Смотрит на меня Иван-царевич, глаз оторвать не могет. Ну и на стражников косится. Тута даже Белый Полянин малость присмирел да призадумался.
– Экий ты шибкий-то, Иван, царев сын, – говорю насмешливо. – Неужто красть у кого-то повадился?
Сверкает очами царевич возмущенно, а сам пятнами алыми идет. Даже ухи – и те покраснели как оваренные. Стало быть, не в бровь, а в глаз попала. В самом деле спер, бесстыжий!
– Так ковер-то нужон али нет? – молодец вопрошает. – И чего это мне с девкой-полонянкой разговоры вести? Кощей-то где?
Вот ни малехонького почтения от этих царевичей-королевичей да богатырей не дождешься!
Ковер, конечно, заиметь хотелось, то верно. Но Кощей-то, живой да здоровый был все ж таки нужней!
– Чего ты мне этим ковром тычешь-то? – восклицаю недовольно, а сама сковородкой помахиваю. Глядит на сковородку мою, Иван-царевич, глаз не сводит. Почуял, подикось, недоброе. – Припер – и думаешь, все ладно? А коли хозяин явится да возмущаться станет? Кто ответ будет держать?
А ведь такой пропажи уж всяко хватятся.
– Неча девке языком мести! – буркнул Белый Полянин сурово, брови нахмурил и на меня глянул неласково. Еще и копьем этак многозначительно покачивает. Ишь ты какой! – Твое дело спервоначала мать-отца почитать, а после мужа слушать и детей качать!
Вот сказанул как сказанул. Чисто батюшка мой, когда замуж за Ивана-дурака спроваживал. Что бы ни говорила, как бы ни упрашивала – ничего не помогало. Мол, все это токмо дурь девичья и ничего более.
Уж так неволили меня, что только к Кощею в полон идти и оставалось.
Особливого уважения к Белому Полянину у меня и до того не было, а теперича вовсе не осталось. Подумаешь, богатырь могучий. А то не перевидала я их тута великое множество? Чай, добры молодцы табунами носятся, буянят, тьма их тьмущая, а ключница у Кощея токмо одна!
– А ты мне не указывай! – говорю грозно. – Явились незваными, непрошеными. Ведут себя хужее татар! Вон за ворота! Когда Кощей решит, тогда и пущу вас. И ковер свой с собой утаскивайте!
Ох и хотелось мне руки на добычу молодцев наложить, а только чуяло сердце мое – нечисто тута. Надобно выждать. И Белый Полянин тако же… Коли забрать ковер, он же костьми ляжет, а будет рваться на битву со злодеям. Богатыри – они же завсегда упертые.
Возмущаться опосля слов моих начал Иван-царевич, огрызаться.
– Ты как с царским сыном говоришь, холопка?!
Тут уж не сдержалась я – расхохоталась так, что ажно слезы хлынули.
– Ишь как заговорил! Чай, в темнице-то ты посмирней был, – молвлю. – Не холопка я тута – ключница. И слово моего опосля Кощея главное. Полно препираться-то. За ворота выметайтеся. А то стража вас батогами погонит!
Покосились на меня воины Кощеевы со смущением. Вижу, уж больно им не хотелось с богатырями дело иметь. А только деваться-то и некуда! Раз велела, надобно исполнять.
Вот только и Иван-царевич желанием не горел со стражей биться. Ну, оно и понятно, чай не сам злодей – токмо его подручные. Чести тута мало, всяко не подвиг. Словом вышло мне молодцев подобру-поздорову выдворить.
На душе малость полегчало. Отогнать беду удалось, вот токмо недалече.
Поднялась я на стену – больно любопытство глодало, как там царский сын с товарищем устроились.
Уж поглядеть было на что.
Как увидели девки деревенские перед собой Ивана-царевича да с богатырем, разом все уставились. Молодцы добры на месте застыли, словно к месту приросли.
Вот то-то и оно. Толпа девиц на выданье – это вам не Кощею житье портить.
И часу не прошло, как перебрались девки все аккурат поближе к царскому сыну. Кажись, все до единого. Вроде бы не смотрят крестьянки на Ивана, а только так поворачиваются, чтобы он у них самое пригожее узрел.
Особливо Акулинка старалась. Вот ведь руки у нее кривые, ленива, а на лицо-то пригожая, да и стан тонкий. Даже царевича малость проняло. Гляжу, потянулся к старостиной дочке он, даже словно бы и заговорить пожелал, а только пресек то Белый Полянин на корню.
Схватил богатырь товарища своего и оттащил он девки подалее. Поди, чтобы соблазну была поменьше. И морда у Полянина уж до того суровая, что любой бы одумался.
Да только от одной добрый молодец царевича оборонил, а любушек-голубушек тута никак не менее трех десятков. И все справные да хваткие. Такие в мужик вцепятся – уже и не оторвешь.
– А что это вы, добрые молодцы, тута пригорюнились? – самая бойкая из девок к богатырю да царевичу подскочила, в глаза принялась заглядывать. – Чего головы повесили? Али беда какая приключилася?
Хоть и была я далече, а только и мне от улыбкой той жмурко стало. Вот Акулинка хоть и милей лицом была,а эта казалась куда пригожее.
– Да вот ключница Кощеева за ворота выставила, – на меня царевич жаловаться принялся.
Ну, чисто дите малое!
Подошла Настасья Микулишна, стоит, слушает.
Девка с пониманием головой качает.
– А… Марья Ивановна, стало быть. Она дюже суровая, не забалуешь. Вона нас пускать отказалась! А все староста и дочерь егойная!
И эта туда же!
Глянули друг на друга царевич с крестьянкой этак с пониманием.
Тут Иван-дурак из шалашика своего выскочил.
– Это все Кощей Марью околдовал! – говорит запальчиво.
Поглядел царский сын на тезку своего, нос поморщил и отступил. Не по нутру пришелся ему дух мужицкий. Оно и понятно, поди знатно нынче смердит от жениха моего негодящего – в этот раз он никак не менее двух седмиц под стенами проторчал. И мылся разве что в речушке недалече.
– Иди уж своей дорогой, добрый человек, – царевич молвит.
А дурень головой качает.
– С места не сойду, пока Марьюшку не спасу!
Не стерпела богатырка, отпихнула мужика деревенского подалее, в после руки платочком белым вытиралась принимать.
Смеется девка деревенская на женишком моим – да заливисто так.
– Так она и уйдет из замка Кощеева. Чай, у колдуна-то всякий служить хочет. А Марье Ивановне в замке егойном великий почет оказывают. Кабы я ключницей там была – ни в жисть не ушла бы.
Переглядываться принялись Иван-царевич с Белым Полянином. А Настасья Микулишна вздыхает украдкой.
Глянула крестьянка на царевича так, словно дураком был он, а вовсе не женишок мой неуемным.
– Так на службу в замок Кощеев просимся, – ответствует со всей честностью.
Тут богатырка руками всплеснула.
– Вас же староста привез, чтобы в дань колдуну отдать!
И эта тоже ума невеликого. Кто ж станет в наших-то краях девками дань брать? Каши с них не сваришь, еды да скарба за них не купишь. Все ж таки крестьянские дочери, не царские, да и на каждом дворе, почитай, имеются. И к тому же в великом множестве. Родители дитяток своих едва с рук сбывать успевают, пока еще в возрасте. А ведь за каждой девкой еще и приданое надо дать. А то кто ж их без приданого замуж-то возьмет?
В деревнях да селах-то житье простое, будь ты хоть трижды раскрасавица – коли хотя бы сундук плохонький к свадьбе не насобирала, женихов не жди.
– Да с чего тебе такое в голову-то пришло? – ужаснулась словам тем девка и руками всплеснула. – Староста серебро Кощею привез. А мы… ну, так, напросилися.
Аж целый обоз «напросившихся» собрался. Хоть метлой разгоняй.
Я на Настасью Микулишну налюбоваться не могла. Уж так у нее глаза выпучились – любо-дорого посмотреть.
Иван-царевич да сотоварищ его тако же изумились зело.
– Напросилися? – богатырка переспрашивает. – Как-так?
Тут и прочие крестьянки подтягиваться начали. Переглядываются, хихикают, рукавами лицо прикрывают – вроде как смущаются. Да только кто ж им поверит-то? А то не ведомо кому-то, насколько они тута бесстыжие. Которые приличные, те бы колдуна в осаду брать не стали бы. Еще и глазищами на царевича с богатырем лукаво посверкивают.
– А так! Двух-трех-то в замок на службу принимают. Коли старательная да мастерица, завсегда повезти может. Ежели бы староста Акулинку свою беспутную не приволок… Рассердил он Марью Ивановну, а она дюже суровая, спуску никому не дает.
Девки наперебой соглашаться начали.
Послушала Настасья Микулишна крестьянку, послушала, а после развернулась молча и подалее отошла. Под березку села с видом задумчивым и застыла как столп соляной.
– И что же, сладко живется челяди Кощеевой? – молвит царевич опосля молчания долгого.
Сызнова крестьянка говорливая посмотрела на него как на дурня.
– А то как же! Это не спину в поле гнуть и не за скотиной ходить. Хотя ты же царский сын, тебе наша доля неведома. Солнышко встало – уже на ногах, солнышко село – еще на ногах. Конца и края не видно. У Кощея работы завсегда поменьше, да и не такой и великий труд – кашеварить, убираться, шить да вышивать.
Почесал макушку Иван-царевич – глядит на девок ошашело, будто ни глазами ни ушам своим поверить не может. Белый Полянин словно понурился малость. Ну как же – подвиг портят! Да и не по нутру добру молодцу, что любушки-голубушки одна друкой краше по доброй воле к злодею в услужение идут.
Выступила тут вперед Василиса свет Берендеевна, руки в бока уперла, глазами сверкает так, что искры во все стороны летят.
– На кой Кощею в замке его черном холопки дурные? Поперед меня никто порога тутошнего не переступит! А уж опосля того я буду решать, кто на службу поступить может!
У меня ажно слов от возмущения не осталося.
Это что же? Царевна на место мое метит? А не жирноват ли кусок, коий она откусить собралась? Я место свое трудом тяжким заслужила! И все хозяйство тута подняла! Даже Кощей – и тот похорошел! А теперича девка дурная, кичливая замыслила меня согнать? Как же! Держи карман шире!
Поглядела на дочерь царскую Настасья Микулишна, головой покачала да в шатер свой, коий с утреца поставила, удалилась. Кажись, не по нраву ей оказались речи Василисины.
Да и Иван-царевич с Белым Полянином слов ее не одобряли. Про женишка моего и говорить не приходилось. Он-то нет-нет, а перед Василисой норовил покрасоваться – рубаху зашил, лапти новые справил. Не идет – гоголем выступает. А тута сызнова про Кощея Василиса речь ведет.
Ан не одна царевна-лягушка взялась смуту наводить. Тут смотрю, подбирается Акулинка к сыну царскому. Сторожко аки лисица – один шажочек, опосля того другой. В руках у девки ружей кувшин.
– Испей, добрый молодец, кваска, – старостина дочка говорит и уж до того умильно улыбается, что у меня ажно зубы заныли – до того пересластила. – Хороший квасок, справный. Враз полегчает.
Откудова у Акулины квас взялся – дело уже другое. Девки крестьянские как приехали к замку черному, так здесь аки столбы т торчали. А тут тебе и квас, и хлеб, и даже каша! Подумалось мне, что тревожно сие – кажись, девки-то начали понемногу хозяйством обрастать. Никуда то не годится!
А потом гляжу, чуть подалее яма какая-то посередь луга. Зело подозрительная. Кажись, девки землянку какую решили справить.
Хорошо бы согнать их. Пока не поздно еще.
Принял квас царевич, испил его прямиком из кувшина, а после покивал довольно. Стало быть, угодила.
Расцвела Акулинка словно маков цвет. Глазищами зелеными засверкала, ресницами затрепетала. Ох уж оборотистая! Кабы в работе такой шустрой была – цены бы девке не было.
– Ты чего это – поучать меня вздумал? – взъярился не на шутку Иван-царевиц. – Коли хочу отведать – то отведаю! И никто мне не указ!
И ведь правда взялся еду крестьянскую есть – за обе щеки уминает да нахваливает. Акулинка рядом притулилась, глядит, умиляется. Вот так оно завсегда и случается – спервоначала кваску испей, опосля кашки откушай… А потом раз – и у алтаря с девкой. И как дошло до такого, уже и неведомо.
Чай, Василиса Берендеевна все ж таки поумней будет. Она-то сразу от ворот поворот Ивану-дураку дала, тянуть не стала. Хотя женишок-то мой и на лицо не особливо пригож, и смердит от него… Из-за такого не затрепещет сердце девичье.
А вечер все одно удался – солнышко за горизонт закатывается, багрянцем небо красит, птички щебечут, кузнечики в стрекочут. Благодать, чесно слово. Если на яму, которую крестьянки выкопали не глядеть.
Токмо вдруг как загрохочет, как загремит! Я так вздрогнула, что едва со стены не свалилась.
То не гроза начинается – скачет на могучем вороном коне всадник. Шелом у всадника того посверкивает, кольчуга позвякивает…
В мгновения ока до ворот замка черного всадник тот домчался, коня своего на дыбы поднял.
– А вот вы и попались, ворье бесстыжее!
Мыслю я – голос-то звонкий, девичий.
Еще одна богатырка на мою больную голову? Ну, и Кощееву.
Тут Настасья Микулишна из шатра своей выглянула. И глаза у ней – каждый что пятак.
Спешилась девка, сабельку из ножен швыдко выдернула… и на Ивана-царевича пошла. С сабелькой той наголо.
– Отдавайте ковер мой! А не то на куски порубаю!
А вот чуяло сердце мое, что явится еще хозяин за имуществом ценным. Токмо и помыслить не могла, что ковер-то был у поляницы.
Испужался Иван-царевич, в лице переменился.
– Не гневайся, славная богатырка Марья Моревна! Схитил я ковер твой волшебный, да не по доброй воле! Все то Кощеева вина! Он меня заставил!
Ишь чего удумал!
Кричу я со стены:
– Врет он, поляница! И даже не краснеет! Никто его не заставлял!
Вскинула голову богатырка, а глаза-то у нее злющие!
– Ты кто будешь, девица? – спрашивает.
Ответствую как есть.
– Марья я, Кощеева ключница. А царевич врет бессовестно! И вообще, ковер-самолет при нем! Забирай. Можешь, и царевича с собой прихватить!
Выскочила вперед Акулинка тут, Ивана грудью прикрыла. Чай шибко ей не хотелось, чтобы Марья Моревна царского сына забрала.
Расселись поодаль прочие девки сельские, кульки с семками достали – наблюдаю да лузгают.
– Вранье то! Сказал нам Кощей, что покудова ковер ему не достанем, не станет он с нами биться!
Долго глядела на Ивана-царевича Марья Моревна этак задумчиво. А потом и молвит:
– Ну и не бились бы.
Настасья Микулишна на то разве что плечами пожимает. Кажись, эта что-то – да уразумела.
У Ивана-царевича глаза на лоб опосля слов тех полезли.
– Как-так?! С Кощеем – и не биться?!
Такое царскому сыну на голову не налезало.
Тута и второй Иван из шалашика выполз, к Марье Моревне подскочил.
– С Кощеем всяко биться надобно!
И сам этак дрыном своим потрясает. Ну, чисто воин самолучший. В рубахе штопанной.
Богатырка на мужика докучливого только фыркнула. Мол, и неча тут языком молоть, не твое холопское дело.
– Но ведь Кощей же… – Иван-царевич бормочет. – Злодей!
Богатырка прищурилась так, ухмыльнулась и вопрошает:
– Невесту твою, что ль, Кощей Бессмертный скрал?
Покачал головой царский сын.
– Нету у меня невесты.
Слышу – пронесся писк. Будто мышь, только большая такая, откормленная. То Акулинка от радости завизжала, прознав, что царевич покамест ни с кем не сговорен.
– Сестрицу? – допрос Марья Моревна продолжает.
– И сестриц у меня нет. У матушки с батюшкой токмо три дитяти – все сыновья.
Гляжу, совсем уж дивится поляница.
– Так не похитил у тебя Кощей никого?
Разводит руками царевич. Неча ему сказать.
Поразмыслила Марья Моревна, призадумалася.
– Так может, добрых людей в царстве твоем полонил злодей беззаконный?
Тут девки крестьянские встрепенулись. Одна, та, что побойчее, молвит с обидой горькою:
– Дождешься от него! Вон, запер ворота – и даже на службу брать не желает. О полоне и говорить не приходится.
– Экий ты шибкий-то, Иван, царев сын, – говорю насмешливо. – Неужто красть у кого-то повадился?
Сверкает очами царевич возмущенно, а сам пятнами алыми идет. Даже ухи – и те покраснели как оваренные. Стало быть, не в бровь, а в глаз попала. В самом деле спер, бесстыжий!
– Так ковер-то нужон али нет? – молодец вопрошает. – И чего это мне с девкой-полонянкой разговоры вести? Кощей-то где?
Вот ни малехонького почтения от этих царевичей-королевичей да богатырей не дождешься!
Ковер, конечно, заиметь хотелось, то верно. Но Кощей-то, живой да здоровый был все ж таки нужней!
– Чего ты мне этим ковром тычешь-то? – восклицаю недовольно, а сама сковородкой помахиваю. Глядит на сковородку мою, Иван-царевич, глаз не сводит. Почуял, подикось, недоброе. – Припер – и думаешь, все ладно? А коли хозяин явится да возмущаться станет? Кто ответ будет держать?
А ведь такой пропажи уж всяко хватятся.
– Неча девке языком мести! – буркнул Белый Полянин сурово, брови нахмурил и на меня глянул неласково. Еще и копьем этак многозначительно покачивает. Ишь ты какой! – Твое дело спервоначала мать-отца почитать, а после мужа слушать и детей качать!
Вот сказанул как сказанул. Чисто батюшка мой, когда замуж за Ивана-дурака спроваживал. Что бы ни говорила, как бы ни упрашивала – ничего не помогало. Мол, все это токмо дурь девичья и ничего более.
Уж так неволили меня, что только к Кощею в полон идти и оставалось.
Особливого уважения к Белому Полянину у меня и до того не было, а теперича вовсе не осталось. Подумаешь, богатырь могучий. А то не перевидала я их тута великое множество? Чай, добры молодцы табунами носятся, буянят, тьма их тьмущая, а ключница у Кощея токмо одна!
– А ты мне не указывай! – говорю грозно. – Явились незваными, непрошеными. Ведут себя хужее татар! Вон за ворота! Когда Кощей решит, тогда и пущу вас. И ковер свой с собой утаскивайте!
Ох и хотелось мне руки на добычу молодцев наложить, а только чуяло сердце мое – нечисто тута. Надобно выждать. И Белый Полянин тако же… Коли забрать ковер, он же костьми ляжет, а будет рваться на битву со злодеям. Богатыри – они же завсегда упертые.
Возмущаться опосля слов моих начал Иван-царевич, огрызаться.
– Ты как с царским сыном говоришь, холопка?!
Тут уж не сдержалась я – расхохоталась так, что ажно слезы хлынули.
– Ишь как заговорил! Чай, в темнице-то ты посмирней был, – молвлю. – Не холопка я тута – ключница. И слово моего опосля Кощея главное. Полно препираться-то. За ворота выметайтеся. А то стража вас батогами погонит!
Покосились на меня воины Кощеевы со смущением. Вижу, уж больно им не хотелось с богатырями дело иметь. А только деваться-то и некуда! Раз велела, надобно исполнять.
Вот только и Иван-царевич желанием не горел со стражей биться. Ну, оно и понятно, чай не сам злодей – токмо его подручные. Чести тута мало, всяко не подвиг. Словом вышло мне молодцев подобру-поздорову выдворить.
На душе малость полегчало. Отогнать беду удалось, вот токмо недалече.
Поднялась я на стену – больно любопытство глодало, как там царский сын с товарищем устроились.
Уж поглядеть было на что.
Как увидели девки деревенские перед собой Ивана-царевича да с богатырем, разом все уставились. Молодцы добры на месте застыли, словно к месту приросли.
Вот то-то и оно. Толпа девиц на выданье – это вам не Кощею житье портить.
И часу не прошло, как перебрались девки все аккурат поближе к царскому сыну. Кажись, все до единого. Вроде бы не смотрят крестьянки на Ивана, а только так поворачиваются, чтобы он у них самое пригожее узрел.
Особливо Акулинка старалась. Вот ведь руки у нее кривые, ленива, а на лицо-то пригожая, да и стан тонкий. Даже царевича малость проняло. Гляжу, потянулся к старостиной дочке он, даже словно бы и заговорить пожелал, а только пресек то Белый Полянин на корню.
Схватил богатырь товарища своего и оттащил он девки подалее. Поди, чтобы соблазну была поменьше. И морда у Полянина уж до того суровая, что любой бы одумался.
Да только от одной добрый молодец царевича оборонил, а любушек-голубушек тута никак не менее трех десятков. И все справные да хваткие. Такие в мужик вцепятся – уже и не оторвешь.
– А что это вы, добрые молодцы, тута пригорюнились? – самая бойкая из девок к богатырю да царевичу подскочила, в глаза принялась заглядывать. – Чего головы повесили? Али беда какая приключилася?
Хоть и была я далече, а только и мне от улыбкой той жмурко стало. Вот Акулинка хоть и милей лицом была,а эта казалась куда пригожее.
– Да вот ключница Кощеева за ворота выставила, – на меня царевич жаловаться принялся.
Ну, чисто дите малое!
Подошла Настасья Микулишна, стоит, слушает.
Девка с пониманием головой качает.
– А… Марья Ивановна, стало быть. Она дюже суровая, не забалуешь. Вона нас пускать отказалась! А все староста и дочерь егойная!
И эта туда же!
Глянули друг на друга царевич с крестьянкой этак с пониманием.
Тут Иван-дурак из шалашика своего выскочил.
– Это все Кощей Марью околдовал! – говорит запальчиво.
Поглядел царский сын на тезку своего, нос поморщил и отступил. Не по нутру пришелся ему дух мужицкий. Оно и понятно, поди знатно нынче смердит от жениха моего негодящего – в этот раз он никак не менее двух седмиц под стенами проторчал. И мылся разве что в речушке недалече.
– Иди уж своей дорогой, добрый человек, – царевич молвит.
А дурень головой качает.
– С места не сойду, пока Марьюшку не спасу!
Не стерпела богатырка, отпихнула мужика деревенского подалее, в после руки платочком белым вытиралась принимать.
Смеется девка деревенская на женишком моим – да заливисто так.
– Так она и уйдет из замка Кощеева. Чай, у колдуна-то всякий служить хочет. А Марье Ивановне в замке егойном великий почет оказывают. Кабы я ключницей там была – ни в жисть не ушла бы.
Переглядываться принялись Иван-царевич с Белым Полянином. А Настасья Микулишна вздыхает украдкой.
Глянула крестьянка на царевича так, словно дураком был он, а вовсе не женишок мой неуемным.
– Так на службу в замок Кощеев просимся, – ответствует со всей честностью.
Тут богатырка руками всплеснула.
– Вас же староста привез, чтобы в дань колдуну отдать!
И эта тоже ума невеликого. Кто ж станет в наших-то краях девками дань брать? Каши с них не сваришь, еды да скарба за них не купишь. Все ж таки крестьянские дочери, не царские, да и на каждом дворе, почитай, имеются. И к тому же в великом множестве. Родители дитяток своих едва с рук сбывать успевают, пока еще в возрасте. А ведь за каждой девкой еще и приданое надо дать. А то кто ж их без приданого замуж-то возьмет?
В деревнях да селах-то житье простое, будь ты хоть трижды раскрасавица – коли хотя бы сундук плохонький к свадьбе не насобирала, женихов не жди.
– Да с чего тебе такое в голову-то пришло? – ужаснулась словам тем девка и руками всплеснула. – Староста серебро Кощею привез. А мы… ну, так, напросилися.
Аж целый обоз «напросившихся» собрался. Хоть метлой разгоняй.
Я на Настасью Микулишну налюбоваться не могла. Уж так у нее глаза выпучились – любо-дорого посмотреть.
Иван-царевич да сотоварищ его тако же изумились зело.
– Напросилися? – богатырка переспрашивает. – Как-так?
Тут и прочие крестьянки подтягиваться начали. Переглядываются, хихикают, рукавами лицо прикрывают – вроде как смущаются. Да только кто ж им поверит-то? А то не ведомо кому-то, насколько они тута бесстыжие. Которые приличные, те бы колдуна в осаду брать не стали бы. Еще и глазищами на царевича с богатырем лукаво посверкивают.
– А так! Двух-трех-то в замок на службу принимают. Коли старательная да мастерица, завсегда повезти может. Ежели бы староста Акулинку свою беспутную не приволок… Рассердил он Марью Ивановну, а она дюже суровая, спуску никому не дает.
Девки наперебой соглашаться начали.
Послушала Настасья Микулишна крестьянку, послушала, а после развернулась молча и подалее отошла. Под березку села с видом задумчивым и застыла как столп соляной.
– И что же, сладко живется челяди Кощеевой? – молвит царевич опосля молчания долгого.
Сызнова крестьянка говорливая посмотрела на него как на дурня.
– А то как же! Это не спину в поле гнуть и не за скотиной ходить. Хотя ты же царский сын, тебе наша доля неведома. Солнышко встало – уже на ногах, солнышко село – еще на ногах. Конца и края не видно. У Кощея работы завсегда поменьше, да и не такой и великий труд – кашеварить, убираться, шить да вышивать.
Почесал макушку Иван-царевич – глядит на девок ошашело, будто ни глазами ни ушам своим поверить не может. Белый Полянин словно понурился малость. Ну как же – подвиг портят! Да и не по нутру добру молодцу, что любушки-голубушки одна друкой краше по доброй воле к злодею в услужение идут.
Выступила тут вперед Василиса свет Берендеевна, руки в бока уперла, глазами сверкает так, что искры во все стороны летят.
– На кой Кощею в замке его черном холопки дурные? Поперед меня никто порога тутошнего не переступит! А уж опосля того я буду решать, кто на службу поступить может!
У меня ажно слов от возмущения не осталося.
Это что же? Царевна на место мое метит? А не жирноват ли кусок, коий она откусить собралась? Я место свое трудом тяжким заслужила! И все хозяйство тута подняла! Даже Кощей – и тот похорошел! А теперича девка дурная, кичливая замыслила меня согнать? Как же! Держи карман шире!
Поглядела на дочерь царскую Настасья Микулишна, головой покачала да в шатер свой, коий с утреца поставила, удалилась. Кажись, не по нраву ей оказались речи Василисины.
Да и Иван-царевич с Белым Полянином слов ее не одобряли. Про женишка моего и говорить не приходилось. Он-то нет-нет, а перед Василисой норовил покрасоваться – рубаху зашил, лапти новые справил. Не идет – гоголем выступает. А тута сызнова про Кощея Василиса речь ведет.
Ан не одна царевна-лягушка взялась смуту наводить. Тут смотрю, подбирается Акулинка к сыну царскому. Сторожко аки лисица – один шажочек, опосля того другой. В руках у девки ружей кувшин.
– Испей, добрый молодец, кваска, – старостина дочка говорит и уж до того умильно улыбается, что у меня ажно зубы заныли – до того пересластила. – Хороший квасок, справный. Враз полегчает.
Откудова у Акулины квас взялся – дело уже другое. Девки крестьянские как приехали к замку черному, так здесь аки столбы т торчали. А тут тебе и квас, и хлеб, и даже каша! Подумалось мне, что тревожно сие – кажись, девки-то начали понемногу хозяйством обрастать. Никуда то не годится!
А потом гляжу, чуть подалее яма какая-то посередь луга. Зело подозрительная. Кажись, девки землянку какую решили справить.
Хорошо бы согнать их. Пока не поздно еще.
Принял квас царевич, испил его прямиком из кувшина, а после покивал довольно. Стало быть, угодила.
Расцвела Акулинка словно маков цвет. Глазищами зелеными засверкала, ресницами затрепетала. Ох уж оборотистая! Кабы в работе такой шустрой была – цены бы девке не было.
– Ты чего это – поучать меня вздумал? – взъярился не на шутку Иван-царевиц. – Коли хочу отведать – то отведаю! И никто мне не указ!
И ведь правда взялся еду крестьянскую есть – за обе щеки уминает да нахваливает. Акулинка рядом притулилась, глядит, умиляется. Вот так оно завсегда и случается – спервоначала кваску испей, опосля кашки откушай… А потом раз – и у алтаря с девкой. И как дошло до такого, уже и неведомо.
Чай, Василиса Берендеевна все ж таки поумней будет. Она-то сразу от ворот поворот Ивану-дураку дала, тянуть не стала. Хотя женишок-то мой и на лицо не особливо пригож, и смердит от него… Из-за такого не затрепещет сердце девичье.
А вечер все одно удался – солнышко за горизонт закатывается, багрянцем небо красит, птички щебечут, кузнечики в стрекочут. Благодать, чесно слово. Если на яму, которую крестьянки выкопали не глядеть.
Токмо вдруг как загрохочет, как загремит! Я так вздрогнула, что едва со стены не свалилась.
То не гроза начинается – скачет на могучем вороном коне всадник. Шелом у всадника того посверкивает, кольчуга позвякивает…
В мгновения ока до ворот замка черного всадник тот домчался, коня своего на дыбы поднял.
– А вот вы и попались, ворье бесстыжее!
Мыслю я – голос-то звонкий, девичий.
Еще одна богатырка на мою больную голову? Ну, и Кощееву.
Тут Настасья Микулишна из шатра своей выглянула. И глаза у ней – каждый что пятак.
Спешилась девка, сабельку из ножен швыдко выдернула… и на Ивана-царевича пошла. С сабелькой той наголо.
– Отдавайте ковер мой! А не то на куски порубаю!
А вот чуяло сердце мое, что явится еще хозяин за имуществом ценным. Токмо и помыслить не могла, что ковер-то был у поляницы.
Испужался Иван-царевич, в лице переменился.
– Не гневайся, славная богатырка Марья Моревна! Схитил я ковер твой волшебный, да не по доброй воле! Все то Кощеева вина! Он меня заставил!
Ишь чего удумал!
Кричу я со стены:
– Врет он, поляница! И даже не краснеет! Никто его не заставлял!
Вскинула голову богатырка, а глаза-то у нее злющие!
– Ты кто будешь, девица? – спрашивает.
Ответствую как есть.
– Марья я, Кощеева ключница. А царевич врет бессовестно! И вообще, ковер-самолет при нем! Забирай. Можешь, и царевича с собой прихватить!
Выскочила вперед Акулинка тут, Ивана грудью прикрыла. Чай шибко ей не хотелось, чтобы Марья Моревна царского сына забрала.
Расселись поодаль прочие девки сельские, кульки с семками достали – наблюдаю да лузгают.
– Вранье то! Сказал нам Кощей, что покудова ковер ему не достанем, не станет он с нами биться!
Долго глядела на Ивана-царевича Марья Моревна этак задумчиво. А потом и молвит:
– Ну и не бились бы.
Настасья Микулишна на то разве что плечами пожимает. Кажись, эта что-то – да уразумела.
У Ивана-царевича глаза на лоб опосля слов тех полезли.
– Как-так?! С Кощеем – и не биться?!
Такое царскому сыну на голову не налезало.
Тута и второй Иван из шалашика выполз, к Марье Моревне подскочил.
– С Кощеем всяко биться надобно!
И сам этак дрыном своим потрясает. Ну, чисто воин самолучший. В рубахе штопанной.
Богатырка на мужика докучливого только фыркнула. Мол, и неча тут языком молоть, не твое холопское дело.
– Но ведь Кощей же… – Иван-царевич бормочет. – Злодей!
Богатырка прищурилась так, ухмыльнулась и вопрошает:
– Невесту твою, что ль, Кощей Бессмертный скрал?
Покачал головой царский сын.
– Нету у меня невесты.
Слышу – пронесся писк. Будто мышь, только большая такая, откормленная. То Акулинка от радости завизжала, прознав, что царевич покамест ни с кем не сговорен.
– Сестрицу? – допрос Марья Моревна продолжает.
– И сестриц у меня нет. У матушки с батюшкой токмо три дитяти – все сыновья.
Гляжу, совсем уж дивится поляница.
– Так не похитил у тебя Кощей никого?
Разводит руками царевич. Неча ему сказать.
Поразмыслила Марья Моревна, призадумалася.
– Так может, добрых людей в царстве твоем полонил злодей беззаконный?
Тут девки крестьянские встрепенулись. Одна, та, что побойчее, молвит с обидой горькою:
– Дождешься от него! Вон, запер ворота – и даже на службу брать не желает. О полоне и говорить не приходится.
