Пролог
Астурия, Остров Брок, ныне закрытые и разрушенные лаборатории ордена Тьмы. Последние месяцы Последней Войны.
Тело дракона не мёрзнет. Это единственное утешение в сложившейся ситуации.
Когда ледяной ветер шнырял по каменным щелям, пробираясь к тем, кто был ещё человеком, Вальхен просто укладывал голову под крыло, прижимал хвост к брюху и впадал в полудрёму. В теле дракона тепло.
Тепло и тихо. Ни мыслей, ни боли, ни голода.
И — почти — никакой надежды.
Просторное каменное помещение, где держали его, тюремщики называли "загоном для особо крупных магоконструктов". Пленным из других камер казалось, будто он — счастливчик. Просторно. Не надо делить нары с пятью шестью другими заключенными. Не надо нюхать пот и страх друг друга. Но никто не завидовал тому, во что превратили Вальхена.
Он был не просто пленным. Он был — образцом.
Иногда он снова обретал человеческий облик. Чтобы не забыть, каково это — быть человеком.
Но чаще оставался драконом. Так проще.
В теле зверя не хочется думать о том, что происходит за стенами. А за стенами...
До пленных доходили слухи. Светлые проигрывали.
Эйлин Дан пал.
Огненные шпили Дома Света обращены в пепел.
Остров Брок уже не тюрьма. Она — хранилище. Для трофеев. Для материала будущих опытов.
Шаги. Крики. Хохот.
И вот уже надсадный голос тюремщика разрывает тишину:
— Проклятый здесь! Лорд Проклятый сам сюда пришёл!
Гул шагов усилился. Кто-то хромает. Кто-то тяжело дышит. Кто-то… издаёт звуки, которые человеческий рот не должен уметь произносить.
Вальхен не шевелился. Только едва-едва приоткрыл золотой глаз. Пусть думают, что он спит.
В коридоре слышится голос — глухой, сиплый, будто говорящий лишился части зубов, и в добавок челюсть сломана. Но вместе с невнятными звуками в пространство поползли телепатические волны — грязные, резкие, но содержательные.
— То есть... вы, темные маги... делали здесь... на Броке... то же, что светлые делали в Эйлин Дане?...Я правильно понял?
Скрежет засовов.
Дверь в зал скользнула в сторону, пропуская в помещение трёх человек.
Вальхен медленно выдвинул голову из-под крыла, не торопясь шевелиться. Лишь чуть повернул шею — так, чтобы огонь не заискрил в горле.
Первым вошёл лорд Горхаод, темный маг, экспериментатор, его создатель и надзиратель. Он засуетился, всплеснул руками:
— Вот он! Наш успех! Первый в истории разумный дракон-оборотень! Структура памяти стабилизирована, трансформация частично управляемая, и при этом сохраняется базовая идентичность субъекта! Хотите посмотреть, как он...
Он запнулся.
Потому что вошли они.
Один — высокий, с прямой спиной, белоснежные волосы ниспадают до пояса. Лицо скрыто белой траурной маской, в каждом движении — достоинство, холодная вежливость и едва ощутимое отвращение к происходящему.
Лорд Рейнхальд.
Предводитель умеренного крыла Ордена Тьмы. Политик, интриган, и, по мнению многих, слишком мягкий для своего высокого звания. Он был символом компромисса в мире, где компромисс считался предательством.
А рядом с ним — нечто.
Его тело было слишком живым и слишком мёртвым одновременно. Лицо — словно вылепленное из рыхлого, сырого теста, покрытое шрамами, бугристое, белое. Один глаз — мутно блестел. Второго не было.
И в этом одном глазу... Вальхен увидел свою тоску.
Словно кто-то вывернул наружу то, что он чувствовал каждый день: опустошение, страх, отвращение к себе — и желание, чтобы это всё наконец закончилось.
«Человек» — если его ещё можно было так назвать — не говорил вслух. Это его голос звучал прямо в голове. Как хрип, как скрип ножа о кость:
— Этот... дракон. Он помнит своё имя?
Экспериментатор торопливо закивал, мечась между двумя великими магами:
— Да, конечно, помнит! Вальхен Драхенблад! Светлый маг, уже мастер! Его сознание полностью сохранено. Мы даже...
— Оставь нас. — мысленно сказал Проклятый.
— Я... — начал маг-экспериментатор, но Рейнхальд слегка качнул головой, и тот отступил.
Они подошли ближе. Рейнхальд остановился в паре шагов. Потом — медленно, уважительно — произнёс:
— Вальхен Драхенблад. Ваша участь жестока. От имени ордена Тьмы приношу вам свои извинения. Убить врага на пое боя допустимо. Но мучить...Мучить человека никто не имеет права!
— Ты бы хотел... снова быть человеком? — спросил Проклятый.
— Ты бы согласился... жить, если бы тебя это... обязывало?
Вальхен не ответил сразу. Он просто смотрел в единственный глаз — и в этой бездне, такой же, как его собственная, родилась мысль:
"А может, это и есть конец войны?"
Или начало чего-то пострашнее.
В камере стало тихо. Даже стены, казалось, задержали дыхание.
Проклятый — это имя никто не говорил вслух. Оно жгло губы. Его знали. Его боялись. Его появление означало, что кто-то больше не нужен в этом мире. А чаще — весь этот мир кому-то больше не нужен.
Он повернул голову. С хрустом. Медленно. Один-единственный глаз — мутный, тусклый — уставился на мага-экспериментатора, того самого, что годами возился с Вальхеном, изменяя, вскрывая, калеча, превращая.
Маг попытался заговорить, но язык прилип к небу. Он не мог пошевелиться. Только сглатывал воздух, хватая его ртом, как выброшенная на берег рыба.
— Ты… не… достоин… жить.Умри.
И он умер. Без крика, без внешних эффектов. Просто перестал быть. Как будто чью-то нелепую, уродливую картину наконец стерли со стены.
Осталась только пустота. Осталось только тело поднятое самым сильным в истории некромантом. Готовое присоединиться к чудовищной армии, говорят, достигшей уже более миллиона солдат, единых, как один организм управляемых волей проклятого. Армии солдат, не нуждавшихся ни в сне, ни в отдыхе.
Вальхен рванулся.
Внутри драконьего тела взыграло что-то человеческое, невыносимо горячее, обжигающее — желание смерти.
Он хотел закричать:
«Я тоже! Возьми меня! Пусть всё закончится!»
Но...
Драконья глотка не слушалась.
Он хрипел, дрожал, пытался обернуться обратно, но оборот был процессом не быстрым и болезненным.
Крылья содрогнулись, хвост вцепился в камень, когти скрежетали по полу.
Проклятый повернулся к нему.
Он всё понял. Он видел — в этом монстре спрятан человек, который хочет умереть.
И он сделал шаг вперёд.
Один.
Второй.
Смерть была рядом, живая и ласковая,как обещание покоя в руках у матери, и темная и гулкая, как глубокий колодец.
Но прежде, чем третий шаг прогремел по камню, в тишине раздался голос:
— Довольно.
Он был мягким. Почти ласковым.
Но он остановил смерть.
Лорд Рейнхальд сделал шаг вперёд и положил ладонь на плечо своему спутнику.
Тот чуть вздрогнул, будто зверь, услышавший голос хозяина.
— Друг мой... — сказал Рейнхальд. — Он не виноват. Он не выбрал своей участи. Как и вы не выбирали. Но он — живой. И каждая жизнь — драгоценна.
Проклятый дрожал. Он сжал кулаки, костяшки побелели. В его единственном глазу плескалась безмолвная мука. Но он не спорил. Он просто смотрел в глаза лорду.
И — отступил.
А в этот момент Вальхен, с усилием, с болью, с треском костей и и тянущей болью в мышцах, обернулся обратно.
Там, где только что стояло существо с чешуёй и рогами, упал на колени человек. Худой, бледный, измождённый.У него не было ничего кроме острого стыда наготы.
Он дрожал.
Губы тряслись. Глаза — полные слёз, как у ребёнка. И тогда Рейнхальд снял с себя мантию. Шёлковую, синюю с серебряными вставками, остался в простом теплом камзоле дорогой ткани.
Он накинул её Вальхену на плечи — бережно, с достоинством.Как будто накинул на него не тряпку, а возложил на него как венец а право и обязанность на жизнь.
— Всё хорошо. Вы больше не пленник. Единственная просьба — покинуть Астурию, пока не будет подписан мир. До этого не слишком-то далеко.
Вальхен всхлипнул. Он почти заплакал. Но сдержался.
Хотя в груди будто что-то треснуло.Он не помнил, когда в последний раз чувствовал ткань, запах живого, тепло человеческого присутствия.
— Я... — прохрипел он. — Я... согласен. Куда угодно. Только... не здесь.
Проклятый в это время повернулся к лорду. Никто не знал его имени. Он заговорил тихо, как ребёнок, боящийся остаться один в темноте:
— Вы... мой компас.
Только вы... можете меня остановить.
Прошу... никогда не бросайте меня.
Рейнхальд говорил с ним с нежностью, которой никто бы не ожидал от тёмного мага.
— Никогда, — ответил он. — Я не оставлю своего дорогого друга.
Глава 1
Пусти дракона в огород, и соберёшь вместо урожая пепел
Славеннская пословица.
Тренировочный зал располагался в задней части дворца — большой, со сводчатыми потолками, зеркалами в рамах из резного дерева и мраморными плитами, по которым разносился гул, когда царь швырял «валунокрут». Здесь всё было по-царски основательно: бревносилы — разной тяжести, скамья для тяги, турник-ярмо, подвешенные кольца и даже небольшой бассейн.
Веселин был по пояс раздет, на нём — только тренировочные шаровары и кожаные наручи, чтобы не сдирать руки об гриф бревносила. Он встал перед тяжеленным булыжником с рунами и, немного размяв плечи, с удовольствием поднял его до груди. Раз, другой, третий.
— Сладкое утро тебе, народ Славенны… — раздался у него в ухе знакомый голос, слегка хриплый, живой и насмешливый. Кристалл-заушник мягко засиял — тонкая полоска магического кварца, активированная нажатием двух пальцев.
— Сегодня в « Голосах» обсудим, как и почему царевна Роана снова вызвала волну хохота в чар-сети. С вами я, глашатай Пелагея. Поехали!
Царь скривился. Конечно. Опять Роана.
Он перевёл дыхание и сел на лавку у бревносила, вытирая пот.
— …цитата дня, друзья мои, прямая речь царевны: «А если хлеб не уродился, то, может, пирожные уродились? А зубы? Ну, пусть тогда крестьяне их почаще чистят!» — Пелагея фыркнула. — Я не смеюсь. Это духовная мудрость!
Царь закрыл глаза и досчитал до пяти. Он очень старался не метнуть бревно в стену.
Он не понимал, за что люди любят Роану, и смеются над ней одновременно. Он знал, что её нелепые речи копируют, что шутки о ней перепеваются в трактирах и балаганах, что зеркало-передача «Царство Остроумных» не выходит без новой зарисовки с её участием.
Царь снова поднялся, повернулся к скакольцам и с разбега вцепился в перекладину. Тело выгнулось, набилось приятной усталостью, мышцы играли. Он выполнял сложнейшее движение, которое мало кто из телостройцев мог себе позволить. В юности он мечтал о Златом Поясе Силоборья. Мечтал, да.
Потом умер отец.
Потом началась но личная каторга с золотым венцом на голове.
— …впрочем, царевна милосердна. Она не стала подавать в суд на художника, изобразившего её в виде пирожного с короной, — продолжала Пелагея.
Царь сбросил кристалл и швырнул его в полотенце. Сел. Закрыл глаза.
— Ну, Роана, — выдохнул он. — Ну, сколько можно?
Тренировка продолжилась. Но настроение у царя, как сказал бы любой уважающий себя огурец, было кислым.
***
В расписной трапезной, где потолки были так высоки, что эхом отзывался даже звон ложки, царила почти торжественная тишина. За длинным столом, покрытым вышитой скатертью с гербами всех родов Славенны, расселась вся царская родня.
Семейный завтрак — древняя традиция династии: ни заседания думы, ни спешка, ни ссора не освобождали от утреннего преломлени я хлеба и испития воды.
Царь Веселин сидел в главе стола, с мокрыми ещё волосами. Он успел уже привести себя в порядок и переодеться после утренней пробежки поднятия тяжестей. За его спиной — яркий, освещенный солнцем витраж с изображением Лада и Лады, охраняющих Славенну.
Царевна Роана, в пеньюаре гелиатского шелка, стиившем как недельный запас провизии какого нибудь гарнизона, с вышитыми цветами, как всегда пришла позже всех. И как всегда — не извинилась. Она выглядела свежо, даже чересчур. По лицу блуждала невинная улыбка. Она села рядом в вдовствующей царицей Миланой, второй женой покойного царя, державшей чашу с отваром из золотого корня. С виду — воплощение благородства. Только глаза — слишком холодные. Особенно когда смотрят на Веселина.
— Доброе утро, братец, — Роана сладко потянулась, задевая локтем солонку. — Пишешь жаром и становишься все необъятннее. Все готовишься в телостройщики?
— Телострои, — поправил её Веселин, попивая воду. — И нет, я уже им был. Просто поддерживаю форму. В отличии о тебя занимаюсь совершенствованием если не разума, то хотя бы тела.
Двоюродные братья царя, князь Златослав и князь Велимир, хмыкнули, не глядя. Они всегда держались чуть в стороне — не вмешивались, но слушаливнимательно.
Дядя Милорад, родной брат покойного царя, щёлкал орешки, кивая:
— А я, признаться, с интересом слежу за твоей, Роаночка, деятельностью. Твои цитаты чтановятся народным достоянием. Я, как учёный человек, считаю — ты поднимаешь фольклор на новый уровень. Вспоминаются мне темновековые легенды о блаженных...
Роана засияла и уронила на пол пирожное. Потянулась его поднимать и вся перемезалась.
Милана, глядя на него поверх чаши, сказала мягко, но с нажимом:
— Моя Роана ещё юна. Ей следует позволить искать себя. Может у нее дар...
Веселин чуть склонил голову:
— У кого-то — дар молчать, и разумно говорить когда это уместно. Но почему-то у тебя такое не работает.
За столом повисло неловкое молчание. Только посуда звякала, будто смущённая.
Князь Златослав кашлянул:
— В слыхали ли вы новости из Нолерата...
— О, нет, только не о политике за столом! — Роана радостно хлопнула в ладоши. — Моя подруга придумала гениальное — я буду делать задания от подписчиков ее связь-листа! Так будет здорово!
Милана прижала к губам салфетку, чтобы скрыть выражение ужаса.
Веселин закрыл глаза. Очень медленно.
— Ты меня уже до костного мозга достала, дорогая сестра. Я не могу больше терпеть. Всем выйти. Всем выйти я сказал. Кроме Роаны.
Веселин стоял у витража, спиной к столу. Кулаки сжаты. Бугристые мускулы налились напряжением. Он не поворачивался, когда дверь за сконфуженной родней затворилась, оставив в зале только его и сестру. Воздух между ними был тяжёлым, как перед грозой.
Роана нерешительно сделала шаг вперёд.
— Веселин, — тихо, почти виновато. — Ну, я же… я не…
Он резко обернулся.
— Ты что?! — взревел он так, что отзвуки прокатились по сводам зала. — Что ты посмела сказать?! Что землепашцам, у которых трагедия, не уродился хлеб, ты предложила пирожные?!
Роана отшатнулась, растерянная.
— Я не смеялась…
— Да ты высмеяла их горе, Роана! — Он шагнул к ней. — Люди сидят без хлеба, дети едят лебеду, старики делятся последней кашей — а ты что? Выходишь на связь и весело щебечешь: «А пусть они чистят зубы почаще!» Это же слышала вся Славенна! Все наши союзники! Да свергнутый Нолератский король в глазах его народа выглядит благожелательнее, чем это...
— Я… я хотела как лучше… — Роана всхлипнула. Слёзы катились по щекам. — Ну правда же… пирожные… вкуснее. Если хлеба нет… разве не стоит… попробовать что-то другое?..
Веселин ударил ладонью по столу. Громыхнуло так, что с подноса упала ложка.
— Это было твоё "лучше"? — спросил он глухо, срываясь на рычание. — Да я освободил пострадавших от налогов. Я распорядился выдать им казённое зерно и монеты на прокорм. Но кто это вспомнит?! Кто об этом споёт в трактирах? Никто! А вот как царевна глумится над голодными — это запомнят все! Ты позоришь себя. Меня. Престол. Наш род.
