Рассказы

Мальчик сразу теряет желание пропустить рассказ мимо ушей, изменяется в лице, но все еще не поворачивается, слушает дальше, а Василиса и не делает пауз, своим рассказом приманив еще и внимание отца, подкладывающего дрова в кривую печь.
       – Я заплакала, а он мне как даст по щеке, да снова повторяет: «Руби», – продолжает женщина свою историю. – Я тогда чего могла сделать? Закрыла глаза, ударила, а потом открываю, смотрю, а нож у отца в пальце. Не разрубила, конечно, но порезала хорошо.
       Василиса делает короткую паузу, чтобы вздохнуть, смягчается теперь, когда воспоминания от рассказа начинают в уме оживать, и мальчик, постаравшись незаметно отереть едва не проступившие слезы, махом оборачивается.
       – И чего? – спрашивает он, и тут же застывает, боясь, что получит за вопрос пощечину.
       Только мать его не ругает, на лице ее опускается чуть ниже уголок губ, сделав выражение непривычным, слегка печальным, но вздохнув, женщина сразу возвращает обычное спокойствие.
       – Чего? – отвечает Василиса. – Я перепугалась, думала… все, сейчас убьет. А он нахмурился так, что я чуть в землю не провалилась, наклоняется и говорит еще строже: «Руби».
       Ронорад приподнимается на локти, а сам, широко распахнув глаза, даже не думает о том, что всего несколько мгновений назад ни за что не хотел слышать материнский голос, а теперь ловит его так, будто самый незаметный звук боится случайно упустить.
       – Он меня жестоко научил, – продолжает Василиса, глядя в пол землянки так, будто на нем отражается вся ее жизнь. – Даже не сказал, чтобы глаза не закрывала. Повторял только, чтобы рубила, да и все. Я смекнула, что так я ему палец оттяпаю, так что глаза уже закрывать не стала, ну и… сделала, что велено.
       Еще раз вздохнув, женщина прерывается, а затем, когда внезапно поворачивает к сыну голову, мальчишка от неожиданности едва дышать не перестает.
       – Понимаешь, зачем? – спрашивает она.
       Мальчик быстро успокаивается, вновь начиная чувствовать заботливые нотки в материнском голосе, пусть даже и такой своеобразной, порой жестокой, но все же заботы искренней. И тогда он спокойно качает головой.
       – Я тебе скажу то же, что мне отец тогда говорил, – наклоняется она. – Жизнь тебе не веселье, не ягодки да цветочки. И чем раньше поймешь, тем тебе же лучше будет.
       Василиса тут же поворачивает голову к супругу, который сразу прячет глаза, будто не слушал.
       – А ты должен понять, чтобы в отца не превратиться.
       Мальчик тоже взглядывает на мужчину вслед за матерью, а тот, перестав добавлять бревна, кашляет, то ли чтобы показать недовольство, а то ли затем, чтобы не слышать, как его ругают.
       – Не нужен в мире еще один такой никчемный, вшивый пень, как муж, которым меня судьба наградила.
       И мужчина тут же выходит из дома, лишь бы не слышать. А может и затем, чтобы не отвечать.
       Василиса после его ухода снова поворачивает голову к мальчику, наклоняется, целует в лоб и шепчет, гладя по затылку:
       – Ежели бы псина сама не подохла, я бы и ее тебя заставила забить. Так и знай, – добавляет она спокойным, почти бесстрастным голосом. – Смотреть, как она мучается ничуть не лучше.
       Затем женщина отклоняется, но сразу переменяет решение, губами приникает ко лбу сына, а после шепчет еще тише, словно не хочет, чтобы даже ветер ее услышал.
       – В тебе кровь великих предков. Моих предков, – говорит она. – И я все сделаю, чтобы вновь наш род жил гордо, а не прятался в хижине от всяких разбойников. А теперь спи.
       И, как ни странно, заснуть удается довольно быстро. На следующий день Ронорад вспоминает о том, что сделал вчера, с трудом давит в себе чувство жалости, от которого едва не начинает плакать, только лишь вспомнив, как теплые, мохнатые котята пищали в его ладонях, но уже лучше справляется с чувствами.
       И все бы ничего, но только снова появляются разбойники. Приходится вместе с матерью прятаться в доме, видеть, с каким презрением она наблюдает за супругом, да и самому терпеть неприятное чувство, пробуждающееся в груди первыми нотками храбрости.
       На этот раз отец позволяет разбойникам отнять целых пять мешков. Правда, в этом году мужчине удается собрать овощей и колосьев больше обычного, так что еще четыре мешка так и остаются ждать в сарае, куда разбойники даже не заглядывают.
       – Вон, – строго, с тихой ненавистью и презрением велит супругу Василиса, когда он, довольный, но смущенный проявленной трусостью, возвращается в дом. – Чего уставился? Вон!
       И, выгнав мужа ночевать за домом, она сразу укладывает мальчика спать, а Ронорад начинает воображать, как в следующий раз он выйдет сам биться с разбойниками, чтобы мать узнала гордость за своего ребенка.
       Хотя, все эти первые чувства лишь призрачными мечтами томятся в мыслях, придавая храбрости. Вскоре они все разбиваются вдребезги от мощного удара безжалостной действительности, когда соседские мальчишки забредают дальше обычного и, посмелев, доходят до самого дома Ронорада.
       Мальчик им попадается всего в нескольких десятках шагов от своей землянки, и дети сразу же начинают к нему приставать.
       – Давай мешок! – грозят они. – А-то сейчас как надаем!
       Мальчик догадывается, что отец должен быть где-то рядом, знает, что мать ждет в доме, и что его услышат, в случае чего, но все равно не может побороть страх. А вот о чем он не догадывается, так это о том, что Василиса уже заметила шум, выглянула в кривое окно и, отбросив желание выйти со скалкой, решила молча наблюдать за тем, что сделает ее единственный сын, наследник великого, но теперь уже исчезнувшего рода.
       – Батя твой раздает, говорят, всем, кто требует! Давай мешок!
       Мальчик не отвечает, пытается хмуриться, пробует сердиться, но ответить ничего не может. Наконец, его начинают толкать по очереди в спину, а едва Ронорад оборачивается, как тут же получает толчок с другой стороны.
       – Ха-ха! – смеются дети. – Дурак! Дурак!
       Почти ровесники, они вряд ли могут причинить мальчику вред. А потому, хоть материнское сердце и тревожит ум Василисы, женщина не позволяет себе двинуться с места, чтобы сын разобрался с нападками, переборов страх.
       – И отец у тебя дурак! – продолжают дразниться сельские дети. – И мать у тебя дура! Ха-ха! Шавки вы безродные! Падаль трусливая!
       Наконец, распалившись, сельские мальчишки заходят дальше, чем планировали, начинают грозить, чтобы мальчик убирался прочь вместе с родителями, а затем начинают бить.
       Когда до этого доходит, Василиса успевает закипеть от ярости. Чувство захлестывает ее мгновенно в тот миг, когда мальчишки обзывают женщину безродной шавкой. Она даже хватается за скалку, но потом взглядывает на сына печально, опускает глаза, выдыхает и так и не выходит за порог.
       А затем мальчик, побитый, возвращается назад. Не сразу. Поначалу он лежит на земле, ожидая, когда боль пройдет, и успокаивая чувства. Когда же он подступает к дому и слышит возню, когда выглядывает из-за угла и замечает отца, копошащегося в сарае, то впервые и сам чувствует к нему странное отвращение. Хотя, различить его, а тем более заметить, как отразилось на лице презрение, с которым на супруга глядит мать, Ронорад не может.
       – Бать… – зовет он. – А ты тут был?
       Мужчина оборачивается, сделав растерянное выражение.
       – А? А… э… да. Я тут….
       – И чего? – перебивает мальчик. – Ты слышал все?
       – Что слышал? – тут же спрашивает отец, разыгрывая недоумение.
       Только вот мальчик успел уже благодаря матери привыкнуть различать недомолвки отца, следя за тем, как легко их обнаруживает Василиса.
       – Ты слышал… – кривится Ронорад, начиная пускать слезу, которая отказывается удержаться в глазах. – Ты слышал! Слышал! И ничего не сделал!
       Мужчина пытается развести ладонями и пожать плечами, но мальчик тут же убегает в дом. А там, встав на пороге, он заканчивает плакать, чтобы заговорить с матерью уже спокойным голосом.
       – Матуш… ка….
       Женщина сразу встает, оставляет дела, подходит и ударяет по щеке так сильно, как еще не била.
       – Вон, – говорит она тихо.
       Мальчишка немеет, свалившись на пол от удара, и не решаясь подниматься. Хотя, боли он даже не чувствует. Всю тяжесть взгляда этой суровой женщины он узнает лишь теперь, когда видит, как мать глядит на него с таким же презрением, с каким она до сих пор смотрела лишь на трусливого супруга.
       – Вон, – повторяет она тихим голосом. – Нет в тебе крови великих предков. Иди вон, и забудь в мой дом дорогу. Чтобы не появлялся на моих глазах тот, чья мать безродная шавка, а не дочь славного воина.
       А затем, вытолкав мальчика на улицу, Василиса запирает изнутри дверь, и даже постучаться Ронорад, застывший у порога, так и не решается.
       Вечером, не зная, что делать, мальчик собирается пойти к сараю, но там не хочет встретить отца, которого рассерженная Василиса наверняка не пустила в дом. Впрочем, далеко уходить он тоже не решается, а потому, чтобы выпустить злобу, начинает ругаться на луну, оставшись у реки неподалеку от дома.
       – Не хочу я больше! Не хочу! – кричит мальчишка и все больше распаляется, чувствуя, как злоба и гнев разжигают в нем костер, как от них в груди начинает полыхать так сильно, что от жгучей ярости перехватывает дыхание.
       И потому же он кричит все громче, быстро выдыхаясь, но не чувствуя этого, забыв уже и про то, что кто-нибудь может услышать.
       – Не буду Ронорадом! Не буду! Чтоб его не было! Чтоб никогда больше его не было! Отныне и… и никогда! – заговаривается он от злобы.
       А затем, выдохшись, мальчишка сваливается на холодную землю, так и не узнав, что отец, пришедший со стогом сена, чтобы позвать сына укрыться от холодной ночи в теплом сарае, так и ушел, что так и не сумел он решиться заговорить с мальчиком после услышанного.
       
       Рассказ четвертый
       
       Не сын своего отца
       
       Холодный осенний ветер ласкает кожу, пытаясь успокоить, но тем лишь делает ночь бессонной. Мальчишка, после того, как мать без раздумий, без объяснений выгнала его из дома, за целую ночь почти не теряет сил. Все это время он раздумывает над тем, что сказать, вернувшись, но лишь перебирает одни и те же выражения, собираясь извиниться перед матерью, которую он не смог защитить от оскорблений.
       Утром мальчик прибредает к дому, думая, что у него получится забыть свое имя. Одна лишь ночь все изменила, хотя бы в уме точно изменила, да и усталости молодое тело еще не знает. И все же, не так уж легко оказывается заговорить, когда дверь открывается, а через порог, лишь коротко глянув и нахмурившись, ступает мать.
       Женщина бросает сердитый взгляд, а затем почти сразу идет дальше. Она отправляется с деревянными ведрами к реке, чтобы набрать чистой воды, а на сына будто и внимания не обращает.
       Мальчик бросается следом, но быстро замедляет шаг, отстает, дожидается, когда мать наберет воду и пойдет обратно, к дому возвращается уже перед ней и дожидается у порога. А когда Василиса оказывается в шаге, она замечает, как сын резко поднимает голову, но делает вид, будто ее это совершенно не волнует.
       – Матуш… – начинает мальчик.
       И мать тут же его перебивает.
       – Твоя мать, – говорит она спокойным, но грозным, сердитым голосом, – безродная шавка. Здесь таких нет.
       Она делает шаг, почти ступает на порог, но вдруг поворачивается.
       – Иди отсюда, мальчик, – говорит Василиса. – Иди к своей матери, которую шавкой зовет кто ни попадя.
       Теперь вдруг уже не хочется забыть имя, пусть бы по имени обратилась, но когда Ронорад слышит это ее «иди, мальчик», то его глаза так широко открываются, что кажется, будто бы они могут выпасть. Однако зайти в дом после такого, даже позвать, он уже не решается, и, простояв немного в ужасе оцепенения, мальчик снова отправляется к липам.
       Долго и мучительно на ум приходит осознание того, как нужно было поступить, но затем уже становится легче догадаться, что нужно теперь делать. Осознание сваливается в голову ослепляющей вспышкой, рассеивающей мысли, но взамен дающей четкое представление о том, что было, что делать и что будет дальше.
       Все становится ясно в один миг. Это происходит тогда, когда мальчик сердится, что не поднял кулак и не врезал кому-нибудь из обидчиков. Мать бы все равно не позволила детям его избить, она, кажется, вообще ничего не боится, а даже если бы и позволила – то и это было бы лучше, чем услышать от нее эти слова: «иди, мальчик».
       Тогда же Ронорад от злобы сжимает кулак, а в нем само собой просыпается желание пойти и дать кому-нибудь из мальчишек по голове. Просто так. Лишь бы знали, только чтобы злость выместить, а затем… и вот тогда он сознает, что может вернуться к матери, пусть даже побитый, и тогда ей рассказать, что никто ее больше не посмеет назвать безродной шавкой.
       Это единственное, где проявляется усталость. Она не отнимает сил, не клонит в сон, а лишь распаляет ярость, которую прежде сдерживал холодный ум. Мальчик, хоть и бывал капризным, но со строгой матерью привык не реветь, не кричать, а потому мог лишь отлынивать от работы какими-нибудь хитростями, прячась от матери или обещая отцу сделать поручение, но слово не исполнять.
       Теперь же каждый шаг придает уверенности. Кулаки так плотно сжимаются, будто стали каменными, лицо обретает злобное, сердитое выражение, а мыслей почти никаких нет, одно лишь стремление. Наконец, сложного ничего нет, все и так ясно, нужно только отыскать сельских детей, которые маются дурью где-нибудь вдали от низких домиков без присмотра родителей, колотят палками какую-то несчастную собаку, или задумали еще какую-нибудь мерзость. Нужно лишь найти их и врезать, как следует, а что будет после самого первого удара, уже не важно. Мальчик уже не думает и о том, как будет рассказывать об этом матери, да и есть ли в такой жестокости смысл, от усталости злоба легко завоевывает мысли и прогоняет даже те стремления, которые эту ярость и пробудили.
       И сельских детей он находит быстро. Их не так часто родители утомляют какими-нибудь поручениями, разве что просят немного помочь с мелкими делами, но так, как Ронорада, деревенские своих чад трудами не загружают. О чем сам мальчик, разумеется, ничего не знает.
       Впрочем, понимает он даже меньше, чем может вообразить. Да и не пришло еще время, недостаточно еще мальчик знает о мире, в котором живет, чтобы понять, что растет он быстрее других ровесников, что выглядит крупнее. Этого он узнать никак не может, поскольку даже не знает, с кем мог бы себя сравнить.
       Да это его и не волнует. Это раньше страшно было, что побьют. Теперь же, едва заметив сельских ребят, которых он отыскал по задорным крикам, мальчик, сжав кулаки до дрожи, быстрым шагом направляется к ним. И дети, конечно, замечают Ронорада прежде, чем он успевает подойти.
       – Эй! – кричит один, самый здоровый. – Ты чего тут делаешь, а?!
       Выглядит он грозно и уверенно, сразу нахмуривается, едва замечает шагах в двадцати от себя злобного, быстро приближающегося Ронорада. Это он, именно этот мальчишка больше всего доставал, а остальные, кажется, ему только помогали. Это он первым ударил пса, он громче всех кричал про мать, а потому, едва увидев его лицо, приобретшее черты отвратительности презрения, мальчик бросается вперед.
       – Эээ! – кричит Ронораду старый обидчик. – А ну… как дам сейчас!
       Только вот голос его не такой уверенный, и это даже удивляет. Прежде он всегда ругался злобно и сердито, а теперь будто бы сам струсил. Да и остальные дети застыли, и никто ничего не делает. Все лишь таращатся на мальчика, а тот, сжав кулаки, успевает разбежаться, подскакивает и тут же врезается с криками в сельского ребенка.