После этого рассказа я с особой внимательностью приглядывалась к травнице, но как и следов возраста, не замечала отголосков страшной беды или теней перенесенного горя, давней потери. Не было их ни в улыбке, ни в глазах Марьяши. Одиночества в ее облике тоже не чувствовалось. Как и в доме, всегда наполненном ароматом сдобы.
Что-то случилось со мной после того, как, узнав о печальной судьбе травницы, я не обнаружила печали в ней самой. Перевернуло внутри, заставляя задуматься, почему я избегаю общества Славы и ни разу больше не зашла в обустроенный для меня дом. Подтолкнуло признаться самой себе, что не верю в счастье рядом с этим человеком, в уют его крова.
Но такое признание означало отказ от мужчины, который всегда мне нравился больше других. Который добивался взаимности несколько лет, терпеливо ждал и готовился к моему приезду. Не хотелось оскорбить и причинить ему боль!
Еще больше пугали мотивы собственных поступков. Ведь если быть честной и откровенной с собой, что мешало согласиться на предложение Славы?
Причины настоящие или тревожные сны?
Воспоминания из юности, почти детства, ожившие в последние недели?
Сказки, которыми вместе с травяными чаями опоила меня ведьма, внешне похожая на добродушную самоварную бабу?
Но что станет со мной без ее отваров? Без очаровывающей болтовни и конфет. Смогу ли я, как она, быть счастливой в своем одиночестве?
Я отчаянно боролась с собой. Мысленно направлялась к Славиному дому, и в голове взрывались пронзительные крики журавлей. Чем ближе подходила к крыльцу, тем злее, громче курлыкали воображаемые птицы. Вернее, одна из них. Та, что забила крыльями, когда я оказалась рядом, и смотрела мне вслед.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды поздно вечером, изведенная терзаниями, я не прибежала к Соколову.
– Слав, ты извини меня, пожалуйста, извини. Но я не выйду за тебя замуж. Никогда не выйду, – торопливо проговорила я, не проходя внутрь, задержавшись у порога.
Он смерил меня коротким взглядом. Шагнул к шкафу, достал из ящика пачку Мальборо, выдернул из нее сигарету и, закуривая на ходу, молча выскочил на улицу. Он исчез в темноте, не взглянув на меня, стоявшую на крыльце его уютного дома, глотая слезы.
Что-то непонятное и необъяснимое происходило не только со мной, но и с журавлем, который жил рядом с птенцами. Я ловила упоминания о нем в разговорах людей, связанных с проектом. Птица стала более нервной. Агрессивной. Правда, пока только по отношению к одному человеку – Славе. Журавль набрасывался на него каждый раз, когда тот заходил в питомник. Однажды, подобравшись поближе, он даже порвал клювом ему халат, до крови поранив руку Соколову.
Подходило время перевода птенцов на луга, и между орнитологами завязался спор. Журку, как в прошлые годы, собирались переместить вместе с молодняком, но если раньше никто не волновался, что взрослая птица улетит, то теперь многие не исключали такой возможности, а большого вольера, прикрытого сеткой, на луге не было.
– Подрезать ему крылья, – предложил Слава.
Его поддержал еще один специалист, настаивая, что после долгих лет жизни рядом с людьми журавль больше не освоится в дикой природе. С ними соглашался директор заповедника – всем было известно, что его Оленька привязана к Журке и больше всех боится, что он исчезнет.
– Жалко Журку, – возражали «мамочки» из проекта. Но потом добавляли: – Привыкли к нему все.
Я не участвовала в разговорах, сторонилась их, но они вдруг стали находить меня по ночам. Словно невидимое эхо забиралось в комнату и играло обрывками чужих фраз. Чаще всего голосом Славика:
– Подрезать крылья… Крылья подрезать.
Я беспокойно вертелась в кровати и не могла заснуть.
В ближайший выходной я выбралась в город в библиотеку и провела в ней весь день до закрытия, утолив голод завалявшейся в сумке конфеткой и жажду – двумя стаканами черного горького чая. Зато я нашла много сказок про журавлей. Очень разных и порой противоречивых.
В одной журавль и цапля не могли договориться, являя собой пример некоммуникабельности. В другой журавль и лиса обменивались угощениями в неподходящей гостю посуде, символизируя негостеприимство. В третьей – журавль учил лису летать, избрав для этого совсем не педагогический способ – он поднимал рыжую подругу в небеса и сбрасывал ее оттуда на землю.
Похожий урок длинноногая птица преподавала и лягушке. Их история вовсе отдавала грустью – журавль настаивал, что дружбы между неравными не выйдет: «Ты ныряешь в трясину, пока я поднимаюсь в небеса».
В алтайской сказке журавль сам избрал себя главой над всеми птицами и сломал спину выступившему против его самоуправства коростелю.
«Не говорит, а кричит, как осиротелая вдова». Вот эта фраза меня остановила...
«Кир-ра…» – зазвенело из памяти, но я вовремя отогнала воспоминания, не позволив себе вернуться к мусорным контейнерам.
Отголоски Марьяшиных рассказов звучали громче всего в японских сказках и притчах. В древних легендах - как и та, что если сложить из бумаги тысячу журавликов, исполниться любое желание. Хрупкие крылья не спасли жизнь Садако Сасаки, но подняли ее душу в небеса, оставив память о девочке на земле.
Я нашла две версии сказки про раненого журавля. Девушка-оборотень жила у юноши, который ее спас, или у пары бездетных стариков. Она создавала чудесные ткани с изящной вышивкой. Но делала это всегда, закрывшись в комнате и строго-настрого наказав ее не тревожить. Старики и жених нарушили эту просьбу. Распахнув дверь, они увидели журавля, который выдергивал острым клювом мягкий пух из своей груди и ткал из него ткань, вышивая удивительные узоры. В обеих сказках любопытные люди навсегда потеряли журавля.
«Потому и работа выходит такой прекрасной и утонченной, что из своего тела они ткань ткут. Из души нити вьют – те, что вышивкой на ткани застывают», – говоря это Марьяша, любовно поглаживала толстым пальцем белоснежный платочек.
Подарок Яши я ей так и не показала.
Не понадобилось, потому что однажды я увидела очень похожий в травницы в руках.
– Откуда он у тебя? – спросила, затаив дыхание.
– Любимый подарил, – едва слышно обронила Марьяша и поспешила в кухню.
В японских сказаниях я нашла знакомое мне слово «камэ».
Не «калм», не «каам». Оказывается, Яша никогда не призывал к спокойствию и не коверкал английского слова, он называл меня… черепахой! Глупо было запоздало и несвоевременно обижаться, к тому же я увидела, что иероглиф камэ в японском языке соединился с еще одним – цуру, означавшим Журавль. Цуру еще называли людей-оборотней, способных превращаться в птиц.
Прочитав об этом, я съела завалявшийся в кармане «лимончик» – когда только Марьяша успела подсунуть его мне в одежду? Конфетка оказалась кислой. Как мои воспоминания.
Японцы верили, что журавль живет тысячу лет. Черепаха – десять тысяч. Соединяясь вместе, два иероглифа образовывали пожелание долголетия – Цурукамэ.
В книгах о Японии рассказывалось о Тантёдзури – священных красноголовых журавлях. Им поклонялись, им ставили кормушки, и специальные люди несли караул день и ночь, следя за сохранностью подношений. На тех же страницах была описана охота на журавлей, больше напоминавшая ритуальное убийство. Она проходила зимой, и первого сокола всегда спускал сёгун. Убитую птицу с почестями отправляли в столицу к столу Императора.
Начитавшись в тот день книг, я переполнила журавлями все мысли, и по дороге домой тонконогие птицы грезились мне в каждой длинной тени. Их головы казались красными, напоминая окровавленное Яшино лицо.
Я ехала в заповедник и размышляла, отчего в человеке уживаются одновременно потребность поклониться прекрасному и желание его уничтожить? Разве акт насилия может возвысить? Приблизить к недостижимому?
Почему благоговейный страх постепенно превращается в стремление объяснить неизведанное с помощью слов, цифр, готовых формул? Познать все разумом. В процессе неизбежно снять налет божественности и лишиться кумира. Испытать пустоту. Заблудившись в темноте, сотворить нового бога и, преклонив перед ним колени, выдумать, казалось бы, новую религию. Только в ней будут все те же простые истины, как во всех существовавших раньше. И один из первых заветов всегда – «не убий».
Но человек раз за разом, вновь и вновь, убивает бога.
Или красноголового журавля. Чтобы потом с почестями доставить на стол Императора пожеланием долголетия…
Глава 5. Цуру
Ночью мне приснился Яша.
Как он стоит у мусорных контейнеров в окружении ребят и вдруг взмахивает руками, словно крыльями.
Такого не было – не могло быть – потому что его крепко держали с обеих сторон, а во сне Яша взмахнул руками и закричал:
– Кир-ра, Кир-ра!
Я проснулась в поту. Сердце не сорвалось вниз, нет, оно взлетело в горло и билось в нем, заставляя дрожать, как в лихорадке. Одеваясь, я путалась в вещах и едва не вылетела на улицу в разных ботинках.
Журавль из питомника, который нашел ко мне дорогу во снах, смотрел на меня из ночной темноты, пристально и внимательно.
«Особенный», – говорила о нем Оленька.
Взгляд птицы из снов повторял взгляд давно исчезнувшего человека.
Яши. Журова. Жур.
Меня влекло, звало, тянуло туда, где стоял журавль. Нестерпимо хотелось признаться ему:
– Кира я. Кира!
И зашептать:
– Яша. Яша…
Я вовремя остановилась, вспомнив, что в помещении, где подрастали птенцы, установлены камеры. Внутрь можно зайти, лишь облачившись в одежду, скрывавшую все человеческое. Оборотнем-неудачником, мечтавшим стать гордой птицей, но вместо этого превратившимся в бескрылого динозавра.
Несмотря на раннее утро, я побежала к начальнику проекта. Вспомнила, что тот возвращается из города только днем.
К Славе.
Он вышел на крыльцо своего дома в белой майке и спортивных штанах. Босой, сонный, удивленный.
– Кир?
– Повтори мне, что ты говорил про журавля. Того, что стоит у птенцов. Из проекта.
Слава обхватил себя руками – утро было стылым. Словно с северным ветром осень заглянула раньше времени.
– Зайдешь? – спросил он, но в голосе уже звучало принятие моего отказа.
Я отчаянно замотала головой, повторив за Соколовым, – обняла себя руками.
– Нашли его у болот. Кир, с тобой все хорошо?
– Говори, Слав, говори!
От дома Соколова я бежала, не разбирая дороги. Не видела ничего, земля расплывалась перед глазами. Я спотыкалась на ровном месте. В ушах стучало дробью:
– Журавля нашли в 1987-ом – в тот же самый год, когда я заканчивала школу. Тот же год! Двумя месяцами позже. Орнитологи считали, что птице около двадцати пяти лет.
Сходила с ума я!
И следующим адресом моего безумия стал дом Марьяши, к которому я добралась, заказав дорогущее такси.
– Скажи… а может человек, обернувшись журавлем… – Я стояла в прихожей, долго подбирая слова, и не отводила молящего взгляда от травницы. – Не вернуться обратно?
Не задумавшись ни на миг, Марьяша ответила кивком и пригласила внутрь. Сразу на кухню, к своей любимой вазочке с «лимончиками».
– Человек может не вернуться. Став журавлем, забыть, что он человек. Даже разучиться летать, будучи птицей.
– Почему такое случается?
Две конфетки попали Марьяше в рот и раскатились по круглым щекам, отчего те стали еще ровнее. Женщина улыбнулась, совсем как другой человек, – молоденький парнишка на три головы ее выше – худой и нескладный.
– От перенесенной боли может забыть. От предательства. Если стал свидетелем насилия. Журавли не приемлют насилие. Не способны смириться с ним.
Конфетки хрустели у травницы на зубах, а у меня внутри что-то ломалось и в ушах скрипело, будто, не сделав и шага, я топтала жесткими подошвами осколки.
– А что же делать? – спросила я шепотом, оглохнув от хруста.
Марьяша не отвечала, даже когда вопрос прозвучал второй раз, и еще громче. И снова, снова громче.
Она вдруг принялась рассказывать о чем-то совершенно другом: о листьях подорожника, что собиралась нарезать в салат, и лечебных свойствах этого растения, заполонившего все тропинки в огороде.
Но когда я, расстроенная, уходила, мне в спину прилетело легким сквозняком:
– А ты позови его.
Дверь была закрыта. Окна затворены.
Дом нашептал мне скрипучими досками крыльца?
В какой момент принимается решение?
Внезапно возникшие подозрения становятся догадками, сомнения превращаются в уверенность, какой бы невероятной она ни выглядела еще вчера, и вдруг оказывается, что подсознание давно готово принять новый факт и лишь искало подтверждений извне. И вот уже переплетаются вместе сны, сказки и легенды – услышанные или вычитанные в библиотеке, болтовня Марьяши, ее и мой платочки, вид распахнутого окна в больничной палате, откуда пропал Яша, быстрое исчезновение вслед за сыном отца.
Хорошие ботинки были у обоих.
Люди-птицы берегут ноги, а беречь надо крылья!
Сёгун. Спускал. Сокола.
То, что являлось вроде бы разрозненным и случайным, соединилось вместе, наполнилось новым смыслом, или этим смыслом наполняла каждое слово я.
Слава Соколов собирался подрезать крылья журавлю из питомника.
Что, если это случится уже завтра?
Я украла журавля темной ночью. Никто ничего не слышал из-за разгулявшегося ветра. Да и кто бы прислушивался? Воров в Усадьбе не водилось, а сороки спят по ночам. Птица выглядела очень спокойной, вопреки рассказам о ней, и следовала за мной, как птенец за своим «воспитателем». Сама зашла в кузов. Позволила прикрыть себя плотным одеялом. Мне не хотелось этого делать, но иначе было нельзя.
Когда выезжала со станции, оказалось, разбудила сторожа Ваню. Кудрявый парень высунулся из окна караульного домика. Но разве мог бесхитростный парень заподозрить в моих действиях противозаконное или непозволительное?
Я сказала, что плохо себя чувствую и спешу к рассвету попасть в город к врачу. Ваня пожелал мне легкого пути и скорейшего выздоровления, уточнив, уверена ли я, что доеду одна?
– Справлюсь, Вань. Ты поспи еще. До рассвета не так уж и долго.
У луга – разнотравного, некошеного, того самого, куда скоро должны были перевезти журавлят, – я остановила машину. Открыла сначала кузов, потом откинула одеяло и отступила в сторонку.
Прошло несколько минут, прежде чем журавль поднялся на ноги. Коротко взмахнул крыльями и спрыгнул на землю. Неуверенно потоптался длинными ногами, словно заново привыкая к покрытой холодной росой высокой траве. Завертел длинной шеей, прислушиваясь к звукам сонного леса и реки, привыкая к мягкому свету, которым наполняло день восходящее солнце.
Я стояла перед журавлем в простой одежде и с непокрытой головой.
Насколько я, двадцатипятилетняя, похожа на девочку Киру? Мои волосы коротко стрижены, щеки похудели, заострились казавшиеся раньше широкими скулы. Чего ждала я? Чуда?
Что прямо передо мной на сыром лугу, под всевидящим взором леса свершится диковинное превращение?
Легкий порыв ветра тронул спину. Я вдруг увидела себя со стороны – взрослая девушка замерла перед растерянной птицей, выискивая в журавле черты давно исчезнувшего парнишки?! Что понавыдумывала я!
Наслушалась вранья травницы, начиталась сказок и уверилась потом в реальности своих снов. Позволила воспоминаниям и пустым мечтам свести себя с ума.
Отчаяние охватило меня, и потянуло от него холодом – промозглым, затхлым, хоть и не было поблизости болота.
