Комментарии подписчиков (перевод с англ.):
?? @astroLisa_Caltech
«Про небо — это завораживает. Неудивительно, что у вас страна такая странная».
?? @frequentflyerJules
«70% никогда не выезжали?? Я бы там умер от клаустрофобии. Хотя “А зачем” — это философия, к которой я стремлюсь».
?? @digital_nomad_kai
«Хочу стикер с “А зачем?”. Сарнаварец внутри меня проснулся».
?? @tech_sociologist
> «Плетение, поезда, звёзды и матриархальные бабушки — у вас там альтернативная реальность, что ли?»
Забавный исторический факт:
До середины XVII века о Сарнаваре нет ни одной записи в известных хрониках или летописях.
Как будто его не существовало — или не должно было существовать.
Позже начали появляться разрозненные и зачастую противоречивые сведения:
то ли тайная провинция,
то ли независимое княжество,
то ли место, «куда лучше не соваться».
Но мир менялся. Стремился к глобализации, к объединению. И Сарнавар не мог вечно оставаться в тени.
Им пришлось выйти.
Но, насколько это было возможно, они сделали это на своих условиях.
Мягко, строго, с множеством нюансов и оговорок.
В этом вся суть Сарнавара: ничего лишнего, ничего случайного. Только то, что они сами решат показать.
Пост Джоэла: про свободу слова в Сарнаваре
Меня часто спрашивают: «А у вас нет цензуры?» — особенно после того, как узнают, что в Нити (внутренней сети Сарнавара) нельзя распространять ложь и оскорбления. И да, действительно — оскорбления и дезинформация здесь под запретом. Но вот парадокс: при этом есть свобода слова. Настоящая.
Ты можешь писать и говорить всё, что считаешь нужным — если готов это обосновать. Хочешь обсуждать правительство, религию, мораль — пожалуйста. Но будь готов ответить за сказанное. Не потому, что тебя накажут, а потому, что тебя спросят. И если ты лжёшь — тебе не поверят. А если врёшь злонамеренно — тебя заблокируют. Не из-за цензуры. Из-за ответственности.
С творчеством всё ещё проще. Искусство у нас считается зеркалом реальности, и ограничивать его — всё равно что закрывать глаза на жизнь. Так что любые художественные тексты, даже самые спорные, имеют право быть — особенно если они честны.
А теперь о детях. До 12 лет никто не пользуется личными устройствами. Дети узнают о Нити позже, поэтапно, с сопровождением взрослых. Они защищены от шокирующего и непроверенного контента, но — внимание — не от сложных тем. Запретных тем в общении с детьми нет. Просто взрослые умеют объяснять всё — понятно, уважительно, с учётом возраста.
Вот такая у нас «безопасная свобода». Странно звучит? А для местных — привычно.
@JoelSarnavar
Спасибо всем за интерес к материалу! Ниже постараюсь ответить на самые частые вопросы и реплики.
Комментарии к посту Джоэла и его ответы:
> «Но это же чистая цензура под видом этики!»
Нет, это не так. У нас можно обсуждать абсолютно всё — от политики до самых острых социальных проблем. Разница в том, что ты должен быть готов отвечать за свои слова. Анонимная травля или массовое распространение фейков — это не свобода, а оружие. Здесь предпочитают диалог с открытым забралом.
> «Почему нельзя писать под ником, если не занимаешься творчеством?»
Потому что у каждого есть право знать, кто на него влияет. Когда ты высказываешь мнение как эксперт, журналист или просто гражданин — ты не должен прятаться. Псевдоним — это маска, а в реальной жизни мы живём лицом к лицу. В творчестве маски уместны, в жизни — нет. Каждый имеет право писать и говорить о чём угодно, если готов подтвердить свои слова или быть за них ответственным. В случае художественных произведений действует принцип: искусство — зеркало реальности и не может быть ограничено.
> «Это просто жёсткий контроль!»
Наоборот. Это попытка сохранить культуру диалога. Сарнаварцы не запрещают говорить — лишь учат говорить ответственно. Никто не запрещает критику или протест, если он честный. А вот манипуляции, агрессию и буллинг не считают выражением свободы.
> «Как можно всё объяснять детям, но фильтровать интернет?»
Они объясняют — именно это ключ. Но не бросают ребёнка в поток необработанной информации. До 12 лет ребёнок не имеет собственного устройства и доступ получает только под присмотром. Но в семье или в школе с ним могут говорить о чём угодно — о смерти, сексе, религии, насилии — но делают это бережно и в его темпе. Не скрывая, а помогая понять.
> «Звучит утопично. Это правда работает?»
Сложно — да. Идеально — нет. Но работает. Сарнаварцы не считают, что у них идеальный строй. Они просто выбрали осознанный подход. Здесь тоже случаются скандалы, разногласия и ошибки. Но есть доверие к системе и понимание, что слова имеют вес.
Куда бы ни ушёл сарнаварец — он всегда возвращается в дом семейного Плетения". Это не просто поговорка. Это архитектурный принцип. Это то, что чувствуется в костях, даже если род твой давным-давно растворился в городском шуме, а детство прошло в столице, под стеклом и бетоном. И даже тогда ты — сарнаварец. А значит, возвращаешься — в дом с внутренним двором.
Жилой комплекс, где Исарен и Лайна снимали квартиру, не был ни роскошным, ни вычурным. Просто четыре дома, образующие квадрат. У каждого — три подъезда, у каждого подъезда — четыре квартиры на этаже. Никаких высоток: восемь этажей максимум. Сарнаварцы не любили смотреть на небо из щели между этажами — они любили двор.
А двор здесь был настоящим. В его центре — фонтан, невысокий, со скамьями и клумбами вокруг. Искусственный ручей начинался у искусственного холма у западной стены — холм порос мхом и небольшими кустами, в нём била спрятанная в камнях струя, сбегавшая вниз, в ручей, петлявший по двору. Он заканчивался в прудике, окружённом камнями и лавками. Летом дети пускали в воду бумажные кораблики. Весной рядом росли нарциссы.
Были и беседки, и детская площадка, и, конечно, площадка для утренних молитв и тренировок с мечом — аккурат в восточном углу, всё по канону. Там Исарен молился. Там он тренировался. Там он иногда просто стоял, прислонившись к перилам, глядя, как во двор выходят люди с чашками кофе и детьми за руку.
Квартиры были разных размеров: — маленькие «полуторки» — спальня, кухня, крошечная гостиная с мягким уголком и столом у окна, — полноценные двухкомнатные, — трёхкомнатные, — и четырёхкомнатные квартиры — редкие, но просторные, с балконами, на которых часто сушили бельё или выращивали зелень в глиняных ящиках.
У Исарена была двухкомнатная квартира на втором этаже, окнами во внутренний двор. Он не выбирал её ради площади — он выбирал её ради тишины по утрам, ради возможности услышать воду в ручье. И — ради того, что рядом всё, что он любил в Сарнаваре.
С торца двух домов, на огороженной, но открытой территории, была велосипедная стоянка — с навесом, с аккуратно разлинованными рядами. У Исарена был собственный велосипед, стоявший в одном и том же месте. Никто не трогал.
Такой был его дом. Не дворец. Не усадьба. Просто — место, где его ждали по вечерам. Место, в которое он возвращался — как возвращаются в дом семьи.
Утро. Город. Колёса крутятся.
Исарен ехал не торопясь, он любил это время — между восходом и суетой, когда город только начинает дышать, как человек, только что открывший глаза.
Он ехал, как и всегда, по восточной аллее, мимо сквера, где ставят ярмарку по четвергам. У ларька с лепёшками уже стоял старик в сером жилете — торговец ещё не успел развернуть прилавок, а уже напевал под нос импровизацию о куркуме и погоде. Исарен кивнул, не слезая с седла. Старик кивнул в ответ. В Сарнаваре так и здороваются — в кивке больше уважения, чем в тысяче слов.
Велодорожка шла мимо молодёжного театра, у которого ещё вчера играли уличные музыканты. Плакат на стене: "Ромео и Джульетта" на сарнаварский лад. Джульетта с косой до пояса, Ромео — в шароварах и вышитом жилете.
Дальше — речка Меран, спокойная, как зеркало. У моста — привычные две лавки: там почти всегда сидели студенты, спорившие о поэзии и политике. Иногда один из них был с гитарой. Исарена они знали в лицо.
Он переехал через мост с каменными львами, мимо малой мечети Тар-Садир, аккуратной, из светлого камня. Её минарет отражался в воде — старый и добрый сосед столицы. С другой стороны улицы — зороастрийское святилище с огненной чашей, там ещё цветы выкладывали звёздами.
Дальше — тихий квартал старых семейных Плетений. Высокие, почти глухие каменные стены с резными воротами. Плетение Кашвад — строгий фасад, бело-синий флаг, окна с деревянными решётками. Плетение Ленгари — тяжёлые ворота, медные рукояти в форме птичьих голов, на стенах — каменные панно с древними надписями.
Исарен проехал мимо. Не замедлил хода. Не отвёл взгляда. Не поздоровался. В этом — была и вежливость, и дистанция. Здесь всё ещё спали. Или делали вид, что спят.
Дальше — книжный рынок, запах бумаги и пыли веков, ряды под навесами. Там уже собирались школьники, студенты, пожилые дамы с корзинами. Кто-то уже выкрикивал: — Свежие переиздания! Хроники западных походов! Стихи Ран-Малена в двух томах!
Исарен свернул в малую улочку с черепичными крышами, выехал к стелле Единства, на площади, где по праздникам проходят концерты, а в обычные дни — только голуби и дети на самокатах.
Он остановился. Вдохнул воздух. Улыбнулся. Здесь, среди домов, площади, храмов и флагов, он чувствовал, что дома. И это ощущение не зависело от кланов. Оно было в камне мостовой, в дыме от утреннего хлеба, в тишине между утренним звоном колоколов.
Исарен покатил домой по другой дороге. Уже в голове — список. Не то чтобы у него был дар помнить вкус, просто он любил радовать. Особенно — её.
Сначала — лепёшки у Тенгары. Этот ларёк знал каждый, кто хоть раз пытался найти идеальную багрийскую тонкую лепёшку — хрустящую снаружи, мягкую внутри, слегка солёную, с вкраплениями кориандра и тмина.
— Как для эскани? — спросила Тенгара с улыбкой, не отрываясь от раскалённого камня. Конечно, он узнал Исарена, но играл в любимую сарнаварскую игру: "я делаю вид, что ты обычный человек, хотя и знаю, что ты человек не простой. И ты знаешь, что я знаю, но тоже поддерживаешь эту игру. И раз ты такой славный малый, я, может, проголосую за тебя на предстоящих выборах. А может, нет."
— Для любимой, — уточнил он.
— Тогда с золотистой корочкой. Как сердце у хорошей женщины.
Он засмеялся. Лепёшки — в бумажном пакете.
Дальше — сыр у братьев Хашин. У них — мягкий солёный овечий, в оливковом масле, с лёгкой ноткой шалфея. Один из братьев с хитрой усмешкой передал завёрнутый в вощёную бумагу кусок.
Следующий пункт — мёд у старухи Маралии, на углу рынка, где всегда пахло сушёной мятой. Маралия держала банку и мешала мёд деревянной ложкой.
— Из цветков акации, как ты любишь, — сказала она, заворачивая банку в ткань.
Он поклонился слегка — как делают сарнаварцы: коротко, но искренне.
Оливки и зелень — у молодой девушки с Севера. Она собирала их с собственной террасы. Он купил ещё немного вяленых помидоров и солёного лимона, просто потому что знал — она это любит.
На десерт — две трубочки с фисташковым кремом, «самые свежие», как настаивала продавщица, и коробочка ягод из теплиц, потому что «глаза радуются».
И вот — в багажнике корзинка. Внутри — всё самое простое. И всё самое лучшее. Потому что он знал, где искать. Потому что он знал, кого любит.
Он поднялся по лестнице, тихо, почти неслышно открыл дверь, на цыпочках проскользнул внутрь. Квартиру наполнял мягкий свет утреннего солнца, ложащийся полосами на пол. Из спальни доносились лёгкие звуки, шуршание, звон стеклянных флакончиков.
Лайна уже проснулась. Сидела у трюмо в длинной сорочке, поджав ногу под себя, и наносила макияж. Сосредоточенно, не глядя на него — но она знала, что он вошёл. Он стоял в проёме и просто смотрел.
Слишком сарнаварка для Европы. Слишком европейка для Сарнавара. Авангардная художница, в работах которой Исарен ничего не понимал. Из маленького семейного Плетения третьего порядка, вассалов Дзмарива, о котором дома почти не помнят, но за границей висят её картины в частных коллекциях и галереях.
Дар — слабый. Она называла это "озарением взгляда". Лайна могла, глядя на человека, почувствовать, какой цвет ему нужен. Не для одежды — для внутренней гармонии.
Он однажды спросил:
— А мне какой?
— Ты сам себе цвет, — сказала она. — Иногда слишком яркий. Иногда слишком прозрачный.
Она поджала губы, поправляя стрелки.
— Ты как всегда принёс полрынка?
— Только лучшее, — ответил он и поставил корзинку на кухонный стол. — Сюрприз, как обещал.
Они ели на балконе. На столе — лепёшки, сыр, мёд, ягоды. Она улыбалась. Он смотрел, как её пальцы разламывают тесто. В такие моменты он думал, что мир можно удержать одной ладонью. Если она — её ладонь.
— Ты нервничаешь, — заметила она вдруг. — Конечно. — Вчера ты сказал: «Утро — для меня». Значит, ты уже решил?
Он молчал. Потом отставил чашку, встал, повернулся к ней и присел на корточки рядом, чуть ниже её уровня. Лайна удивлённо посмотрела — у него вдруг было серьёзное лицо. Никакой улыбки.
— Я не знаю, кто я буду через месяц, — сказал он. — Эскани… или изгнанник. Но я точно знаю, кого хочу видеть рядом.
Она застыла.
— Сейчас, — продолжил Исарен. — Не потом, не после выборов, не когда всё устаканится. Сейчас. Пока всё зыбко. Пока ещё можно верить. Лайна… будь со мной.
Он не достал кольца. Он даже не взял её за руку. Он просто смотрел. И вдруг — впервые за утро — в его голосе дрогнуло что-то уязвимое.
Лайна посмотрела на него, потом на его руку, с которой капля мёда стекала на рукав.
— Ты испачкал рубашку, — сказала она. — Это да. — И сыр не тот, который я люблю.
Он опустил глаза. Она накрыла его ладонь своей.
— Но я всё равно скажу "да". Потому что ты — мой цвет.
Штаб Исарана Таор-Санара жил в ритме задержанного дыхания. Всё было на своих местах — и всё будто висело в воздухе. Комнаты заливало тёплым светом, но даже свет казался неспокойным — дрожащим, словно готовым погаснуть от одного неуверенного шага.
Эко шёл по коридору медленно, не касаясь стен, хотя знал это здание, как своё отражение. Люди в штабе кивали ему — с уважением, с благодарностью. А он кивал в ответ, будто его здесь и не было. Будто смотрел на этот вечер сквозь толстое стекло: всё видно, всё слышно — но не по-настоящему.
Когда-то он мечтал о собственном штабе. Когда-то думал, что именно он будет сидеть в том кресле, принимать поздравления, готовиться к первому туру. Исарен тогда учился у него — сидел рядом, внимал, записывал. Тот же парень. Но теперь — в кресле он. А Эко — рядом. Как советник. Как союзник. Как призрак несостоявшегося будущего.
Центральная комната дышала цифрами. Электронная карта на стене мигала предупреждениями: северо-восток — низкая явка, округ 14 — проверка на вброс. Эко смотрел на карту и видел не районы и участки, а людей — недоверчивых, уставших, готовых поверить или отвернуться. Вся страна — в этой комнате. И вся — в руках Исарана.
Коммуникационщики шептались, как жрецы у алтаря. Кто-то выкладывал фото, где Исарен улыбался в пекарне: старушка с хлебом, ночной свет, пальто, тепло. Подпись под фото: «Последний вечер. Спасибо, что вы были с нами.» Мягко. Убедительно. Почти трогательно. Эко знал, что именно это и работает.
?? @astroLisa_Caltech
«Про небо — это завораживает. Неудивительно, что у вас страна такая странная».
?? @frequentflyerJules
«70% никогда не выезжали?? Я бы там умер от клаустрофобии. Хотя “А зачем” — это философия, к которой я стремлюсь».
?? @digital_nomad_kai
«Хочу стикер с “А зачем?”. Сарнаварец внутри меня проснулся».
?? @tech_sociologist
> «Плетение, поезда, звёзды и матриархальные бабушки — у вас там альтернативная реальность, что ли?»
***
Забавный исторический факт:
До середины XVII века о Сарнаваре нет ни одной записи в известных хрониках или летописях.
Как будто его не существовало — или не должно было существовать.
Позже начали появляться разрозненные и зачастую противоречивые сведения:
то ли тайная провинция,
то ли независимое княжество,
то ли место, «куда лучше не соваться».
Но мир менялся. Стремился к глобализации, к объединению. И Сарнавар не мог вечно оставаться в тени.
Им пришлось выйти.
Но, насколько это было возможно, они сделали это на своих условиях.
Мягко, строго, с множеством нюансов и оговорок.
В этом вся суть Сарнавара: ничего лишнего, ничего случайного. Только то, что они сами решат показать.
Пост Джоэла: про свободу слова в Сарнаваре
Меня часто спрашивают: «А у вас нет цензуры?» — особенно после того, как узнают, что в Нити (внутренней сети Сарнавара) нельзя распространять ложь и оскорбления. И да, действительно — оскорбления и дезинформация здесь под запретом. Но вот парадокс: при этом есть свобода слова. Настоящая.
Ты можешь писать и говорить всё, что считаешь нужным — если готов это обосновать. Хочешь обсуждать правительство, религию, мораль — пожалуйста. Но будь готов ответить за сказанное. Не потому, что тебя накажут, а потому, что тебя спросят. И если ты лжёшь — тебе не поверят. А если врёшь злонамеренно — тебя заблокируют. Не из-за цензуры. Из-за ответственности.
С творчеством всё ещё проще. Искусство у нас считается зеркалом реальности, и ограничивать его — всё равно что закрывать глаза на жизнь. Так что любые художественные тексты, даже самые спорные, имеют право быть — особенно если они честны.
А теперь о детях. До 12 лет никто не пользуется личными устройствами. Дети узнают о Нити позже, поэтапно, с сопровождением взрослых. Они защищены от шокирующего и непроверенного контента, но — внимание — не от сложных тем. Запретных тем в общении с детьми нет. Просто взрослые умеют объяснять всё — понятно, уважительно, с учётом возраста.
Вот такая у нас «безопасная свобода». Странно звучит? А для местных — привычно.
@JoelSarnavar
Спасибо всем за интерес к материалу! Ниже постараюсь ответить на самые частые вопросы и реплики.
Комментарии к посту Джоэла и его ответы:
> «Но это же чистая цензура под видом этики!»
Нет, это не так. У нас можно обсуждать абсолютно всё — от политики до самых острых социальных проблем. Разница в том, что ты должен быть готов отвечать за свои слова. Анонимная травля или массовое распространение фейков — это не свобода, а оружие. Здесь предпочитают диалог с открытым забралом.
> «Почему нельзя писать под ником, если не занимаешься творчеством?»
Потому что у каждого есть право знать, кто на него влияет. Когда ты высказываешь мнение как эксперт, журналист или просто гражданин — ты не должен прятаться. Псевдоним — это маска, а в реальной жизни мы живём лицом к лицу. В творчестве маски уместны, в жизни — нет. Каждый имеет право писать и говорить о чём угодно, если готов подтвердить свои слова или быть за них ответственным. В случае художественных произведений действует принцип: искусство — зеркало реальности и не может быть ограничено.
> «Это просто жёсткий контроль!»
Наоборот. Это попытка сохранить культуру диалога. Сарнаварцы не запрещают говорить — лишь учат говорить ответственно. Никто не запрещает критику или протест, если он честный. А вот манипуляции, агрессию и буллинг не считают выражением свободы.
> «Как можно всё объяснять детям, но фильтровать интернет?»
Они объясняют — именно это ключ. Но не бросают ребёнка в поток необработанной информации. До 12 лет ребёнок не имеет собственного устройства и доступ получает только под присмотром. Но в семье или в школе с ним могут говорить о чём угодно — о смерти, сексе, религии, насилии — но делают это бережно и в его темпе. Не скрывая, а помогая понять.
> «Звучит утопично. Это правда работает?»
Сложно — да. Идеально — нет. Но работает. Сарнаварцы не считают, что у них идеальный строй. Они просто выбрали осознанный подход. Здесь тоже случаются скандалы, разногласия и ошибки. Но есть доверие к системе и понимание, что слова имеют вес.
Глава 3
Куда бы ни ушёл сарнаварец — он всегда возвращается в дом семейного Плетения". Это не просто поговорка. Это архитектурный принцип. Это то, что чувствуется в костях, даже если род твой давным-давно растворился в городском шуме, а детство прошло в столице, под стеклом и бетоном. И даже тогда ты — сарнаварец. А значит, возвращаешься — в дом с внутренним двором.
Жилой комплекс, где Исарен и Лайна снимали квартиру, не был ни роскошным, ни вычурным. Просто четыре дома, образующие квадрат. У каждого — три подъезда, у каждого подъезда — четыре квартиры на этаже. Никаких высоток: восемь этажей максимум. Сарнаварцы не любили смотреть на небо из щели между этажами — они любили двор.
А двор здесь был настоящим. В его центре — фонтан, невысокий, со скамьями и клумбами вокруг. Искусственный ручей начинался у искусственного холма у западной стены — холм порос мхом и небольшими кустами, в нём била спрятанная в камнях струя, сбегавшая вниз, в ручей, петлявший по двору. Он заканчивался в прудике, окружённом камнями и лавками. Летом дети пускали в воду бумажные кораблики. Весной рядом росли нарциссы.
Были и беседки, и детская площадка, и, конечно, площадка для утренних молитв и тренировок с мечом — аккурат в восточном углу, всё по канону. Там Исарен молился. Там он тренировался. Там он иногда просто стоял, прислонившись к перилам, глядя, как во двор выходят люди с чашками кофе и детьми за руку.
Квартиры были разных размеров: — маленькие «полуторки» — спальня, кухня, крошечная гостиная с мягким уголком и столом у окна, — полноценные двухкомнатные, — трёхкомнатные, — и четырёхкомнатные квартиры — редкие, но просторные, с балконами, на которых часто сушили бельё или выращивали зелень в глиняных ящиках.
У Исарена была двухкомнатная квартира на втором этаже, окнами во внутренний двор. Он не выбирал её ради площади — он выбирал её ради тишины по утрам, ради возможности услышать воду в ручье. И — ради того, что рядом всё, что он любил в Сарнаваре.
С торца двух домов, на огороженной, но открытой территории, была велосипедная стоянка — с навесом, с аккуратно разлинованными рядами. У Исарена был собственный велосипед, стоявший в одном и том же месте. Никто не трогал.
Такой был его дом. Не дворец. Не усадьба. Просто — место, где его ждали по вечерам. Место, в которое он возвращался — как возвращаются в дом семьи.
Утро. Город. Колёса крутятся.
Исарен ехал не торопясь, он любил это время — между восходом и суетой, когда город только начинает дышать, как человек, только что открывший глаза.
Он ехал, как и всегда, по восточной аллее, мимо сквера, где ставят ярмарку по четвергам. У ларька с лепёшками уже стоял старик в сером жилете — торговец ещё не успел развернуть прилавок, а уже напевал под нос импровизацию о куркуме и погоде. Исарен кивнул, не слезая с седла. Старик кивнул в ответ. В Сарнаваре так и здороваются — в кивке больше уважения, чем в тысяче слов.
Велодорожка шла мимо молодёжного театра, у которого ещё вчера играли уличные музыканты. Плакат на стене: "Ромео и Джульетта" на сарнаварский лад. Джульетта с косой до пояса, Ромео — в шароварах и вышитом жилете.
Дальше — речка Меран, спокойная, как зеркало. У моста — привычные две лавки: там почти всегда сидели студенты, спорившие о поэзии и политике. Иногда один из них был с гитарой. Исарена они знали в лицо.
Он переехал через мост с каменными львами, мимо малой мечети Тар-Садир, аккуратной, из светлого камня. Её минарет отражался в воде — старый и добрый сосед столицы. С другой стороны улицы — зороастрийское святилище с огненной чашей, там ещё цветы выкладывали звёздами.
Дальше — тихий квартал старых семейных Плетений. Высокие, почти глухие каменные стены с резными воротами. Плетение Кашвад — строгий фасад, бело-синий флаг, окна с деревянными решётками. Плетение Ленгари — тяжёлые ворота, медные рукояти в форме птичьих голов, на стенах — каменные панно с древними надписями.
Исарен проехал мимо. Не замедлил хода. Не отвёл взгляда. Не поздоровался. В этом — была и вежливость, и дистанция. Здесь всё ещё спали. Или делали вид, что спят.
Дальше — книжный рынок, запах бумаги и пыли веков, ряды под навесами. Там уже собирались школьники, студенты, пожилые дамы с корзинами. Кто-то уже выкрикивал: — Свежие переиздания! Хроники западных походов! Стихи Ран-Малена в двух томах!
Исарен свернул в малую улочку с черепичными крышами, выехал к стелле Единства, на площади, где по праздникам проходят концерты, а в обычные дни — только голуби и дети на самокатах.
Он остановился. Вдохнул воздух. Улыбнулся. Здесь, среди домов, площади, храмов и флагов, он чувствовал, что дома. И это ощущение не зависело от кланов. Оно было в камне мостовой, в дыме от утреннего хлеба, в тишине между утренним звоном колоколов.
Исарен покатил домой по другой дороге. Уже в голове — список. Не то чтобы у него был дар помнить вкус, просто он любил радовать. Особенно — её.
Сначала — лепёшки у Тенгары. Этот ларёк знал каждый, кто хоть раз пытался найти идеальную багрийскую тонкую лепёшку — хрустящую снаружи, мягкую внутри, слегка солёную, с вкраплениями кориандра и тмина.
— Как для эскани? — спросила Тенгара с улыбкой, не отрываясь от раскалённого камня. Конечно, он узнал Исарена, но играл в любимую сарнаварскую игру: "я делаю вид, что ты обычный человек, хотя и знаю, что ты человек не простой. И ты знаешь, что я знаю, но тоже поддерживаешь эту игру. И раз ты такой славный малый, я, может, проголосую за тебя на предстоящих выборах. А может, нет."
— Для любимой, — уточнил он.
— Тогда с золотистой корочкой. Как сердце у хорошей женщины.
Он засмеялся. Лепёшки — в бумажном пакете.
Дальше — сыр у братьев Хашин. У них — мягкий солёный овечий, в оливковом масле, с лёгкой ноткой шалфея. Один из братьев с хитрой усмешкой передал завёрнутый в вощёную бумагу кусок.
Следующий пункт — мёд у старухи Маралии, на углу рынка, где всегда пахло сушёной мятой. Маралия держала банку и мешала мёд деревянной ложкой.
— Из цветков акации, как ты любишь, — сказала она, заворачивая банку в ткань.
Он поклонился слегка — как делают сарнаварцы: коротко, но искренне.
Оливки и зелень — у молодой девушки с Севера. Она собирала их с собственной террасы. Он купил ещё немного вяленых помидоров и солёного лимона, просто потому что знал — она это любит.
На десерт — две трубочки с фисташковым кремом, «самые свежие», как настаивала продавщица, и коробочка ягод из теплиц, потому что «глаза радуются».
И вот — в багажнике корзинка. Внутри — всё самое простое. И всё самое лучшее. Потому что он знал, где искать. Потому что он знал, кого любит.
Он поднялся по лестнице, тихо, почти неслышно открыл дверь, на цыпочках проскользнул внутрь. Квартиру наполнял мягкий свет утреннего солнца, ложащийся полосами на пол. Из спальни доносились лёгкие звуки, шуршание, звон стеклянных флакончиков.
Лайна уже проснулась. Сидела у трюмо в длинной сорочке, поджав ногу под себя, и наносила макияж. Сосредоточенно, не глядя на него — но она знала, что он вошёл. Он стоял в проёме и просто смотрел.
Слишком сарнаварка для Европы. Слишком европейка для Сарнавара. Авангардная художница, в работах которой Исарен ничего не понимал. Из маленького семейного Плетения третьего порядка, вассалов Дзмарива, о котором дома почти не помнят, но за границей висят её картины в частных коллекциях и галереях.
Дар — слабый. Она называла это "озарением взгляда". Лайна могла, глядя на человека, почувствовать, какой цвет ему нужен. Не для одежды — для внутренней гармонии.
Он однажды спросил:
— А мне какой?
— Ты сам себе цвет, — сказала она. — Иногда слишком яркий. Иногда слишком прозрачный.
Она поджала губы, поправляя стрелки.
— Ты как всегда принёс полрынка?
— Только лучшее, — ответил он и поставил корзинку на кухонный стол. — Сюрприз, как обещал.
Они ели на балконе. На столе — лепёшки, сыр, мёд, ягоды. Она улыбалась. Он смотрел, как её пальцы разламывают тесто. В такие моменты он думал, что мир можно удержать одной ладонью. Если она — её ладонь.
— Ты нервничаешь, — заметила она вдруг. — Конечно. — Вчера ты сказал: «Утро — для меня». Значит, ты уже решил?
Он молчал. Потом отставил чашку, встал, повернулся к ней и присел на корточки рядом, чуть ниже её уровня. Лайна удивлённо посмотрела — у него вдруг было серьёзное лицо. Никакой улыбки.
— Я не знаю, кто я буду через месяц, — сказал он. — Эскани… или изгнанник. Но я точно знаю, кого хочу видеть рядом.
Она застыла.
— Сейчас, — продолжил Исарен. — Не потом, не после выборов, не когда всё устаканится. Сейчас. Пока всё зыбко. Пока ещё можно верить. Лайна… будь со мной.
Он не достал кольца. Он даже не взял её за руку. Он просто смотрел. И вдруг — впервые за утро — в его голосе дрогнуло что-то уязвимое.
Лайна посмотрела на него, потом на его руку, с которой капля мёда стекала на рукав.
— Ты испачкал рубашку, — сказала она. — Это да. — И сыр не тот, который я люблю.
Он опустил глаза. Она накрыла его ладонь своей.
— Но я всё равно скажу "да". Потому что ты — мой цвет.
Штаб Исарана Таор-Санара жил в ритме задержанного дыхания. Всё было на своих местах — и всё будто висело в воздухе. Комнаты заливало тёплым светом, но даже свет казался неспокойным — дрожащим, словно готовым погаснуть от одного неуверенного шага.
Эко шёл по коридору медленно, не касаясь стен, хотя знал это здание, как своё отражение. Люди в штабе кивали ему — с уважением, с благодарностью. А он кивал в ответ, будто его здесь и не было. Будто смотрел на этот вечер сквозь толстое стекло: всё видно, всё слышно — но не по-настоящему.
Когда-то он мечтал о собственном штабе. Когда-то думал, что именно он будет сидеть в том кресле, принимать поздравления, готовиться к первому туру. Исарен тогда учился у него — сидел рядом, внимал, записывал. Тот же парень. Но теперь — в кресле он. А Эко — рядом. Как советник. Как союзник. Как призрак несостоявшегося будущего.
Центральная комната дышала цифрами. Электронная карта на стене мигала предупреждениями: северо-восток — низкая явка, округ 14 — проверка на вброс. Эко смотрел на карту и видел не районы и участки, а людей — недоверчивых, уставших, готовых поверить или отвернуться. Вся страна — в этой комнате. И вся — в руках Исарана.
Коммуникационщики шептались, как жрецы у алтаря. Кто-то выкладывал фото, где Исарен улыбался в пекарне: старушка с хлебом, ночной свет, пальто, тепло. Подпись под фото: «Последний вечер. Спасибо, что вы были с нами.» Мягко. Убедительно. Почти трогательно. Эко знал, что именно это и работает.
