Сильный порыв ветра сорвал с волос какой-то молоденькой девушки трехцветную ленточку и, подхваченная ветром, она полетела вдаль, над головами толпы. Девушка испуганно схватилась рукой за свои вьющиеся каштановые волосы и встала на цыпочки. Проследив взглядом за улетающим от нее символом "республиканской добродетели", она в тот же самый момент увидела, как на площади появилась первая тележка. Это сразу же отвлекло ее от утерянной ленточки.
- Едут! - воскликнула девушка, и ее возглас подхватили сотни других голосов. Люди вытягивали шеи, а глаза их были прикованы ко въехавшей на площадь скорбной процессии. Тележек было две, в каждой находилось по шесть человек. Вот, первая из них остановилась у подножия эшафота...
Эро де Сешель первым спрыгнул с тележки на каменную мостовую площади. Он слегка качнулся, руки за спиной были связаны, и веревки больно врезались в кожу. Но лицо его оставалось абсолютно спокойным. Вслед за ним стали спускаться и остальные... Дантон, Фабр д'Эглантин, Камилл...
Бедный Камилл, уже во время суда он узнал, что и его жена, очаровательная Люсиль, также была арестована. Это совершенно лишило его душевного равновесия. Он так кричал и вырывался, когда ехал сюда, что гвардейцы пригрозили, что прикуют его к тележке. Лишь после этого он немного успокоился.
- Друг мой, покажем, что мы умеем умирать, - тихо сказал ему Эро де Сешель.
И Камилл как-будто услышал его.
Ветер на площади в этот апрельский день был действительно сильный. Он развевал неизменную трехцветную ленту, прикрепленную наверху, над перекладиной гильотины. Оглянувшись, Эро посмотрел в толпу. Люди стояли притихшие, сотни жадных любопытных глаз были устремлены на него... И он невольно вспомнил тот августовский день, не прошло еще и года с того дня. Тогда, на этой самой площади он был национальным героем, которому бросали цветы, кричали восторженные слова, а женщины посылали ему воздушные поцелуи. Праздник братства в честь принятия конституции. Казалось, это происходило вчера, так свежи были воспоминания. Эро перевел дыхание, и повернул голову направо, где, напротив зловещего силуэта гильотины возвышалась Она. Та, на которую возлагалось столько надежд. Та, чье имя он запечатлел в той самой конституции, которую так хотел передать людям. Чтобы они жили под ее сенью, и она вела бы их к новой, справедливой и достойной жизни. Она - Свобода. Ее огромная статуя, сделанная по проекту художника Давида, равнодушно и надменно возвышалась на площади. Как и в тот день, когда праздновали принятие конституции. Также равнодушно-спокойно смотрела она сейчас на острый треугольный нож и столпившихся у эшафота людей. И Эро заметил, что складки ее белоснежной тоги уже успели почернеть. Она сильно обветшала за прошедшие десять месяцев, и уже не сверкала первозданной чистотой...
- Ты жди пока здесь! - Эро почувствовал, как гвардеец грубо взял его за руку и толкнул к подножию эшафота, где уже стоял Дантон.
- Вы будете казнены последними! - снисходительно бросил он им.
Двенадцать раз опускался треугольный нож. После каждого удара помощники палача оттаскивали в сторону обезглавленное тело. Эро спокойно стоял, не отводя глаз и ожидая своей очереди. Он уже простился с Фабром д'Эглантином, кивнув ему головой. Кивнул прошедшему мимо него на эшафот Рене Эспаньяку, с которым вместе они выпили ни одну бутылку хорошего вина.
С Камиллом... Несчастный Камилл... в последний момент он успел крикнуть имя своей любимой жены, затем нож опустился.
"Адель, - подумал Эро. - Только бы ее миновала эта участь. Только бы..."
Все падал и падал треугольный нож. И вот, у подножия эшафота остался только он, Эро и Дантон.
Эро де Сешель почувствовал, как его грубо взяли за плечи.
Он потянулся к стоявшему рядом Дантону, собираясь поцеловать его на прощание. Но его сильно рванули назад и толкнули в сторону возвышающихся деревянных ступенек, ведущих на эшафот.
- Пошел! - крикнул гвардеец, как-будто чего-то испугавшись. - Давай, поднимайся!
Эро усмехнулся...
- Это не делает чести республике, - успел быстро сказать он. - Отказать приговоренному в его последнем желании.
Дантон поддержал его.
- Глупец! - крикнул он своим мощным голосом прямо в лицо гвардейца. - Все равно ты не помешаешь нашим головам поцеловаться в корзине!
Эро де Сешель быстро поднялся по узким деревянным ступеням. Здесь, наверху, ветер казался особенно сильным. Он ударил в лицо холодным порывом. А небо, ясное до этого, неожиданно затянуло низкими свинцовыми тучами. Эро посмотрел на него в последний раз. Затем сам спокойно лег на скользкую доску, всю уже залитую кровью и дал себя привязать.
Палач дернул за веревку, и треугольный нож с глухим стуком упал вниз.
Последующие четыре месяца нахождения в тюрьме Ла Форс стали для Адель де Бельгард тяжелым мрачным сном, от которого почему-то никак не получалось проснуться.
Или она уже просто перепутала сон и явь... Антуан Рекамье все также продолжал навещать молодую женщину несколько раз в неделю. Это было возможно, благодаря его депутатским полномочиям. Каждый раз он приносил ей что-нибудь из еды и трогательно следил за тем, чтобы Адель сразу же что-то съела, поскольку тюремный рацион был очень скудным.
- Вы должны думать о ребенке, Адель, - говорил он, ободряюще сжимая ее исхудавшую руку. И в глазах Рекамье было искреннее сочувствие.
Адель чувствовала, что этот человек действительно хорошо к ней относится. И сейчас он оставался единственной ниточкой, которая еще как-то привязывала ее к этой жизни. А ребенок... Адель почти не думала о нем. А порой чувствовала даже раздражение, что это маленькое, еще не родившееся существо лишь продлевает ее мучения. Дни, мрачные и монотонные тянулись, окутывая сознание вязкой паутиной. Но один день врезался в память Адель навсегда. Был уже почти вечер 5-го апреля, когда Адель, находившаяся недалеко от тюремной решетки, увидела высокую фигуру подошедшего к ее камере Антуана Рекамье. Он сделал ей знак, и молодая женщина приблизилась. Один из сидевших в коридоре охранников снисходительно посмотрел на них, но ничего не сказал. Он уже привык, что гражданин Антуан Рекамье периодически навещает молодую женщину. Как обычно, Рекамье достал из-за пазухи плоский бумажный сверток и протянул его Адель боком, с трудом протиснув сквозь узкие прутья решетки.
- Возьмите, Адель, - негромко сказал он. - Здесь сыр и ветчина.
- Благодарю вас, - кивнула молодая женщина, принимая передачу.
Их руки соприкоснулись, и молодая графиня почувствовала, как Рекамье сильно сжал ее ладонь. Она посмотрела в его темные глаза и... сразу же все поняла.
- Держитесь, Адель, - прошептал он.
- Эро... - проговорила она, уже заранее предчувствуя страшный ответ. - Его...
Она боялась продолжать дальше.
Рекамье молча кивнул головой. На несколько мгновений повисла тяжелая пауза.
- Да, - ответил Рекамье, - гражданина де Сешеля казнили сегодня утром.
Бумажный сверток выскользнул из рук Адель, и она сжала ладони, обхватив прутья. И холодное прикосновение металла почему-то показалось ей обжигающим.
- Боже мой... - она закусила губы, а ее большие черные глаза наполнились слезами.
- Он держался очень мужественно, - приглушенным голосом проговорил Рекамье, приблизив к ней лицо.
Адель молча слушала, и на какой-то миг ей опять показалось, что все это только страшный сон. Надо только проснуться и...
Рекамье добавил еще, что вместе с Эро был казнен Дантон и Камилл Демулен. Но его слова долетали до Адель как-то приглушенно, словно сквозь густой вязкий туман.
Позже Адель часто вспоминала этот день. Страшный день, когда она узнала, что ее любимого больше нет. Он один стоял особняком в веренице тюремных будней.
И еще известие о казни Люсиль Демулен, хрупкой белокурой женщины, обожавшей своего мужа и которую Адель всегда считала немного глуповатой. Она никогда не была близка с Люсиль, но в тот день, когда узнала о ее смерти, молодую графиню словно ранило в самое сердце.
Время шло. Закончилась весна, и в свои права вступило лето 1794-го года. В этот год оно было необычайно жарким, словно сама природа гневалась на людей, творящих чудовищный произвол и беззаконие. Тюрьма Ла Форс была уже переполнена. Каждый день кого-нибудь переводили в Консьержери, откуда дорога вела только на эшафот. А освободившиеся места занимали вновь арестованные. И, казалось, конца-края не будет видно этому кровавому конвейеру. Адель была уже на пятом месяце беременности. Иногда она думала о той судьбе, которая ожидает ее малыша. Это была судьба сироты. Его отец был уже казнен, а мать ожидала та же самая участь после его рождения. И в такие моменты Адель, лежавшая на грубых жестких досках, отворачивалась лицом к стене и беззвучно плакала. Надежд на перемены не было и казалось, что страшные дни террора не закончатся никогда.
Время шло...
Одним жарким и душным вечером месяца июля, который по новому республиканскому календарю именовался термидором, до Адель дошли слухи, что в тюрьму Ла Форс была помещена некая Тереза Кабаррюс.
- Кто это такая? - спросила она вечером у навестившего ее Антуана Рекамье.
- Сейчас это довольно известная женщина, - ответил тот, - подруга гражданина Тальена.
И скорее всего, участь ее будет печальна, если он не вмешается.
- Но... разве это возможно? - Адель с тревогой посмотрела в глаза Рекамье, подумав про Эро, Камилла, Люсиль Демулен, Дантона и многих других людей, которые были казнены.
Рекамье перехватил ее взгляд, и его лоб прорезала сосредоточенная морщинка. Он наклонил лицо к прутьям решетки, и прошептал в самое ухо Адель:
- Тальен не находит себе места. Он безумно влюблен в Терезу и если... - Рекамье на мгновение смолк, бросив взгляд на сидевшего поодаль охранника. Но тот мирно дремал, свесив голову на грудь.
- Если что? - переспросила Адель.
- Если у него... у нас все получится, то и вы, Адель, очень скоро выйдете отсюда.
"Любимая" - мысленно продолжил Рекамье, но вслух он это, конечно, не сказал.
Взволнованная Адель переспросила, что все это означает. Но Рекамье лишь прижал палец к губам, дав понять, что пока им следует молчать.
Антуан Рекамье, бывший депутатом национального Конвента, толкнул массивную дверь и вошел в зал заседаний. Несмотря на раннее утро и то, что до начала работы оставался еще почти час, многие уже находились на своих местах. Этот день был необычным, в воздухе явственно чувствовалось разлитое напряжение. Депутаты приглушенно переговаривались, некоторые, видимо не в силах усидеть, ходили по залу заседаний. Рекамье на мгновение остановился у двери, глядя на все это.
Затем взгляд его отыскал темноволосого худощавого человека, сидевшего на скамье в правом крыле Конвента, и он сделал ему неприметный жест рукой. Вскоре человек этот приблизился к Антуану Рекамье и наклонившись, приглушенно сказал:
- Давай-ка отойдем сюда.
Рекамье кивнул, и вскоре они отошли в сторону, за одну из высоких мраморных колонн.
Человеком, подошедшим к Рекамье, был ни кто иной, как Жан Ламбер Тальен. Несмотря на молодой возраст - двадцать восемь лет - в свое время он успел зарекомендовать себя, как один из самых жестоких комиссаров Конвента. О деятельности Тальена во вверенных ему департаментах и о количестве отрубленных по его приказу голов, в последствии с восторгом писали республиканские газеты. Не забывая в конце сделать угрожающий вывод, что "так будет с каждым врагом республики" и что "меч правосудия не дремлет".
Но все изменилось, когда Тальен, находившийся во время очередной миссии в Бордо, познакомился с очаровательной Терезой Кабаррюс. Сердце жестокого прежде комиссара дрогнуло. Теперь его куда больше интересовали темные глаза и прочие прелести красавицы Терезы и ночи, проведенные с ней, чем методичный стук гильотины и падающие в корзину головы. Конечно, изменения в поведении прежде "добродетельного" комиссара не понравились некоторым его коллегам. И прежде всего, конечно, Робеспьеру.
И вскоре Тальен сам испытал весь тот ужас, который чувствовали родные и близкие арестованных. Тереза Кабаррюс была арестована и отправлена в тюрьму Ла Форс.
Это означало лишь то, что вскоре ее очаровательная головка окажется на дне страшной окровавленной корзины. Нет, конечно же Тальен не мог этого допустить и ради ее спасения был готов пойти на что угодно. Даже на свержение правительства.
- Ну, какие новости? - приглушенным голосом спросил у него Антуан Рекамье.
Он заметил, что за последние дни лицо Тальена сильно осунулось, а под глазами были темные круги, что вероятно, говорило о проведенной бессонной ночи.
И Тальен подтвердил его догадку.
- Пока все идет хорошо, - также тихо ответил он. - Полночи потратил сегодня на "болото".
Так в Конвенте называлась основная, самая умеренная часть депутатов. Прежде, боясь за свои жизни, они безоговорочно поддерживали Робеспьера.
- Ну и? - Рекамье выжидательно смотрел в карие глаза Тальена.
- Те еще овцы... - усмехнулся тот. - Но их большей части, надеюсь, мне удалось внушить страх, что лучше не ждать покорно, пока их всех перережут, а все же начать действовать.
- Ты уверен в их поддержке, Жан? - с тревогой спросил Рекамье.
Перед его глазами встало бледное лицо Адель, ее тонкие исхудавшие руки, завиток темных волос на шее...
- Мы не имеем права ошибиться, - добавил он.
- Уверен ли я? - переспросил его Тальен. - Да, уверен... сообщил им, что тиран уже составил новый проскрипционный список, и головы скоро полетят здесь, в Конвенте, пачками. Он не успокоится, пока не перережет всех депутатов.
"Скорее всего, так и есть", - подумал Рекамье.
- Сегодня или никогда... - продолжал Тальен, все больше воодушевляясь. - Я уверен, что у нас получится устранить тирана.
Он почему-то упорно избегал называть Робеспьера по имени.
- Но что делать с Национальной гвардией? - спросил Рекамье после небольшой паузы. - Робеспьер обратится к ним и тогда...
- Я подумал и над этим, - Тальен хлопнул своего собеседника по плечу. - Пока не буду раскрывать все карты... скажу только, что и среди гвардейцев Робеспьера уже мало кто поддерживает.
Рекамье взволнованно кивнул, опять думая про Адель.
Тальен сказал ему еще пару обнадеживающих слов и в конце прибавил:
- Когда все начнется, я дам тебе знак. Пока же ждем появления тирана. Он пунктуален и обычно не опаздывает. А это значит... - Тальен посмотрел на серебристый циферблат часов, - что придет он уже через двадцать минут.
- Да, - ответил Рекамье, переводя дыхание. - Уже совсем скоро.
Тальен кивнул, и они направились к скамьям. Рекамье сел на свое обычное место, Тальен - туда, где находился прежде. Откинув с глаз прядь волос, он вытащил из кармана носовой платок и быстрым движением вытер со лба пот. Затем Жан Ламбер Тальен достал из внутреннего кармана камзола, с левой стороны, сложенный вчетверо бумажный треугольник, который носил у сердца. Он получил его еще вчера и теперь перечитывал, чтобы ощутить смелость и прилив сил для решительных действий. Письмо принадлежало Терезе Кабаррюс и, поскольку, в Ла Форс она была лишена такой роскоши, как перо и чернила, то это послание Тальену молодая женщина написала собственной кровью, используя в качестве пера тонкую щепочку. Ей удалось подкупить тюремщика, и таким образом эта записка была доставлена Тальену. Сейчас он в очередной раз пробегал глазами по строчкам...
- Едут! - воскликнула девушка, и ее возглас подхватили сотни других голосов. Люди вытягивали шеи, а глаза их были прикованы ко въехавшей на площадь скорбной процессии. Тележек было две, в каждой находилось по шесть человек. Вот, первая из них остановилась у подножия эшафота...
Эро де Сешель первым спрыгнул с тележки на каменную мостовую площади. Он слегка качнулся, руки за спиной были связаны, и веревки больно врезались в кожу. Но лицо его оставалось абсолютно спокойным. Вслед за ним стали спускаться и остальные... Дантон, Фабр д'Эглантин, Камилл...
Бедный Камилл, уже во время суда он узнал, что и его жена, очаровательная Люсиль, также была арестована. Это совершенно лишило его душевного равновесия. Он так кричал и вырывался, когда ехал сюда, что гвардейцы пригрозили, что прикуют его к тележке. Лишь после этого он немного успокоился.
- Друг мой, покажем, что мы умеем умирать, - тихо сказал ему Эро де Сешель.
И Камилл как-будто услышал его.
Ветер на площади в этот апрельский день был действительно сильный. Он развевал неизменную трехцветную ленту, прикрепленную наверху, над перекладиной гильотины. Оглянувшись, Эро посмотрел в толпу. Люди стояли притихшие, сотни жадных любопытных глаз были устремлены на него... И он невольно вспомнил тот августовский день, не прошло еще и года с того дня. Тогда, на этой самой площади он был национальным героем, которому бросали цветы, кричали восторженные слова, а женщины посылали ему воздушные поцелуи. Праздник братства в честь принятия конституции. Казалось, это происходило вчера, так свежи были воспоминания. Эро перевел дыхание, и повернул голову направо, где, напротив зловещего силуэта гильотины возвышалась Она. Та, на которую возлагалось столько надежд. Та, чье имя он запечатлел в той самой конституции, которую так хотел передать людям. Чтобы они жили под ее сенью, и она вела бы их к новой, справедливой и достойной жизни. Она - Свобода. Ее огромная статуя, сделанная по проекту художника Давида, равнодушно и надменно возвышалась на площади. Как и в тот день, когда праздновали принятие конституции. Также равнодушно-спокойно смотрела она сейчас на острый треугольный нож и столпившихся у эшафота людей. И Эро заметил, что складки ее белоснежной тоги уже успели почернеть. Она сильно обветшала за прошедшие десять месяцев, и уже не сверкала первозданной чистотой...
- Ты жди пока здесь! - Эро почувствовал, как гвардеец грубо взял его за руку и толкнул к подножию эшафота, где уже стоял Дантон.
- Вы будете казнены последними! - снисходительно бросил он им.
Двенадцать раз опускался треугольный нож. После каждого удара помощники палача оттаскивали в сторону обезглавленное тело. Эро спокойно стоял, не отводя глаз и ожидая своей очереди. Он уже простился с Фабром д'Эглантином, кивнув ему головой. Кивнул прошедшему мимо него на эшафот Рене Эспаньяку, с которым вместе они выпили ни одну бутылку хорошего вина.
С Камиллом... Несчастный Камилл... в последний момент он успел крикнуть имя своей любимой жены, затем нож опустился.
"Адель, - подумал Эро. - Только бы ее миновала эта участь. Только бы..."
Все падал и падал треугольный нож. И вот, у подножия эшафота остался только он, Эро и Дантон.
Эро де Сешель почувствовал, как его грубо взяли за плечи.
Он потянулся к стоявшему рядом Дантону, собираясь поцеловать его на прощание. Но его сильно рванули назад и толкнули в сторону возвышающихся деревянных ступенек, ведущих на эшафот.
- Пошел! - крикнул гвардеец, как-будто чего-то испугавшись. - Давай, поднимайся!
Эро усмехнулся...
- Это не делает чести республике, - успел быстро сказать он. - Отказать приговоренному в его последнем желании.
Дантон поддержал его.
- Глупец! - крикнул он своим мощным голосом прямо в лицо гвардейца. - Все равно ты не помешаешь нашим головам поцеловаться в корзине!
Эро де Сешель быстро поднялся по узким деревянным ступеням. Здесь, наверху, ветер казался особенно сильным. Он ударил в лицо холодным порывом. А небо, ясное до этого, неожиданно затянуло низкими свинцовыми тучами. Эро посмотрел на него в последний раз. Затем сам спокойно лег на скользкую доску, всю уже залитую кровью и дал себя привязать.
Палач дернул за веревку, и треугольный нож с глухим стуком упал вниз.
Глава 47
Последующие четыре месяца нахождения в тюрьме Ла Форс стали для Адель де Бельгард тяжелым мрачным сном, от которого почему-то никак не получалось проснуться.
Или она уже просто перепутала сон и явь... Антуан Рекамье все также продолжал навещать молодую женщину несколько раз в неделю. Это было возможно, благодаря его депутатским полномочиям. Каждый раз он приносил ей что-нибудь из еды и трогательно следил за тем, чтобы Адель сразу же что-то съела, поскольку тюремный рацион был очень скудным.
- Вы должны думать о ребенке, Адель, - говорил он, ободряюще сжимая ее исхудавшую руку. И в глазах Рекамье было искреннее сочувствие.
Адель чувствовала, что этот человек действительно хорошо к ней относится. И сейчас он оставался единственной ниточкой, которая еще как-то привязывала ее к этой жизни. А ребенок... Адель почти не думала о нем. А порой чувствовала даже раздражение, что это маленькое, еще не родившееся существо лишь продлевает ее мучения. Дни, мрачные и монотонные тянулись, окутывая сознание вязкой паутиной. Но один день врезался в память Адель навсегда. Был уже почти вечер 5-го апреля, когда Адель, находившаяся недалеко от тюремной решетки, увидела высокую фигуру подошедшего к ее камере Антуана Рекамье. Он сделал ей знак, и молодая женщина приблизилась. Один из сидевших в коридоре охранников снисходительно посмотрел на них, но ничего не сказал. Он уже привык, что гражданин Антуан Рекамье периодически навещает молодую женщину. Как обычно, Рекамье достал из-за пазухи плоский бумажный сверток и протянул его Адель боком, с трудом протиснув сквозь узкие прутья решетки.
- Возьмите, Адель, - негромко сказал он. - Здесь сыр и ветчина.
- Благодарю вас, - кивнула молодая женщина, принимая передачу.
Их руки соприкоснулись, и молодая графиня почувствовала, как Рекамье сильно сжал ее ладонь. Она посмотрела в его темные глаза и... сразу же все поняла.
- Держитесь, Адель, - прошептал он.
- Эро... - проговорила она, уже заранее предчувствуя страшный ответ. - Его...
Она боялась продолжать дальше.
Рекамье молча кивнул головой. На несколько мгновений повисла тяжелая пауза.
- Да, - ответил Рекамье, - гражданина де Сешеля казнили сегодня утром.
Бумажный сверток выскользнул из рук Адель, и она сжала ладони, обхватив прутья. И холодное прикосновение металла почему-то показалось ей обжигающим.
- Боже мой... - она закусила губы, а ее большие черные глаза наполнились слезами.
- Он держался очень мужественно, - приглушенным голосом проговорил Рекамье, приблизив к ней лицо.
Адель молча слушала, и на какой-то миг ей опять показалось, что все это только страшный сон. Надо только проснуться и...
Рекамье добавил еще, что вместе с Эро был казнен Дантон и Камилл Демулен. Но его слова долетали до Адель как-то приглушенно, словно сквозь густой вязкий туман.
Позже Адель часто вспоминала этот день. Страшный день, когда она узнала, что ее любимого больше нет. Он один стоял особняком в веренице тюремных будней.
И еще известие о казни Люсиль Демулен, хрупкой белокурой женщины, обожавшей своего мужа и которую Адель всегда считала немного глуповатой. Она никогда не была близка с Люсиль, но в тот день, когда узнала о ее смерти, молодую графиню словно ранило в самое сердце.
***
Время шло. Закончилась весна, и в свои права вступило лето 1794-го года. В этот год оно было необычайно жарким, словно сама природа гневалась на людей, творящих чудовищный произвол и беззаконие. Тюрьма Ла Форс была уже переполнена. Каждый день кого-нибудь переводили в Консьержери, откуда дорога вела только на эшафот. А освободившиеся места занимали вновь арестованные. И, казалось, конца-края не будет видно этому кровавому конвейеру. Адель была уже на пятом месяце беременности. Иногда она думала о той судьбе, которая ожидает ее малыша. Это была судьба сироты. Его отец был уже казнен, а мать ожидала та же самая участь после его рождения. И в такие моменты Адель, лежавшая на грубых жестких досках, отворачивалась лицом к стене и беззвучно плакала. Надежд на перемены не было и казалось, что страшные дни террора не закончатся никогда.
Время шло...
Одним жарким и душным вечером месяца июля, который по новому республиканскому календарю именовался термидором, до Адель дошли слухи, что в тюрьму Ла Форс была помещена некая Тереза Кабаррюс.
- Кто это такая? - спросила она вечером у навестившего ее Антуана Рекамье.
- Сейчас это довольно известная женщина, - ответил тот, - подруга гражданина Тальена.
И скорее всего, участь ее будет печальна, если он не вмешается.
- Но... разве это возможно? - Адель с тревогой посмотрела в глаза Рекамье, подумав про Эро, Камилла, Люсиль Демулен, Дантона и многих других людей, которые были казнены.
Рекамье перехватил ее взгляд, и его лоб прорезала сосредоточенная морщинка. Он наклонил лицо к прутьям решетки, и прошептал в самое ухо Адель:
- Тальен не находит себе места. Он безумно влюблен в Терезу и если... - Рекамье на мгновение смолк, бросив взгляд на сидевшего поодаль охранника. Но тот мирно дремал, свесив голову на грудь.
- Если что? - переспросила Адель.
- Если у него... у нас все получится, то и вы, Адель, очень скоро выйдете отсюда.
"Любимая" - мысленно продолжил Рекамье, но вслух он это, конечно, не сказал.
Взволнованная Адель переспросила, что все это означает. Но Рекамье лишь прижал палец к губам, дав понять, что пока им следует молчать.
Глава 48
Антуан Рекамье, бывший депутатом национального Конвента, толкнул массивную дверь и вошел в зал заседаний. Несмотря на раннее утро и то, что до начала работы оставался еще почти час, многие уже находились на своих местах. Этот день был необычным, в воздухе явственно чувствовалось разлитое напряжение. Депутаты приглушенно переговаривались, некоторые, видимо не в силах усидеть, ходили по залу заседаний. Рекамье на мгновение остановился у двери, глядя на все это.
Затем взгляд его отыскал темноволосого худощавого человека, сидевшего на скамье в правом крыле Конвента, и он сделал ему неприметный жест рукой. Вскоре человек этот приблизился к Антуану Рекамье и наклонившись, приглушенно сказал:
- Давай-ка отойдем сюда.
Рекамье кивнул, и вскоре они отошли в сторону, за одну из высоких мраморных колонн.
Человеком, подошедшим к Рекамье, был ни кто иной, как Жан Ламбер Тальен. Несмотря на молодой возраст - двадцать восемь лет - в свое время он успел зарекомендовать себя, как один из самых жестоких комиссаров Конвента. О деятельности Тальена во вверенных ему департаментах и о количестве отрубленных по его приказу голов, в последствии с восторгом писали республиканские газеты. Не забывая в конце сделать угрожающий вывод, что "так будет с каждым врагом республики" и что "меч правосудия не дремлет".
Но все изменилось, когда Тальен, находившийся во время очередной миссии в Бордо, познакомился с очаровательной Терезой Кабаррюс. Сердце жестокого прежде комиссара дрогнуло. Теперь его куда больше интересовали темные глаза и прочие прелести красавицы Терезы и ночи, проведенные с ней, чем методичный стук гильотины и падающие в корзину головы. Конечно, изменения в поведении прежде "добродетельного" комиссара не понравились некоторым его коллегам. И прежде всего, конечно, Робеспьеру.
И вскоре Тальен сам испытал весь тот ужас, который чувствовали родные и близкие арестованных. Тереза Кабаррюс была арестована и отправлена в тюрьму Ла Форс.
Это означало лишь то, что вскоре ее очаровательная головка окажется на дне страшной окровавленной корзины. Нет, конечно же Тальен не мог этого допустить и ради ее спасения был готов пойти на что угодно. Даже на свержение правительства.
- Ну, какие новости? - приглушенным голосом спросил у него Антуан Рекамье.
Он заметил, что за последние дни лицо Тальена сильно осунулось, а под глазами были темные круги, что вероятно, говорило о проведенной бессонной ночи.
И Тальен подтвердил его догадку.
- Пока все идет хорошо, - также тихо ответил он. - Полночи потратил сегодня на "болото".
Так в Конвенте называлась основная, самая умеренная часть депутатов. Прежде, боясь за свои жизни, они безоговорочно поддерживали Робеспьера.
- Ну и? - Рекамье выжидательно смотрел в карие глаза Тальена.
- Те еще овцы... - усмехнулся тот. - Но их большей части, надеюсь, мне удалось внушить страх, что лучше не ждать покорно, пока их всех перережут, а все же начать действовать.
- Ты уверен в их поддержке, Жан? - с тревогой спросил Рекамье.
Перед его глазами встало бледное лицо Адель, ее тонкие исхудавшие руки, завиток темных волос на шее...
- Мы не имеем права ошибиться, - добавил он.
- Уверен ли я? - переспросил его Тальен. - Да, уверен... сообщил им, что тиран уже составил новый проскрипционный список, и головы скоро полетят здесь, в Конвенте, пачками. Он не успокоится, пока не перережет всех депутатов.
"Скорее всего, так и есть", - подумал Рекамье.
- Сегодня или никогда... - продолжал Тальен, все больше воодушевляясь. - Я уверен, что у нас получится устранить тирана.
Он почему-то упорно избегал называть Робеспьера по имени.
- Но что делать с Национальной гвардией? - спросил Рекамье после небольшой паузы. - Робеспьер обратится к ним и тогда...
- Я подумал и над этим, - Тальен хлопнул своего собеседника по плечу. - Пока не буду раскрывать все карты... скажу только, что и среди гвардейцев Робеспьера уже мало кто поддерживает.
Рекамье взволнованно кивнул, опять думая про Адель.
Тальен сказал ему еще пару обнадеживающих слов и в конце прибавил:
- Когда все начнется, я дам тебе знак. Пока же ждем появления тирана. Он пунктуален и обычно не опаздывает. А это значит... - Тальен посмотрел на серебристый циферблат часов, - что придет он уже через двадцать минут.
- Да, - ответил Рекамье, переводя дыхание. - Уже совсем скоро.
Тальен кивнул, и они направились к скамьям. Рекамье сел на свое обычное место, Тальен - туда, где находился прежде. Откинув с глаз прядь волос, он вытащил из кармана носовой платок и быстрым движением вытер со лба пот. Затем Жан Ламбер Тальен достал из внутреннего кармана камзола, с левой стороны, сложенный вчетверо бумажный треугольник, который носил у сердца. Он получил его еще вчера и теперь перечитывал, чтобы ощутить смелость и прилив сил для решительных действий. Письмо принадлежало Терезе Кабаррюс и, поскольку, в Ла Форс она была лишена такой роскоши, как перо и чернила, то это послание Тальену молодая женщина написала собственной кровью, используя в качестве пера тонкую щепочку. Ей удалось подкупить тюремщика, и таким образом эта записка была доставлена Тальену. Сейчас он в очередной раз пробегал глазами по строчкам...
