– Да, но идеология Нового Мира провозглашает всеобщее равенство!
– Нюанс: равенство среди достойных.
– И всё же все люди без разбора равны.
– Ага, как вид, пустая твоя голова. А Новый Мир – вот тебе ещё один нюанс – воспитывает равенство мыслей и интересов, чтобы идеальные граждане не помышляли о коварном и недостойном, ибо это погубит систему и порядок, красоту и удобства. И вообще, как ты можешь сравнивать, к примеру, меня или мою семью – управляющих, воспитанных, образованных, опрятных – с нелюдями, что с покаянием склоняют головы на нижних этажах Золотого Кольца, прося милостыню и проклиная всех и вся, а не собственное уродство?
– Это называется социальное различие, конфетка, но ты не перестаёшь быть человеком, тебя не должны желать сбросить в пустоту из-за приверженности ко второму варианту. Ты, повторюсь, тот же человек.
– У нас – будет тебе угодно – божественное нутро. Нутро создателя. Ты чужак, Каин, ты другой и тебе не понять. Если бы ты стоял вровень с нами и созерцал ужасы подчиняющихся, сам бы выносил приговор на казнь.
– Я верю, что мы способны создать лучший мир.
– Поздно, янтарные глазки, Новый Мир опередил тебя: ты уже в лучшем мире. Лучше быть не может. Хуже – да, но не лучше.
– Ты не допускаешь большей идиллии? Раскрепощённости мыслей, свободы действий и слов?
– Граждане Нового Мира – не заложники, мы не ограничены в перечисленном.
Парень качает головой:
– Сама себе врёшь.
– Нет.
Или да?
– И кто вы как не заложники? Вокруг вас даже купол возвели, чтобы Новый Мир никто не покинул.
Искренне забавляюсь и позволяю выскользнуть смешку:
– Тебе бы не помешало сходить на первые курсы в Академию. Мира вне города – нет. Не существует.
– А если существует?
– Человек – вот такой, из твоей фантазии, вольный и бегущий с развевающимися по ветру волосами – угробил Землю, на которой мы жили. И только благодаря учёным, положившим свои умы и стремления на град будущего, удалось создать пригодное к жизни. Остальное мёртво. Мира за пределами Нового Мира – нет.
– Ты веришь в то, во что выгодно верить.
– А ты веришь в обратное только лишь потому, что оно отличительно. Таким как ты всё равно, какую истину оспорить – лишь бы спорить.
– Сколько у нас общего!
– Знаешь, что я думаю? Я думаю, ты явился ко мне, чтобы использовать. Сказать, что нуждаешься, подразумевая эксплуатацию. Ты хочешь воспользоваться мной: моими связями, влиянием, моими убеждениями, в конце концов, но тому не быть. Ты нагло говоришь, что намерен использовать. Ты глуп, Каин. Глуп как твоё поддельное имя. По лицу – его половине – вижу, что ты не Каин.
– А так?
И он снимает маску.
Нельзя. Даже в машине – нельзя. Как он безумен! Ко мне вмиг приходит осознание того, с кем я нахожусь: это не просто отклонения в поведении или разнящиеся с общественным каноном мнения. Он ошибочен – от и до, он девиантнен, он ужасен. Такие губят созданное великолепие, такие топчут цветы.
– Не сделаешь того же в ответ? – спрашивает Каин.
– Дыхательные маски служат для защиты органов дыхания, – отвечаю я. – Снимать их противопоказано. И противозаконно.
– Для обезличивания и смешения толпы, разве нет? – спорит водитель. – Думалось, ты уже переваривала эту мысль.
Даже если он скажет, что Новый Мир – пустошь и утопическая блажь, я не поверю. Это мой мир. Мой Мир. И я на защите его – как он на защите меня.
Каин говорит:
– Хотел бы я узнать тебя ближе.
Веду от возмущения бровью:
– Из неизвестных источников ты знаешь достаточно.
– Не больше, а ближе, конфетка.
– Тому не бывать.
– Посмотрим.
И парень нагло улыбается. У него и улыбка пряная, тягучая. Обаятельная. Красивому лицу верить нельзя – это я поняла. Глупый, наивный, самоуверенный. Целый мешок безупречно-губительных качеств!
– Ты хоть раз смотрела под ноги, пока шагала по иллюзорному, обманывающему, застилающему глаза Золотому Кольцу? Знаешь, что там?
– Никто не знает, – пресекаю я. – Никому в голову не придёт проверять, это девиантно.
– Не всё, что расходится от государственного гласа, неправильно и девиантно.
– Всё.
– Могу сказать. Если спустишься на самый нижний из существующих в Новом Мире мостов и посмотришь себе под ноги, непременно разглядишь странный блеск. Словно натянутое полотно, брезент. Словно земли там нет и, если свалишься, до неё не долетишь. Есть что-то другое. Перекрывающее.
– Наверняка, ещё одна защитная конструкция изобретателей и конструкторов, великих умов Нового Мира. Чтобы гадкие испарения от мёртвой земли не поднимались к нам. Логично?
– Или чтобы гадкие люди не могли спуститься к возможно немёртвой земле.
– Ты больной и фантазия у тебя больная, Каин.
– Наличие фантазии лучше, нежели её отсутствие, Карамель. Жить веселей.
– Ты живёшь не для веселья. У каждого есть свой долг – перед государством в первую очередь, а затем и перед самим собой: выстроить лучшее будущее, работать на благо мира. Понимаешь?
– Тебе мозги промыли.
– У меня они хотя бы есть.
– Только их притупили действия таблеток.
Стремлюсь обозначить свою позицию:
– Очевидно, ты желаешь, чтобы я помогла тебе…
– В моих действиях и словах, Карамель, – перебивает он, – нет злого умысла. И познакомиться я хотел не ради выгоды. Моя цель – нести правду.
– Твоя правда однобока, янтарные глазки.
– Ты поймёшь, сама всё поймёшь. Мы не такие как вы – верно; но мы не плохие. Другое – не значит «плохо», незнакомое – не значит «опасно», чужое – не значит «не способно стать родным».
– Что ты сделал кроме слов, Каин? – спрашиваю я. – Ты типа связиста или вся твоя внутренняя революция – содрогание воздуха с целью раскачать лодку изнутри? У всего есть последствия – готов ли ты к своим или движешься на неясном максимализме?
– Чёрт, а ты, Голдман, действительно умна, – улыбается парень.
Пытается отвести взгляд, сместить центр внимания. Говорю:
– Это не ответ.
Продолжает:
– Мне говорили, как ты уже упомянула «неизвестные источники», что Голдман слишком эгоистичны, горделивы и себялюбивы, а потому не видят дальше носа – это не так. Ты видишь всё, за всем наблюдаешь. Это лишь доказывает твою особенность и исключительность, Карамель.
– Давай разъясним: мне выгодно и удобно жить так, как я живу, – кидаюсь в ответ. – Без причуд и без переживаний. Выгодно и удобно.
– Ага, – со скептической интонацией отзывается собеседник. – А к чему лежит душа?
Какая ещё, мать его, душа? Серьёзно? Что дальше?
– Красивые речи, Каин – почти сахар. А толку? Такие как ты разрушают, губят.
– А такие как ты, Карамель, создают, признаю это. Знаю. И также знаю, что внутри тебя есть нечто покусывающее мысли: оно заставляет сомневаться в порядке и стабильности вещей и системы. Изредка. Ты думаешь отличительно от норм и законов.
– Что ты хочешь этим сказать?
Пытается оскорбить? По интонации не похоже…ещё и в глаза смотрит. Плавко.
– Ты будто бы просыпаешься в самом деле, – продолжает Каин, – оковы сна и дурмана сходят – ты рассуждаешь не как житель с поверхности, но и не как беженец с низовьев, изгнанный или Остроговец. Это ты, твоё истинное лицо. Не абстракция и не искусственно-созданный образ. Ты – настоящая. Не идеальная по чьим-либо меркам, а настоящая.
– То есть, – готова поспорить, – «идеально» априори не может быть «настоящим»?
– Может, отчего же. Воедино! Но разница в них есть. Настоящий – либо таков, либо нет. А вот идеальность – понятие не имеющее ни контура, ни определения.
Вырывается:
– Подобно любви?
Хочется прижечь себя за раскованность речи.
– Нет, с любовью всё понятно, – и вдруг Каин открывает дверь с моей стороны. – Либо любишь человека, либо нет.
Понимаю его и, утаив подарок в рюкзаке, выхожу. Как это всё странно…
Словно бы в прострации двигаюсь к дому. Не оглядываюсь, не смотрю на водителя. Не смотрю на сад. Не смотрю на Новый Мир. Не смотрю на город. Смотрю на дом, приближаюсь к входным дверям – дом и двери словно бы отдаляются. Всё дальше и дальше. Вдруг – распахиваются. Спасительный силуэт служащей возвращает меня в реальность.
– Всё хорошо, мисс Голдман? – беспокоится Миринда. – Вы провели много времени на посадочном месте, вам требуется помощь?
Даже служанка обратила на это внимание. Оказываюсь в прихожей, но снимать пальто не тороплюсь. Забываю об обыденном порядке вещей и в момент выпаливаю ложь:
– Всё в порядке: уронила кольцо между диванами – пришлось искать самой.
Миринда согласно качает головой. Или несогласно? Она всё поняла? Догадалась? Сделала вид, что не поняла? У меня даже колец на руках нет! Прохожу мимо, прижав рюкзак к груди – словно несу там нечто сокровенное, глубоко личное (так и есть!); не для чужих глаз. Направляюсь в комнату.
Каблуки стучат по стеклянным ступеням, Миринда провожает меня безучастным взглядом. Или он вовсе не безучастный? Осуждающий? Пренебрежительный? Подозревающий?
Захожу к себе и запираю дверь. Пальто спадает с плеч само – открываю рюкзак и достаю шкатулку. Рассматриваю узоры на ней, трогаю черно-белые запятые. К какой стороне принадлежу я? Добро или Зло – чего больше? Я совмещаю в себе два начала или вскармливаю превалирующую нутру сторону? Какого волка я кормлю? Кто я? Хорошая или плохая? Кто я?
Какого чёрта, Карамель?
Приди в себя, Голдман.
Карамель.
Кара.
Кара.
Тебя не интересуют вещи, о которых ты рассуждаешь: в тебе уже есть все ответы на интересующие вопросы, не пытайся вскопать почву принципов и убедиться в правильности рассады – всё требуемое уже проросло. Ты на поверхности семнадцатый год – и все полные шестнадцать лет твои мысли (родоначальники действий и слов) вели тебя в верном направлении, ибо Новый Мир принимал тебя и поддерживал. Не отказывайся от его отеческих рук ныне – припади к пятам и проси прощения за ложные выводы, девиантное поведение, деструктивные размышления и уродливые беседы. Соответствуй Новому Миру – никому иному до тебя не будет дела.
Смотрю на город за окном. Смотрю на шкатулку.
В бешенстве откидываю её – летит. Грохочет и замирает подле кровати. Открывается. Я не догадалась посмотреть, что в ней – и вот смотрю. Подползаю к шкатулке и, упав перед ней на колени, снимаю не до конца отъехавшую крышку. На бархатной обивке цвета старого вина лежит пара белоснежным перчаток, на каждой из приятельниц вышита заглавная буква моего имени.
– Кара, ты дома? – зовёт голос по ту сторону двери.
В спешке прячу подарок под кровать и распахиваю дверь. Пытаюсь быть холодной, быть спокойной.
– Чего тебе? – спрашиваю в привычной манере.
– С днём твоего взросления, Кара. – Мать делает шаг – оказывается в спальне и примечает брошенные на пол пальто и сапоги. – Почему верхняя одежда и обувь в твоей комнате?
– Почему ты в моей комнате? – хмыкаю наперерез. – Миринда, сюда!
Объявляется горничная: убирает пальто и сапоги.
– Всего лишь хотела принести свои поздравления, – продолжает мать, – а ты с таким неуважением относишься ко мне.
Опирается о дверь. Тонкие руки занимают проход. Хочешь – не хочешь, а не убежишь. Вот она, самка богомола. Словила. Сейчас сомкнёт клешни. Оторвёт голову.
– Поздравления с чем? – подхватываю я. – Подожди-ка…день, когда я родилась, считается для тебя праздником? Особой датой? И давно?
– Радуйся, что вообще на свет появилась, доченька. Отец зовёт тебя: он в кабинете.
Для чего?
Иду к нему. Размышляю об оставленном в комнате подарке. Как получилось, что меня в это втянули? Пожалуйста, желаю проснуться несколькими днями ранее и ничего из пережитого не знать.
– Дочка.
Отец не сидит – привычно ему – спиной к городу, за столом. Он стоит у окна и смотрит на Новый Мир. Прохожу в кабинет и встаю подле.
– Дочка, всё хорошо? – спрашивает отец.
Почему? Почему он это спрашивает?
– Разумеется, – отвечаю я. – Сомнений быть не может, всё – как и всегда – идеально.
Бросает взгляд, прицепляется им.
– Ты можешь сказать.
– Чем обосновано твоё волнение? – спрашиваю я.
Неужели он был всё это время дома и наблюдал за мной и водителем через проклятое окно? Обычно отец возвращается из Здания Комитета Управляющих позже. Обычно задерживается на работе. Обычно…
Всё происходящее с начала этой недели необычно, Карамель. Всё неправильно и отличительно. И ты – сама виновница этих разрушений. Пожинай плоды. Кусай их. Горько? Заслужила!
– Возможно, мне просто показалось…
Принимаю боевую позу:
– Давно ли Голдман полагаются на «кажущееся»? Если не уверен – молчи. Сомнений быть не может, мы не так воспитаны.
Отец улыбается.
– Моя девочка, узнаю.
Оставляю кабинет, направляясь в ванную комнату, дабы смыть с себя последствия странного дня, провожу там несколько часов, после чего – зеркала и стёкла запотевают, пишу своё имя, ставлю автограф – возвращаюсь в спальню. Отмечаю, что дверь открыта – я же имею привычку её закрывать. Кто там шарился? Или Миринда занята уборкой? Кажется, она припозднилась!
В комнате никого нет. Вообще никого. Паука в банке тоже.
Да почему это всё происходит?
– С днем рождения, сестричка! – вопит Золото со спины, и девичьи руки заталкивают меня в комнату.
Валюсь на пол, дверь позади хлопает. Понятное дело, что не запирается, но ощущения так себе.
– Где мой паук, мерзавка? – кричу в ответ. – Это ты его выпустила?
Хохот Золото разливается по коридору и звонким эхом съезжает с перилл, ударяясь о парадную дверь.
– Гадкая Голдман, ненавижу тебя!
Встаю и осторожно передвигаюсь по комнате: обыскиваю шкаф с вывернутыми ящиками и перебираю бумаги на столе. Золото, чтоб тебя! Заглядываю под кровать и тумбы – паука нигде нет. Фантастически, Карамель. Ты потеряла подарок в тот же день, как тебе его вручили. Мечтала о нём ты не дольше. Раздосадовано валюсь на кровать – паук выползает меж подушек и замирает напротив лица.
– О, привет, – говорю я. – Охотишься?
Аккуратно подбираю бархатное тельце (лапки скользят и щекочут пальцы) и перекладываю в банку с продырявленной крышкой. Подожди, малыш, завтра привезут укрытие. Будет дом, будет еда. Тебе понравится жить под куполом – мы все живём под куполом.
И нам нравится.
Нам нравится?
Вот ведь противная сестрица…не думаю, что её проступок можно оставлять без внимания и огласки, а потому на эмоциях (на чём-на чём, Карамель?) врываюсь в отцовский кабинет и объявляю:
– Не будешь следить за Золото – у тебя станет на одну дочь меньше!
Отец подпирает руками стол, тело его мешком принимает форму кресла.
– Какое золото? Нам звонили по акциям? – спрашивает он. Голос – пьяней некуда, разве возможно напиться за несколько часов до состояния, когда мозги переходят в автономный режим?
– Золото. Так зовут твою младшую дочь, – усмехаюсь я. – Знаешь, забудь! Я просто устала! Пойду отдыхать.
– Договорились, дочка.
Дочка.
Качаю от недовольства головой и возвращаюсь в спальню.
Не хочется думать ни о напившемся в мой день рождения отце (и как он так быстро опьянел, в самом деле, что послужило причиной?), ни о позабывшей обо мне матери (куда я швырнула её подарок?), ни о глупой сестре (чтоб она пропала!), ни об Ирис, которая бросила меня, ни о Ромео, которого бросила я. Ни о янтарных глазках, которые несут смуту и навевают уродские неказистые мысли. Желаю отключиться от всего мира, а потому плетусь спать. Вспоминать, как меня рвало – равное табу. Я не больна! У меня нет расстройства! Я не больна? У меня нет расстройства?
– Нюанс: равенство среди достойных.
– И всё же все люди без разбора равны.
– Ага, как вид, пустая твоя голова. А Новый Мир – вот тебе ещё один нюанс – воспитывает равенство мыслей и интересов, чтобы идеальные граждане не помышляли о коварном и недостойном, ибо это погубит систему и порядок, красоту и удобства. И вообще, как ты можешь сравнивать, к примеру, меня или мою семью – управляющих, воспитанных, образованных, опрятных – с нелюдями, что с покаянием склоняют головы на нижних этажах Золотого Кольца, прося милостыню и проклиная всех и вся, а не собственное уродство?
– Это называется социальное различие, конфетка, но ты не перестаёшь быть человеком, тебя не должны желать сбросить в пустоту из-за приверженности ко второму варианту. Ты, повторюсь, тот же человек.
– У нас – будет тебе угодно – божественное нутро. Нутро создателя. Ты чужак, Каин, ты другой и тебе не понять. Если бы ты стоял вровень с нами и созерцал ужасы подчиняющихся, сам бы выносил приговор на казнь.
– Я верю, что мы способны создать лучший мир.
– Поздно, янтарные глазки, Новый Мир опередил тебя: ты уже в лучшем мире. Лучше быть не может. Хуже – да, но не лучше.
– Ты не допускаешь большей идиллии? Раскрепощённости мыслей, свободы действий и слов?
– Граждане Нового Мира – не заложники, мы не ограничены в перечисленном.
Парень качает головой:
– Сама себе врёшь.
– Нет.
Или да?
– И кто вы как не заложники? Вокруг вас даже купол возвели, чтобы Новый Мир никто не покинул.
Искренне забавляюсь и позволяю выскользнуть смешку:
– Тебе бы не помешало сходить на первые курсы в Академию. Мира вне города – нет. Не существует.
– А если существует?
– Человек – вот такой, из твоей фантазии, вольный и бегущий с развевающимися по ветру волосами – угробил Землю, на которой мы жили. И только благодаря учёным, положившим свои умы и стремления на град будущего, удалось создать пригодное к жизни. Остальное мёртво. Мира за пределами Нового Мира – нет.
– Ты веришь в то, во что выгодно верить.
– А ты веришь в обратное только лишь потому, что оно отличительно. Таким как ты всё равно, какую истину оспорить – лишь бы спорить.
– Сколько у нас общего!
– Знаешь, что я думаю? Я думаю, ты явился ко мне, чтобы использовать. Сказать, что нуждаешься, подразумевая эксплуатацию. Ты хочешь воспользоваться мной: моими связями, влиянием, моими убеждениями, в конце концов, но тому не быть. Ты нагло говоришь, что намерен использовать. Ты глуп, Каин. Глуп как твоё поддельное имя. По лицу – его половине – вижу, что ты не Каин.
– А так?
И он снимает маску.
Нельзя. Даже в машине – нельзя. Как он безумен! Ко мне вмиг приходит осознание того, с кем я нахожусь: это не просто отклонения в поведении или разнящиеся с общественным каноном мнения. Он ошибочен – от и до, он девиантнен, он ужасен. Такие губят созданное великолепие, такие топчут цветы.
– Не сделаешь того же в ответ? – спрашивает Каин.
– Дыхательные маски служат для защиты органов дыхания, – отвечаю я. – Снимать их противопоказано. И противозаконно.
– Для обезличивания и смешения толпы, разве нет? – спорит водитель. – Думалось, ты уже переваривала эту мысль.
Даже если он скажет, что Новый Мир – пустошь и утопическая блажь, я не поверю. Это мой мир. Мой Мир. И я на защите его – как он на защите меня.
Каин говорит:
– Хотел бы я узнать тебя ближе.
Веду от возмущения бровью:
– Из неизвестных источников ты знаешь достаточно.
– Не больше, а ближе, конфетка.
– Тому не бывать.
– Посмотрим.
И парень нагло улыбается. У него и улыбка пряная, тягучая. Обаятельная. Красивому лицу верить нельзя – это я поняла. Глупый, наивный, самоуверенный. Целый мешок безупречно-губительных качеств!
– Ты хоть раз смотрела под ноги, пока шагала по иллюзорному, обманывающему, застилающему глаза Золотому Кольцу? Знаешь, что там?
– Никто не знает, – пресекаю я. – Никому в голову не придёт проверять, это девиантно.
– Не всё, что расходится от государственного гласа, неправильно и девиантно.
– Всё.
– Могу сказать. Если спустишься на самый нижний из существующих в Новом Мире мостов и посмотришь себе под ноги, непременно разглядишь странный блеск. Словно натянутое полотно, брезент. Словно земли там нет и, если свалишься, до неё не долетишь. Есть что-то другое. Перекрывающее.
– Наверняка, ещё одна защитная конструкция изобретателей и конструкторов, великих умов Нового Мира. Чтобы гадкие испарения от мёртвой земли не поднимались к нам. Логично?
– Или чтобы гадкие люди не могли спуститься к возможно немёртвой земле.
– Ты больной и фантазия у тебя больная, Каин.
– Наличие фантазии лучше, нежели её отсутствие, Карамель. Жить веселей.
– Ты живёшь не для веселья. У каждого есть свой долг – перед государством в первую очередь, а затем и перед самим собой: выстроить лучшее будущее, работать на благо мира. Понимаешь?
– Тебе мозги промыли.
– У меня они хотя бы есть.
– Только их притупили действия таблеток.
Стремлюсь обозначить свою позицию:
– Очевидно, ты желаешь, чтобы я помогла тебе…
– В моих действиях и словах, Карамель, – перебивает он, – нет злого умысла. И познакомиться я хотел не ради выгоды. Моя цель – нести правду.
– Твоя правда однобока, янтарные глазки.
– Ты поймёшь, сама всё поймёшь. Мы не такие как вы – верно; но мы не плохие. Другое – не значит «плохо», незнакомое – не значит «опасно», чужое – не значит «не способно стать родным».
– Что ты сделал кроме слов, Каин? – спрашиваю я. – Ты типа связиста или вся твоя внутренняя революция – содрогание воздуха с целью раскачать лодку изнутри? У всего есть последствия – готов ли ты к своим или движешься на неясном максимализме?
– Чёрт, а ты, Голдман, действительно умна, – улыбается парень.
Пытается отвести взгляд, сместить центр внимания. Говорю:
– Это не ответ.
Продолжает:
– Мне говорили, как ты уже упомянула «неизвестные источники», что Голдман слишком эгоистичны, горделивы и себялюбивы, а потому не видят дальше носа – это не так. Ты видишь всё, за всем наблюдаешь. Это лишь доказывает твою особенность и исключительность, Карамель.
– Давай разъясним: мне выгодно и удобно жить так, как я живу, – кидаюсь в ответ. – Без причуд и без переживаний. Выгодно и удобно.
– Ага, – со скептической интонацией отзывается собеседник. – А к чему лежит душа?
Какая ещё, мать его, душа? Серьёзно? Что дальше?
– Красивые речи, Каин – почти сахар. А толку? Такие как ты разрушают, губят.
– А такие как ты, Карамель, создают, признаю это. Знаю. И также знаю, что внутри тебя есть нечто покусывающее мысли: оно заставляет сомневаться в порядке и стабильности вещей и системы. Изредка. Ты думаешь отличительно от норм и законов.
– Что ты хочешь этим сказать?
Пытается оскорбить? По интонации не похоже…ещё и в глаза смотрит. Плавко.
– Ты будто бы просыпаешься в самом деле, – продолжает Каин, – оковы сна и дурмана сходят – ты рассуждаешь не как житель с поверхности, но и не как беженец с низовьев, изгнанный или Остроговец. Это ты, твоё истинное лицо. Не абстракция и не искусственно-созданный образ. Ты – настоящая. Не идеальная по чьим-либо меркам, а настоящая.
– То есть, – готова поспорить, – «идеально» априори не может быть «настоящим»?
– Может, отчего же. Воедино! Но разница в них есть. Настоящий – либо таков, либо нет. А вот идеальность – понятие не имеющее ни контура, ни определения.
Вырывается:
– Подобно любви?
Хочется прижечь себя за раскованность речи.
– Нет, с любовью всё понятно, – и вдруг Каин открывает дверь с моей стороны. – Либо любишь человека, либо нет.
Понимаю его и, утаив подарок в рюкзаке, выхожу. Как это всё странно…
Словно бы в прострации двигаюсь к дому. Не оглядываюсь, не смотрю на водителя. Не смотрю на сад. Не смотрю на Новый Мир. Не смотрю на город. Смотрю на дом, приближаюсь к входным дверям – дом и двери словно бы отдаляются. Всё дальше и дальше. Вдруг – распахиваются. Спасительный силуэт служащей возвращает меня в реальность.
– Всё хорошо, мисс Голдман? – беспокоится Миринда. – Вы провели много времени на посадочном месте, вам требуется помощь?
Даже служанка обратила на это внимание. Оказываюсь в прихожей, но снимать пальто не тороплюсь. Забываю об обыденном порядке вещей и в момент выпаливаю ложь:
– Всё в порядке: уронила кольцо между диванами – пришлось искать самой.
Миринда согласно качает головой. Или несогласно? Она всё поняла? Догадалась? Сделала вид, что не поняла? У меня даже колец на руках нет! Прохожу мимо, прижав рюкзак к груди – словно несу там нечто сокровенное, глубоко личное (так и есть!); не для чужих глаз. Направляюсь в комнату.
Каблуки стучат по стеклянным ступеням, Миринда провожает меня безучастным взглядом. Или он вовсе не безучастный? Осуждающий? Пренебрежительный? Подозревающий?
Захожу к себе и запираю дверь. Пальто спадает с плеч само – открываю рюкзак и достаю шкатулку. Рассматриваю узоры на ней, трогаю черно-белые запятые. К какой стороне принадлежу я? Добро или Зло – чего больше? Я совмещаю в себе два начала или вскармливаю превалирующую нутру сторону? Какого волка я кормлю? Кто я? Хорошая или плохая? Кто я?
Какого чёрта, Карамель?
Приди в себя, Голдман.
Карамель.
Кара.
Кара.
Тебя не интересуют вещи, о которых ты рассуждаешь: в тебе уже есть все ответы на интересующие вопросы, не пытайся вскопать почву принципов и убедиться в правильности рассады – всё требуемое уже проросло. Ты на поверхности семнадцатый год – и все полные шестнадцать лет твои мысли (родоначальники действий и слов) вели тебя в верном направлении, ибо Новый Мир принимал тебя и поддерживал. Не отказывайся от его отеческих рук ныне – припади к пятам и проси прощения за ложные выводы, девиантное поведение, деструктивные размышления и уродливые беседы. Соответствуй Новому Миру – никому иному до тебя не будет дела.
Смотрю на город за окном. Смотрю на шкатулку.
В бешенстве откидываю её – летит. Грохочет и замирает подле кровати. Открывается. Я не догадалась посмотреть, что в ней – и вот смотрю. Подползаю к шкатулке и, упав перед ней на колени, снимаю не до конца отъехавшую крышку. На бархатной обивке цвета старого вина лежит пара белоснежным перчаток, на каждой из приятельниц вышита заглавная буква моего имени.
– Кара, ты дома? – зовёт голос по ту сторону двери.
В спешке прячу подарок под кровать и распахиваю дверь. Пытаюсь быть холодной, быть спокойной.
– Чего тебе? – спрашиваю в привычной манере.
– С днём твоего взросления, Кара. – Мать делает шаг – оказывается в спальне и примечает брошенные на пол пальто и сапоги. – Почему верхняя одежда и обувь в твоей комнате?
– Почему ты в моей комнате? – хмыкаю наперерез. – Миринда, сюда!
Объявляется горничная: убирает пальто и сапоги.
– Всего лишь хотела принести свои поздравления, – продолжает мать, – а ты с таким неуважением относишься ко мне.
Опирается о дверь. Тонкие руки занимают проход. Хочешь – не хочешь, а не убежишь. Вот она, самка богомола. Словила. Сейчас сомкнёт клешни. Оторвёт голову.
– Поздравления с чем? – подхватываю я. – Подожди-ка…день, когда я родилась, считается для тебя праздником? Особой датой? И давно?
– Радуйся, что вообще на свет появилась, доченька. Отец зовёт тебя: он в кабинете.
Для чего?
Иду к нему. Размышляю об оставленном в комнате подарке. Как получилось, что меня в это втянули? Пожалуйста, желаю проснуться несколькими днями ранее и ничего из пережитого не знать.
– Дочка.
Отец не сидит – привычно ему – спиной к городу, за столом. Он стоит у окна и смотрит на Новый Мир. Прохожу в кабинет и встаю подле.
– Дочка, всё хорошо? – спрашивает отец.
Почему? Почему он это спрашивает?
– Разумеется, – отвечаю я. – Сомнений быть не может, всё – как и всегда – идеально.
Бросает взгляд, прицепляется им.
– Ты можешь сказать.
– Чем обосновано твоё волнение? – спрашиваю я.
Неужели он был всё это время дома и наблюдал за мной и водителем через проклятое окно? Обычно отец возвращается из Здания Комитета Управляющих позже. Обычно задерживается на работе. Обычно…
Всё происходящее с начала этой недели необычно, Карамель. Всё неправильно и отличительно. И ты – сама виновница этих разрушений. Пожинай плоды. Кусай их. Горько? Заслужила!
– Возможно, мне просто показалось…
Принимаю боевую позу:
– Давно ли Голдман полагаются на «кажущееся»? Если не уверен – молчи. Сомнений быть не может, мы не так воспитаны.
Отец улыбается.
– Моя девочка, узнаю.
Оставляю кабинет, направляясь в ванную комнату, дабы смыть с себя последствия странного дня, провожу там несколько часов, после чего – зеркала и стёкла запотевают, пишу своё имя, ставлю автограф – возвращаюсь в спальню. Отмечаю, что дверь открыта – я же имею привычку её закрывать. Кто там шарился? Или Миринда занята уборкой? Кажется, она припозднилась!
В комнате никого нет. Вообще никого. Паука в банке тоже.
Да почему это всё происходит?
– С днем рождения, сестричка! – вопит Золото со спины, и девичьи руки заталкивают меня в комнату.
Валюсь на пол, дверь позади хлопает. Понятное дело, что не запирается, но ощущения так себе.
– Где мой паук, мерзавка? – кричу в ответ. – Это ты его выпустила?
Хохот Золото разливается по коридору и звонким эхом съезжает с перилл, ударяясь о парадную дверь.
– Гадкая Голдман, ненавижу тебя!
Встаю и осторожно передвигаюсь по комнате: обыскиваю шкаф с вывернутыми ящиками и перебираю бумаги на столе. Золото, чтоб тебя! Заглядываю под кровать и тумбы – паука нигде нет. Фантастически, Карамель. Ты потеряла подарок в тот же день, как тебе его вручили. Мечтала о нём ты не дольше. Раздосадовано валюсь на кровать – паук выползает меж подушек и замирает напротив лица.
– О, привет, – говорю я. – Охотишься?
Аккуратно подбираю бархатное тельце (лапки скользят и щекочут пальцы) и перекладываю в банку с продырявленной крышкой. Подожди, малыш, завтра привезут укрытие. Будет дом, будет еда. Тебе понравится жить под куполом – мы все живём под куполом.
И нам нравится.
Нам нравится?
Вот ведь противная сестрица…не думаю, что её проступок можно оставлять без внимания и огласки, а потому на эмоциях (на чём-на чём, Карамель?) врываюсь в отцовский кабинет и объявляю:
– Не будешь следить за Золото – у тебя станет на одну дочь меньше!
Отец подпирает руками стол, тело его мешком принимает форму кресла.
– Какое золото? Нам звонили по акциям? – спрашивает он. Голос – пьяней некуда, разве возможно напиться за несколько часов до состояния, когда мозги переходят в автономный режим?
– Золото. Так зовут твою младшую дочь, – усмехаюсь я. – Знаешь, забудь! Я просто устала! Пойду отдыхать.
– Договорились, дочка.
Дочка.
Качаю от недовольства головой и возвращаюсь в спальню.
Не хочется думать ни о напившемся в мой день рождения отце (и как он так быстро опьянел, в самом деле, что послужило причиной?), ни о позабывшей обо мне матери (куда я швырнула её подарок?), ни о глупой сестре (чтоб она пропала!), ни об Ирис, которая бросила меня, ни о Ромео, которого бросила я. Ни о янтарных глазках, которые несут смуту и навевают уродские неказистые мысли. Желаю отключиться от всего мира, а потому плетусь спать. Вспоминать, как меня рвало – равное табу. Я не больна! У меня нет расстройства! Я не больна? У меня нет расстройства?
