Через некоторое время они свернули на улицу Монтрей и остановились перед трехэтажным домом из серого камня, где Мадлен снимала комнату.
- В гости даже не буду напрашиваться, все равно никогда не позовешь, - с ироничной ухмылкой проговорил санкюлот.
- Пьер, ты же знаешь…
- Да, я помню, что ты мне говорила, - проговорил Пьер, - что ты не встречаешься с мужчинами. Просто… - он вдруг взял ее за руку, но не грубо, а как-то нежно и бережно. И почему-то Мадлен не стала её вырывать.
- Просто, скажи мне. Только честно скажи. Скажи, и я отстану. Навсегда. У тебя кто-то есть? Ты же не можешь быть совсем одна, ты такая красивая, молодая… Мадлен…
- Пьер… - Мадлен смолкла, подбирая слова, но на ум ничего не приходило.
Все мысли почему-то спутались.
- Я не одна, Пьер, - наконец ответила она. – У меня дочь.
Она крепче сжала ладошку притихшей Луизы.
- А что насчёт её отца? – вдруг резко спросил Пьер, нахмурив брови. – Ты никогда ничего о нём не говорила… Кто он? Ты всё ещё его любишь? Поэтому больше ни на кого из мужчин не смотришь?
- Мама сказала, что папа погиб на войне, – сказала Луиза.
- И ты до сих пор его любишь? – продолжал Пьер, — это так?
Мадлен покачала головой.
- Нет, Пьер, это не так. Давай не будем сейчас… не хочу при дочке. Когда-нибудь я расскажу тебе всё, позже… Пойми меня, Пьер.
Она подняла глаза, и он увидел в них слёзы.
- Ну хорошо, хорошо, - буркнул он, чувствуя себя виноватым. – Это ты прости меня, Мадлен. Просто знай, что ты… - он смолк на какое-то мгновение, потом продолжил, - ты мне не безразлична. Я все сделаю ради тебя.
- И… - он на мгновение смолк, погладил по голове Луизу, - ради неё - тоже.
***
Жан-Анри (де) Тьерсен унылым взглядом обвёл комнату, в которой обитал несколько последних дней. Помещение было совсем небольшим, со скошенным потолком и маленьким и круглым вентиляционным окном, сквозь которое скупо проникал стремительно тающий вечерний свет. Жалкая мансарда, расположенная под самой крышей одного из дешевых парижских домов. В прежние времена он и в страшном сне не мог бы представить, ГДЕ ему теперь придётся жить. Впрочем, выбирать не приходилось. Съем жилья стоил здесь на порядок дешевле, чем его прежняя комната с камином у мадам Бежо. Летом крыша сильно нагревалась, и в мансарде стояла невыносимая жара. Зимой же она основательно охлаждалась в виду того, что никакого отопления не предусматривалось вовсе. Но уже начался октябрь, жары не предвиделось, и Тьерсен тешил себя надеждой что как-нибудь дотянет до зимы. А там… а там видно будет. Пока он жил одним днём…
Скошенный по бокам потолок мансарды создавал ощущение какой-то конуры. Лишь в середине комнаты пространство расширялось, и Тьерсен мог встать здесь в полный рост, не опасаясь стукнуться головой о крышу. В центральной части, где края крыши соединялись широким швом, был зачем-то приделан довольно массивный брус. Возможно, раньше на нем сушили белье или использовали ещё для каких-либо целей.
Обхватив брус рукой, Тьерсен проверил его на прочность. Довольно крепкий.
«Что ж, хотя бы есть, где удавиться», - пришла в голову вполне рациональная мысль, и он засмеялся. А в глубине души ему хотелось рыдать от осознания всей мерзости своего нынешнего положения…
Тьерсен заплатил за комнату на месяц вперед, отдав владельцу дома 100 ливров. На оставшиеся деньги купил новый камзол, несколько больших свечей, бутыль хорошего красного вина, буханку хлеба, несколько вареных яиц, пару луковиц, ломоть сыра и большую копченую рыбину. Все это обошлось ему в 40 ливров. Тьерсен проклинал бурную революционную инфляцию, при которой цены каждый день росли, как на дрожжах.
Вино закончилось за пару дней. Еду он старательно растягивал больше недели, аккуратно деля на невообразимо маленькие порции. Изо всех сил пытаясь не тратить последние 10 ливров. Пища закончилась еще вчера вечером. С утра Тьерсен не выдержал. Пошел и купил на последние оставшиеся 10 ливров две бутыли дешевого вина. На закуску оставалась засохшая горбушка хлеба и луковица. Теперь в его кармане звенело лишь несколько жалких медных су.
А это означало, что он либо сдохнет от голода, либо должен заставить себя найти хоть какую-то работу. Прямо с завтрашнего дня.
Жан-Анри мрачно усмехнулся и открыл новую бутылку. Дешёвое пойло рубинового цвета бодро полилось в жестяную кружку.
- Как только бедняки пьют эту дрянь, - пробормотал он, опрокидывая в себя содержимое кружки.
Очертания комнаты постепенно расплывались под влиянием растворяющегося в крови алкоголя и скрадываясь наступающими в мансарде сумерками. Свечи Тьерсен экономил и сидел весь вечер без огня. Он выпил ещё одну кружку вина, и ему стало совсем тепло и почти уютно. Жан-Анри лег на продавленный топчан, служивший постелью, и закрыл глаза. Подумал про сестру, живущую теперь в Бельгии. По-новому «Закону о подозрительных», принятому более месяца назад, переписка с эмигрантами отныне приравнивалась к преступлению и каралась смертью. Тьерсен сжег все письма от сестры. Тяжело вздохнув, он в очередной раз подумал, что и сам был бы сейчас в Бельгии, если бы не та, приключившаяся с ним ужасная нелепость… Сестра уехала из Франции почти сразу после взятия Бастилии и первых революционных волнений. Впрочем, Полин всегда была очень осторожной. А он… после её отъезда он продолжал беспечно жить в их особняке и поначалу ему это даже нравилось, он ощущал себя в доме полновластным хозяином. А революция… вся эта взбесившаяся кровожадная чернь… он был уверен, нет – свято убеждён, что рано или поздно её поставят на место, загонят обратно в стойло, а дворянам вернут все их прежние утраченные права и привилегии. Всего лишь… всего лишь надо немного потерпеть и подождать. Тьерсен почти не интересовался политикой, но, как и многие люди его круга надеялся хоть на какую-то разумность новой власти. Ведь во главе страны, пусть и номинально, всё еще был король. Пусть отчасти и подчиненный этому дикому «народному» парламенту. Но король был. А, значит, оставалась и какая-то надежда. И маркиз ждал, продолжая жить в своем фамильном особняке, тратя последние сбережения и распродавая картины, золотые безделушки, изящные фарфоровые статуэтки, шелковые гобелены и прочие дорогие вещи. Благо, у сестры – любительницы предметов искусства – подобного было в избытке. Слуги не любили Тьерсена, все они уволились сразу после отъезда его сестры. Жан-Анри научился жить один, без прислуги, хотя, поначалу это было очень неудобно. Но он ждал и надеялся…
Последняя надежда для Тьерсена рухнула 10-го августа 1792-го. Взятие восставшими парижанами Тюильри – королевской резиденции, низложение монархии в стране и установление республики. Он понял, что отныне возвращение в прошлое невозможно. Оставался один путь – бежать из страны. С трудом, риском и за немалую сумму он достал поддельные документы, по которым значился отныне Андре Серваном, нотариусом и представителем бывшего третьего сословия. Собрав в одно прекрасное августовское утро необходимые вещи, Тьерсен вместо распятия перекрестился на свой фамильный герб, красующийся на резных воротах, и покинул особняк… покинул Париж и, приближаясь к границе с Бельгией, искренне надеялся, что покинул и прежнюю, тревожную и страшную жизнь. Увы, и эта его надежда вскоре разбилась, как волна, разбивающаяся о скалы во время шторма.
В гостинице со спокойным названием «Кленовый лист» Тьерсена совершенно неожиданно узнала одна из его бывших любовниц. Когда она молча, но с нехорошей улыбочкой прошла мимо него в общем зале гостиницы, он ещё ни о чём не подозревал. Лишь позже он смутно вспомнил её… эту смазливую манерную девицу с пышными каштановыми волосами, родинкой на левой скуле, красивой грудью и невероятно страстную в постели. Какие только неприличные штучки он с ней не проделывал… а она только хихикала и бесстыдно просила ещё. Люси Болье… или Фолье… хотя, ему это было неважно, он не запоминал всех, кого соблазнил и с кем был близок. Их было слишком много… Впрочем, с девицей Болье всё произошло тогда, еще в Париже, по полному их взаимному согласию, и, как ему казалось – к обоюдному удовольствию. Они просто приятно провели вместе несколько бурных ночей. И расстались вполне мирно. Люси Болье, правда, порыдала немного, стоя у окна в гостиной и промокая покрасневшие глаза изящным кружевным платочком, когда он сказал ей о расставании. Но это ведь такая мелочь. Во всяком случае, так казалось Тьерсену. А что надумала и намечтала себе эта смазливая дурочка… разве он был в этом виноват, никаких обязательств Люси Болье он не давал. Но, как выяснилось, мадемуазель считала иначе.
Тьерсен уже задул свечу и лег в постель, утром предстояло встать в шесть часов, чтобы продолжить поездку. До границы оставалось совсем немного… к вечеру следующего дня он рассчитывал быть уже далеко за пределами Франции. Маркиз начал дремать, когда в дверь его номера раздались грубые тяжелые удары сразу нескольких прикладов:
- Именем республики! Открывайте, гражданин, вы арестованы!
Далее Тьерсен поразился сам себе, с какой молниеносной быстротой способен двигаться. Наспех одеться и сунуть в карман камзола документы и деньги было делом нескольких секунд. Далее он с трудом отодвинул тяжелую задвижку на раме, распахнул окно и с опаской посмотрел вниз. Второй этаж… а этажи в этой гостинице высокие. Прыгать было рискованно. Но он все-таки рискнул. За спиной уже деловито и со смачными ругательствами выламывали дверь. Багаж и все вещи пришлось бросить в номере. Внизу оказалась мягкая податливая земля, он спрыгнул, больно подвернув ногу и почти сразу бросился в заросли ближайшего кустарника. Ему опять повезло, что его никто не обнаружил и не догнал. Просидев до рассвета в ближайшем леске и продрогнув до костей, Тьерсен с утра сумел остановить экипаж, едущий в обратном направлении, в Париж. Он сам не знал, зачем решил вернуться в столицу. Возможно, был совсем растерян и действовал под влиянием эмоционального порыва. Но вернулся. Кроме того, в Париже у него ещё оставался особняк. Смешная иллюзия, рассыпавшаяся в прах, как карточный домик. Полной неожиданностью для Жана-Анри стало известие, что его фамильный особняк уже два дня как пустили с молотка. На красивый старинный дом с большим садом сразу нашёлся покупатель - кто-то из разбоготевших на революции нуворишей. Они быстро прибирали к рукам брошенное жилье «бывших».
Второй неожиданностью, окончательно подкосившей бывшего маркиза, стало известие о том, что выезд из Парижа отныне возможен только лицам, получившим свидетельство о «гражданской благонадежности». Как получить его, Тьерсен, живущий теперь по фальшивым документам и без средств к существованию, совершенно не представлял. Он остался в Париже. Ловушка захлопнулась.
Глава 4
Луиза рисовала. Графит, закрепленный между двумя деревянными палочками, быстро и уверенно двигался по листу бумаги. Детская ручка заканчивала очередной рисунок.
У Луизы их было уже много, хотя Мадлен просила её экономить и карандаш, и бумагу. Последнюю она приносила дочери из лавки, где работала. Бумага была темно-серая, грубая, шероховатая и служила для сворачивания кульков и обертки товара. Но другой бумаги не было. Та, что продавалась в художественной лавке – красивая, белая и плотная - стоила слишком дорого и была не по карману Мадлен с ее скромным заработком.
Правда, однажды она купила в художественной лавке карандаш для Луизы. С настоящим твердым немецким грифелем. Он был дорогой, почти 40 ливров. Но дочь так умоляла, и глядя в её карие глаза, в которых появились слёзы, Мадлен поняла, что для девочки это очень важно. В конце-концов, Луиза просила купить не куклу или пирожное. Всего лишь карандаш… С того времени прошел почти год. Луиза рисовала каждый день, это было её любимым занятием, во время которого она забывала обо всём. И глядя на страсть дочки, Мадлен невольно думала, что в роду у де Тьерсенов, вероятно, были художники. А может, проявилось что-то и с её стороны. Своих предков из Бретани Мадлен совсем не знала.
Кроме карандаша, Луиза рисовала кусочком мела на деревянной доске, которую ей также раздобыла Мадлен. Доска была гораздо экономичнее бумаги. Луизе не нравилось лишь то, что прежний рисунок всегда приходилось стирать. И делала она это со слезами.
- В монастыре ты тоже рисовала каждый день? – спросила Мадлен у дочки в тот день, когда впервые узнала о ее всепоглощающем увлечении.
- Я хотела каждый день, но матушка Клементина не позволяла. Говорила, что это праздное и греховное занятие.
- Греховное? – Мадлен невольно улыбнулась и обняла дочку. – Почему она так говорила?
- Я хотела нарисовать ангелов. И Бога, - серьёзно ответила девочка. – Но матушка Клементина сказала, что этого делать нельзя. Бога могут изображать только те, у кого есть высшее церковное разрешение. Но я… я часто думаю, какой он. Как он выглядит на самом деле…
- Луиза… - Мадлен взяла её за ручку и подвела к стене, на которой висело деревянное распятие. То самое, которое, осиротев, она взяла с собой из дома, где жила прежде с матушкой.
«Как давно это было…» - подумала она.
- Вот наш Бог, - она указала девочке на худое распятое тело, прибитое к кресту. – Наш Бог и Спаситель, Иисус Христос.
Маленькая Луиза смотрела на распятие, слегка нахмурив красивые темные брови и плотно сжав губы. И, поглядев на нее в профиль, Мадлен опять отметила, как она похожа на де Тьерсена. К сожалению, от внешности самой Мадлен Луиза не взяла ничего. Раньше от сходства дочки с человеком, причинившем ей только зло, Мадлен было больно. Но через год она почти привыкла к нему и смирилась. Всё равно было уже ничего не изменить.
А дочка росла славной. И, по всей вероятности, одаренной.
Луиза все продолжала рассматривать распятие. Потом протянула руку и дотронулась пальчиком до худого тела с выпирающими ребрами.
- Бедный Иисус… - тихо сказала она. – Наверное, ему было очень больно.
- Да, моя милая, - ответила Мадлен, целуя дочь в макушку. – Ему было очень больно. Но он умер за всех нас. Ради нашего спасения. А после воскрес для вечной жизни, в которой только свет, любовь и радость.
- Почему так? – вдруг спросила Луиза.
- Что? – не поняла её Мадлен.
- Почему нужно умереть, чтобы получить любовь и радость?
Вопрос дочки застал Мадлен врасплох. Она сглотнула, к горлу почему-то подкатил комок… обняла Луизу, прижала к себе и погладила ладонью по волнистым каштановым волосам.
- Я сама не знаю, милая. Мир наш устроен так.
***
(Де) Тьерсен с утра ходил по городу в поисках работы и к четырем часам вечера окончательно отчаялся. Он обошел уже много мест, но его почему-то нигде не хотели брать. То ли видели в нём одного из «бывших», то ли просто не хотели связываться по какой-то другой причине, о которой он не имел ни малейшего понятия… Но когда ему без объяснения причин, отказал в очередной раз владелец хлебной лавки, в которую требовался рабочий, Тьерсен почувствовал, что внутри наступил какой-то предел… Он свернул на набережную и быстро пошел вдоль реки, глядя на темную осеннюю воду, по которой бежала крупная рябь. Поднялся сильный ветер. Тьерсен взошел на высокий каменный мост и, облокотившись на перила, снова посмотрел на воду.
