можно фальшиво петь, но не принимать важные решения. "Хочу" - не аргумент. Чтобы желание стало решением, причина должна быть убедительной. И "НЕлюбви" здесь явно недостаточно.
Но что-то такое забродило в голове и в крови, что не вытравишь, не успокоишь здравыми рассуждениями или уговорами. Что-то уже растревожено и просится к рассмотрению с каждой возможной и даже невозможной стороны, во всех оттенках чувств.
Разыгравшееся волнение заставило выскочить из кабинки, забыв об осторожности, о болезненном ушибе.
Вера втирала гель в синяки, обматывала грудную клетку широким эластичным бинтом и совсем не мимоходом, а подробной ретроспективой вспоминала о том, кто и как покупал для нее лекарства и бинт и что тому предшествовало.
Кончиками пальцев прикасалась к следам мужниной "страсти" на своем теле, стремясь скорее избавиться от них. И так несвоевременно сознавала, что выполняя врачебные предписания Алексея, думала о нем вовсе не как о докторе, а как о мужчине, мысли о котором что-то значили, а не просто сумбурно скакали в голове, поддавшись общему нервозному состоянию.
Закончив, суетливо натянула халат, завязала пояс, высушила и уложила волосы. Под гудение фена разглядывала себя в слегка запотевшем зеркале. Глаза как у затравленной оленихи в сезон охоты. Вера знала этот свой взгляд, терпеть его не могла, но и смотреть по-другому в определенные моменты жизни не научилась.
Макияж освежил лицо, помог вытравить "разнесчастного Бэмби", сделав взгляд загадочным, а не тревожным. Удобная одежда скрыла некоторую напряженность и неловкость в осанке.
Торопливые, но тщательные сборы на работу превратились в подготовку к решительному марш-броску. Сегодня надо доделать и сдать переводы. И, общаясь с людьми, выглядеть так, чтобы ни у кого не возникло желания задавать ненужных вопросов, отвечать на которые Вера не готова даже самой себе.
Как не готова возвращаться в этот дом после работы. Это - территория мужа. Квартира куплена и почти целиком отремонтирована на деньги Стаса. Верин вклад скромный - дизайнерские идеи, обустройство, поддержание порядка и уюта. Воспитанная людьми, всегда сознававшими рамки своих материальных возможностей и соразмерявшими их с потребностями, не пытаясь прыгать выше головы, она твердо считала мужа полноправным владельцем этой квартиры. Если что и придется делить, то только не эти сто с лишним метров комфорта.
Испугавшись, что мысленно уже забрела на территорию раздела имущества, Вера засобиралась быстрее. Игнорируя звонки вновь ожившего телефона, старалась не акцентироваться на своих действиях и двигалась, как автомат. Достала с верхней полки большого шкафа в прихожей дорожную сумку, сложила туда кое-что из одежды, белья, обуви, ноутбук. Прихватила косметичку, в которую сунула флакончик любимых "Lovely blossom", и выскочила из квартиры.
Она не уходила от мужа прямо сейчас, но хотела бы еще какое-то время держаться от него на расстоянии. То, что произошло у них со Стасом, не было рядовой ссорой, после которой супруги злятся, дуются, обижаются, потом выясняют отношения и живут себе дальше.
Произошло столкновение двух атмосферных фронтов, и во что оно выльется - в разрушительную бурю, или просто временно испортившуюся погоду - было пока неясно.
Алексей
Он вернулся домой за два часа до выхода на работу. Первым делом разгрузил сумки, забив огромный холодильник продуктами по крайней мере на месяц. Двухдверный монстр занимал половину небольшой кухни в доме, но устраивал своей вместимостью, избавляя от необходимости часто ездить в магазин.
Скинув одежду, Алексей натянул спортивные штаны, и бесцельно бродил по дому, перекладывал какие-то предметы с места на место.
Дощатый пол леденил босые ступни. Хорошо бы проникающая способность холода была таковой, чтобы через подошвы ног пробралась до разгоряченного мозга, в котором варилось и кипело невесть что.
...По дороге из Москвы Алексей слушал альбом "Iced earth", тот самый, который просила поставить Вера. Ехал, сердито глядя сквозь лобовое стекло, не заметив, сколько пришлось отстоять в пробке на выезде из столицы. Хмурился, двигал желваками на скулах, словно пережевывал собственное упрямство. И перед глазами всплывало не милое лицо женщины с волосами цвета гречишного меда, а Тонька, взирающая на него с суровой укоризной, будто Родина-Мать с агитационного плаката.
Сестра не дала номер Вериного телефона, и он точно знал, что запавшая в голову нечаянная знакомая ни за что не позвонит сама.
А всего-то и хотелось - услышать тихий голос. Поговорить, задавая разные, самые обычные и неудобные вопросы, отслеживая малейшие нюансы ее интонации. Хотел выманить из зоны комфорта, вызывая легкое потрескивание искр недовольства, негромкое фырканье, и, может быть, даже искренний смех. Он знал откуда-то, что Вера именно такая - под тонкой скорлупкой серьезности и настороженности трепещет нежная восприимчивая сердцевинка почти детского озорства.
Он хотел понять, зачем думает о ней, и отчего ему так не по себе. Но это состояние не похоже на те чисто физиологические проявления, от которых можно избавиться, посетив спортзал или пробежав кросс, или, как Челентано в известном фильме - поколов дрова. С временными "помутнениями" Алексей справлялся, помахав молотом в мастерской. Но на сей раз блажью оголодавшего, распаленного внезапной похотью мужика это точно не было. Не испытывал он и никакой потребности в авантюрах или острых ощущениях.
Замужняя тихоня накрепко засела в думах. Эти ее глазищи смотрели сквозь кожу, лезли прямо в душу, медленно наполняя горько-сладким соблазном почувствовать себя снова целым, способным жить не только по заведенным правилам.
По правила, которые как строгий устав, не столько облегчали его собственное существование, сколько делали спокойней и безопасней жизнь окружающих.
***
Москва, 1996-1999 годы
Алексей и Георгий
... - Ну, ты братец, лоша-ааааара... - с чувством протянул Лешка, качая своей патлатой головой. - Девушка на тебя чуть ли не с разбегу готова забраться, а ты клювом водишь, как гордый пеликан. Чего тебе надо? Возьми ее, Жорыч. Будет твоей, вся без остатка.
- Да с чего ты взял, что она хочет быть моей, "вся без остатка"? - Егор вскинул на брата чистые, как безоблачное небо глаза. - Как с ней не заговорю, она отвечает так, будто хочет, чтобы я быстрее отвалил.
