— Мёртвые киты часто взрываются. Вот так просто: огромная туша сначала вздувается, делается больше прежнего, и — бам! Вы это знали, молодой человек?
Вопрос ставит «молодого человека» в тупик. Тонкие, сплошь в застарелых, въевшихся чернильных пятнах пальцы вертят и вертят перьевую ручку. Физиономия кажется серой — куда темнее грязно-белого галстука, который должен бы выглядеть щёгольски, но похож на застиранное недоразумение, и даже ювелирная булавка в виде птичьего пера не спасает положение.
Бледноватый паренёк. С претензией на умение одеваться — вернее, старается держать марку при том, что наверняка стеснён в средствах. И питается — готов поспорить хоть на собственную руку! — скудно и худо.
Сам, разумеется, невкусный. Это мнение вампира лишь отчасти — снимать пробу с гостя я не намерен. Как врач подозреваю: гемоглобина в худосочном заморыше всего ничего, в этом смысле ни один двуногий не сравнится с морскими гигантами. Не говоря уже о количестве — сотнях и сотнях литров потрясающе красной крови [1]
Объёмы и качество куда важнее красоты и запаха, верно?
Мальчишка пахнет так, что вызывает жалость, а не выделение слюны. Не чувство голода, уж увольте. Никогда не опущусь до того, чтобы выпить человека. Такого же, как я двуногого — пусть я не всегда хожу на двух ногах.
На четырёх лапах тоже неплохо, правда-правда.
— Да, мёртвые киты, бывает, взрываются. Бактерии из пищеварительной системы размножаются, расползаются кто куда, поедают труп изнутри, выделяют газы, которые раздувают зверю брюхо. И тогда — бам! Берегись, если очутился поблизости — иначе по макушку завалит тухлыми кишками… Эй-й-й…
Пацан зеленеет, вот беда. Того и гляди выронит листки и ручку, заляпав чернилами модный, хоть и потёртый костюм. И даже цепочку от часов зальёт — кажется, единственную настоящую ценность в наряде, не считая булавки.
Вздыхаю: придётся помочь. Подхватываю готовое сковырнуться в обморок тело под мышки — тело закатывает глаза, блестя белками нездорового оттенка.
— Эй, парень, ну чего ты? — бубню примирительно, скрывая ухмылку. Салага покрывается испариной — свет керосинки озаряет россыпь капель на бледном лбу. Не очень хорошо. Такое чувство, что дело не в моих россказнях, мальцу не страшно и не тошно. Парня, похоже, мутит от физических мучений.
Флакончик нюхательной соли, сунутый мною под смешной, полудетский нос, возвращает страдальца в мир живых. Откинувшись на спинку стула, который, к слову, отчаянно трещит, будто решил сломаться, малец утирает со лба пот и хлопает длинными ресницами.
И откуда он взялся на мою голову, да ещё такой нежный? Прямо как, прости меня бог Океана, барышня кисейная.
— На-ка, хлебни… — Тычу бедняге в лицо бутылью с настойкой целебных трав. Мой личный рецепт, между прочим. Секретный компонент — чудесные листья, привезённые из мест, где однажды я стал таким, как есть сейчас. Листья придают сил и бодрости… если не злоупотреблять, конечно. — Ну-ну, только не жадничай, иначе эффект тебе не понравится.
Во всём надо знать меру. Первое правило по жизни, которая в моём случае вроде как не совсем жизнь.
— С-спасибо… — едва шевеля губами, малец силится улыбнуться. Стул прекращает ходить под ним ходуном и раздражающе скрипеть. Непрошеный визитёр выпрямляет сутулую спину, пытается надеть маску достоинства и не растерять при этом рабочие инструменты — ручку и листы.
— Я, конечно, прошу меня великодушно простить, юноша… — произношу вкрадчиво, — но если вас будет валить с ног при каждой нелицеприятной детали, боюсь, репортаж о нашем промысле вы не напишете.
Зато честно. Ещё честнее было бы выставить гостя вон, но с этим я явно опоздал. Это следовало сделать, пока малец твёрдо стоял на ногах, сейчас мешает профессиональная этика. И что-то странно жалостливое под полумёртвым сердцем.
— Напишу! — неожиданно окрепшим голосом заявляет юнец, упрямо мотает головой. Слишком энергично; зализанные назад вихры — модно так нынче, что ли? — выбиваются из общей массы, да так и остаются торчать. — Думаете, меня напугают ваши небылицы? Не из-за них ли вашу «Кайру» задержали в порту, в то время как…
А вот это уже перебор, малец. Запрещённый приём. Судну, которым я владею на паях, и впрямь вставили до чёрта гарпунов в гребное колесо. А тебя, парень, я сейчас вышвырну прочь, за шиворот, как шелудивого портового…
— Знаешь что, щенок… — Я и впрямь едва не хватаюсь за воротник потёртого сюртука. Взбодрённый моим напитком салага уворачивается, вскакивает, с грохотом сшибая стул. Звякают пробирки на столе под окном. Шатается реторта в треноге, дребезжит перегонный куб, керосиновый огонёк мечется под стеклом лампы. Ворохом оседают на пол белые листы, катится куда-то ручка.
Я морщусь: гость того и гляди учинит разгром, придётся ловить. Распрямляю руку, делаю шаг по скрипучим доскам — и тут малец останавливается сам. Вернее, запинается. Со стоном хватается за правое плечо, хотя там его вроде никто не трогал.
— Ты бы, парень, поостерёгся так дёргаться… — ворчу через несколько минут. Одежда — сюртук, затасканный жилет и неожиданно новая чистая рубашка стянуты с больного плеча. Там целая россыпь гематом, ссадин и на закуску — вывих. — Где тебя угораздило?
Молчит, таращится, белеет. Ну молчи, молчи. Мне бы сейчас пригодился ассистент, но справлюсь и так, не впервой. Ставлю перевёрнутый стул в центре пустого пространства между столами, усаживаю негаданного пациента. Берусь за предплечье, сгибаю под прямым углом локоть, подвожу к туловищу, вытягивая по оси плеча.
Зажимаю локоть, потом медленно поворачиваю наружу до тех пор, пока предплечье не попадёт в одну плоскость с туловищем. Потею — да, я тоже могу потеть, я ведь не совсем мертвец. А этот-то этот — так и тщится не завопить, но крик несётся по конторе, отражаясь от стен и моей нехитрой утвари, когда сустав с характерным хрустом встаёт на место.
— Это надо зафиксировать. — Наклоняюсь к пациенту, чтобы оказаться вровень с его лицом. Он таращит голубые с зеленцой, подёрнутые мутью глазёнки и мычит, когда я давлю на здоровое плечо, заставляя вести себя смирно. — Сиди уж, горе-журналист.
Малец прекращает ёрзать и утихает, точнее, терпит изо всех сил. Я накладываю бинт «колоском» поверх синяков — гематомы пока подождут, вылечить вывих важнее. А вот ссадины… Спохватившись, шарю в верхнем ящике рабочего стола в поисках мази. Должна быть, последняя, или даже две.
— Вот. — Протягиваю гостю склянку с желтоватой с зеленью восковой субстанцией. Малец смотрит на мазь с подозрением, и я ухмыляюсь: — Не дрожи, это заживит царапины. Тоже мой рецепт, между прочим.
Не убедил. Горе-писака корчит гримасу и морщит лоб, шарит по конторе взглядом в поисках своих листов. Собираю в кулак терпение вместе со склянкой и, присев на одно колено, подбираю с пола записи. За ручкой, между прочим, приходится тянуться под этажерку с инструментами, но я справляюсь, изображая недостаток гибкости и для вида кряхтя.
— Благодарю, сэр, — через силу выдавливает из себя парень. Сгребает здоровой рукой протянутое ему добро, неловко пачкается в чернилах. — Чёрт…
— Да пожалуйста… — хочется вслух назвать гостя салагой, но я сдерживаюсь. Нарочито медленно поднимаюсь с колен, возвышаюсь над юнцом. Возникшая с самого начала неприязнь почему-то всё больше тает, размягчается в масло, как свежевытопленная ворвань [2]
На юную, чуть помятую физиономию наползает смурная тень. Перепачканные в чернилах пальцы неуверенно смыкаются на склянке. Курносый нос, повинуясь своему подозрительному обладателю, втыкается под стеклянную пробку.
— Что здесь? Пахнет… растениями. И, пожалуй… особо больше ничем.
— Всё верно. Здесь вытяжка из алоэ с жарких островов, на один из которых я когда-то попал не по своей воле, а нынче могу путешествовать сознательно. Когда «Кайру» выпустят в море, конечно. — Я безмятежно ухмыляюсь и с особым вкусом добавляю: — А основа мази — спермацет.
— А… — малец разевает рот.
— О, не стоит волноваться, к сперме кита вещество не имеет никакого отношения, это давно доказано. Его добывают из мешка на голове кашалота…
Да, я, похоже, дал маху, когда сказал, что из практиканта не выйдет писака. Малец, как есть полуодетый, хватается за ручку и принимается скрипеть пером. Почерк у него премерзкий, но я с расстояния и вверх ногами разбираю слова своего рассказа.
О том, как загарпуненного исполина волокут к борту лебёдками.
Совсем недавно кит был жив, бился и мог расшибить хвостом прочный вельбот [3]
Я хотел бы оказаться под этими брызгами, моя кожа впитала бы их без остатка. Такова моя нынешняя природа, но судового врача и судовладельца никто не пустит к гарпунщикам. Такова моя суть. Правда, иногда я задумывался о том, что твари морские созданы для жизни и, наверное, занимают среди остальных существ какое-то место в природе.
Я ничего не мог поделать со своей сутью. При этом я всегда был упрям и, однажды дав себе слово не питаться собратьями — вопреки тем, кто превратил меня в такое — нашёл замену людской крови. Настолько питательную, что, испив её вдоволь, мог продержаться несколько месяцев, не испытывая голода и жажды.
Так, этому не место в повествовании под запись. О чём я вообще говорю? Вон уже и малец таращится выжидательно, с долей азарта, а врач-кровопийца, замолкнув посреди интервью, позволяет себе витать в облаках.
Ах да, речь о спермацете.
— Спермацет добывают из головы кашалота. В шкуре прорубают что-то вроде лунки, опускают туда ведро и черпают, черпают жидкий жир. Когда доберутся до дна — в лунку запускают какого-нибудь тощего салагу, дают ему в зубы щепку, чтобы не блевал от зловония…
— Да-да. А из сала вытапливают ворвань. А можно вопрос? — Мой писака снова ёрзает на месте, нетерпеливо, пропустив даже почтительное «сэр».
— Не раньше, чем… — Я всерьёз намерен выяснить, у кого конкретно этот салага выпросил битья, хотя и не совсем понимаю, зачем мне это знать. Контору оглашает бой часов, заставляя вспомнить неотложное дело.
— Вообще-то, парень, я собираюсь кое-кого проведать… — ворчу, проверяя, всё ли на месте в саквояже. — Тебе пора в… комнаты, вечереет, а тут порт, всяко бывает.
При слове «комнаты» малец опять смурнеет, кажется, не особенно-то хочет на ночёвку в лицейское общежитие. Я готов сделать выводы, когда писака вскакивает:
— Я с вами, сэр! Не помешаю, даю слово!
Усмехаюсь: практикант неожиданно цепкий. Это мне нравится, и вместо выгнать его восвояси я, следуя врачебным клятвам, помогаю пациенту привести в порядок одеяние. А потом — ну каков наглец, одобряю! — приглашаю меня сопровождать.
— Вы держите кошек? — спрашивает он уже снаружи. Доворачиваю в замке ключ и украдкой кошусь через плечо: так и есть, у парня к панталонам [4]
— Мало ли кто тут охотится на портовых крыс, — хмыкаю небрежно. Беру саквояж и керосинку — лампу нарочно для мальца, один я найду дорогу даже с закрытыми глазами.
Даже в тумане. Пока жидкий, он тянется из гавани. Сочится между постройками, такими же мелкими, как и моя, конторами, съедает подножия сторожек и сараюшек, но разбивается о стены первых складов. Он, будто молоко, заливает рельсы и неясной пока дымкой поднимается в воздух.
В этой дымке один за другим вспыхивают огоньки. Такие кровососы, как я, по людскому разумению должны держаться подальше от света, но я посмеиваюсь и бреду ему навстречу — в компании с человеком. Ничего мистического в огоньках нет. Всего-навсего парочка вечно пьяноватых, осоловелых и лохматых служителей зажигают фонари у зданий таможни, морского вокзала и складов покрупнее. Заливают в очередную лампу желтоватую, вязкую ворвань и зажигают, зажигают.
— Господин Олаф… — подаёт голос мой спутник. Наверное, хочет спросить, куда мы идём, решаю я, для вида таращась под ноги. О, я просто пример осмотрительности: мне-то известно, где пролегают рельсы для грузовых вагонеток и вагонов, а вот малец, чего доброго, запнётся и к прочим травмам добавит ещё расквашенный нос. — Господин Олаф, сэр… А почему в вашей лампе этот новомодный керосин? Он ведь дороже китового жира.
Каков прохвост. Не так уж простодушен, как показалось сначала.
— Пока дороже. Нефти из земли качают всё больше. А вот киты по морям не бесконечны.
Я правда это сказал? А как же китовья кровь, проку из которой для меня больше, чем из любой другой?
С моря несёт невыносимой сыростью, йодом и прелыми водорослями. Расположенный чуть в стороне промысловый пирс примешивает к этим ароматам рыбный душок и вонь потрохов.
Китовье нутро тоже воняет рыбой. До головокружения и тошноты, но голод сильнее, а кровь невозможно красна и богата жизнью.
Во время разделки туши я улучал момент, совал под спекающиеся на глазах струи небольшую просмоленную бадью.
— Эй, док! На кой чёрт тебе кровища этого чудища?!
Да, пару раз меня всё-таки застукали. Призывая в свидетели звёзды и созвездия, без которых в навигации никак, я безбожно врал: мол, для научных изысканий. Ну в самом-то деле, зачем пропадать добру, которое всё равно смоют в море с остатками туши, почти всем мясом и перелопаченными в поисках драгоценной амбры [5]
Всё это растащат акулы. От этих тварей кипит у борта кровавая вода, кажется, можно по очереди хвататься за чёртову мешанину спинных и хвостовых плавников, — если не боишься, что оттяпают руки.
Мой юный спутник то ли оскорблён, то ли призадумался. Сопит, втягивая в себя сырость, зыркает по сторонам поверх поднятого воротника, светит бледной физиономией. Чересчур бледной — я бы принял мальца за своего собрата-кровососа, если бы не вывих да гематомы. Больно парню, вертится кособоко, избегая ушибленной стороны. И чего увязался, спрашивается?
Вопрос ставит «молодого человека» в тупик. Тонкие, сплошь в застарелых, въевшихся чернильных пятнах пальцы вертят и вертят перьевую ручку. Физиономия кажется серой — куда темнее грязно-белого галстука, который должен бы выглядеть щёгольски, но похож на застиранное недоразумение, и даже ювелирная булавка в виде птичьего пера не спасает положение.
Бледноватый паренёк. С претензией на умение одеваться — вернее, старается держать марку при том, что наверняка стеснён в средствах. И питается — готов поспорить хоть на собственную руку! — скудно и худо.
Сам, разумеется, невкусный. Это мнение вампира лишь отчасти — снимать пробу с гостя я не намерен. Как врач подозреваю: гемоглобина в худосочном заморыше всего ничего, в этом смысле ни один двуногий не сравнится с морскими гигантами. Не говоря уже о количестве — сотнях и сотнях литров потрясающе красной крови [1]
Закрыть
. Не то, чтобы вывернутые наизнанку туши выглядели эстетично, к тому же люди зачастую пахнут куда лучше, но…кровь китов содержит гораздо больше гемоглобина, чем человеческая, поэтому гораздо краснее. Большее содержание гемоглобина необходимо китам для насыщения организма кислородом при нырянии
Объёмы и качество куда важнее красоты и запаха, верно?
Мальчишка пахнет так, что вызывает жалость, а не выделение слюны. Не чувство голода, уж увольте. Никогда не опущусь до того, чтобы выпить человека. Такого же, как я двуногого — пусть я не всегда хожу на двух ногах.
На четырёх лапах тоже неплохо, правда-правда.
— Да, мёртвые киты, бывает, взрываются. Бактерии из пищеварительной системы размножаются, расползаются кто куда, поедают труп изнутри, выделяют газы, которые раздувают зверю брюхо. И тогда — бам! Берегись, если очутился поблизости — иначе по макушку завалит тухлыми кишками… Эй-й-й…
Пацан зеленеет, вот беда. Того и гляди выронит листки и ручку, заляпав чернилами модный, хоть и потёртый костюм. И даже цепочку от часов зальёт — кажется, единственную настоящую ценность в наряде, не считая булавки.
Вздыхаю: придётся помочь. Подхватываю готовое сковырнуться в обморок тело под мышки — тело закатывает глаза, блестя белками нездорового оттенка.
— Эй, парень, ну чего ты? — бубню примирительно, скрывая ухмылку. Салага покрывается испариной — свет керосинки озаряет россыпь капель на бледном лбу. Не очень хорошо. Такое чувство, что дело не в моих россказнях, мальцу не страшно и не тошно. Парня, похоже, мутит от физических мучений.
Флакончик нюхательной соли, сунутый мною под смешной, полудетский нос, возвращает страдальца в мир живых. Откинувшись на спинку стула, который, к слову, отчаянно трещит, будто решил сломаться, малец утирает со лба пот и хлопает длинными ресницами.
И откуда он взялся на мою голову, да ещё такой нежный? Прямо как, прости меня бог Океана, барышня кисейная.
— На-ка, хлебни… — Тычу бедняге в лицо бутылью с настойкой целебных трав. Мой личный рецепт, между прочим. Секретный компонент — чудесные листья, привезённые из мест, где однажды я стал таким, как есть сейчас. Листья придают сил и бодрости… если не злоупотреблять, конечно. — Ну-ну, только не жадничай, иначе эффект тебе не понравится.
Во всём надо знать меру. Первое правило по жизни, которая в моём случае вроде как не совсем жизнь.
— С-спасибо… — едва шевеля губами, малец силится улыбнуться. Стул прекращает ходить под ним ходуном и раздражающе скрипеть. Непрошеный визитёр выпрямляет сутулую спину, пытается надеть маску достоинства и не растерять при этом рабочие инструменты — ручку и листы.
— Я, конечно, прошу меня великодушно простить, юноша… — произношу вкрадчиво, — но если вас будет валить с ног при каждой нелицеприятной детали, боюсь, репортаж о нашем промысле вы не напишете.
Зато честно. Ещё честнее было бы выставить гостя вон, но с этим я явно опоздал. Это следовало сделать, пока малец твёрдо стоял на ногах, сейчас мешает профессиональная этика. И что-то странно жалостливое под полумёртвым сердцем.
— Напишу! — неожиданно окрепшим голосом заявляет юнец, упрямо мотает головой. Слишком энергично; зализанные назад вихры — модно так нынче, что ли? — выбиваются из общей массы, да так и остаются торчать. — Думаете, меня напугают ваши небылицы? Не из-за них ли вашу «Кайру» задержали в порту, в то время как…
А вот это уже перебор, малец. Запрещённый приём. Судну, которым я владею на паях, и впрямь вставили до чёрта гарпунов в гребное колесо. А тебя, парень, я сейчас вышвырну прочь, за шиворот, как шелудивого портового…
— Знаешь что, щенок… — Я и впрямь едва не хватаюсь за воротник потёртого сюртука. Взбодрённый моим напитком салага уворачивается, вскакивает, с грохотом сшибая стул. Звякают пробирки на столе под окном. Шатается реторта в треноге, дребезжит перегонный куб, керосиновый огонёк мечется под стеклом лампы. Ворохом оседают на пол белые листы, катится куда-то ручка.
Я морщусь: гость того и гляди учинит разгром, придётся ловить. Распрямляю руку, делаю шаг по скрипучим доскам — и тут малец останавливается сам. Вернее, запинается. Со стоном хватается за правое плечо, хотя там его вроде никто не трогал.
— Ты бы, парень, поостерёгся так дёргаться… — ворчу через несколько минут. Одежда — сюртук, затасканный жилет и неожиданно новая чистая рубашка стянуты с больного плеча. Там целая россыпь гематом, ссадин и на закуску — вывих. — Где тебя угораздило?
Молчит, таращится, белеет. Ну молчи, молчи. Мне бы сейчас пригодился ассистент, но справлюсь и так, не впервой. Ставлю перевёрнутый стул в центре пустого пространства между столами, усаживаю негаданного пациента. Берусь за предплечье, сгибаю под прямым углом локоть, подвожу к туловищу, вытягивая по оси плеча.
Зажимаю локоть, потом медленно поворачиваю наружу до тех пор, пока предплечье не попадёт в одну плоскость с туловищем. Потею — да, я тоже могу потеть, я ведь не совсем мертвец. А этот-то этот — так и тщится не завопить, но крик несётся по конторе, отражаясь от стен и моей нехитрой утвари, когда сустав с характерным хрустом встаёт на место.
— Это надо зафиксировать. — Наклоняюсь к пациенту, чтобы оказаться вровень с его лицом. Он таращит голубые с зеленцой, подёрнутые мутью глазёнки и мычит, когда я давлю на здоровое плечо, заставляя вести себя смирно. — Сиди уж, горе-журналист.
Малец прекращает ёрзать и утихает, точнее, терпит изо всех сил. Я накладываю бинт «колоском» поверх синяков — гематомы пока подождут, вылечить вывих важнее. А вот ссадины… Спохватившись, шарю в верхнем ящике рабочего стола в поисках мази. Должна быть, последняя, или даже две.
— Вот. — Протягиваю гостю склянку с желтоватой с зеленью восковой субстанцией. Малец смотрит на мазь с подозрением, и я ухмыляюсь: — Не дрожи, это заживит царапины. Тоже мой рецепт, между прочим.
Не убедил. Горе-писака корчит гримасу и морщит лоб, шарит по конторе взглядом в поисках своих листов. Собираю в кулак терпение вместе со склянкой и, присев на одно колено, подбираю с пола записи. За ручкой, между прочим, приходится тянуться под этажерку с инструментами, но я справляюсь, изображая недостаток гибкости и для вида кряхтя.
— Благодарю, сэр, — через силу выдавливает из себя парень. Сгребает здоровой рукой протянутое ему добро, неловко пачкается в чернилах. — Чёрт…
— Да пожалуйста… — хочется вслух назвать гостя салагой, но я сдерживаюсь. Нарочито медленно поднимаюсь с колен, возвышаюсь над юнцом. Возникшая с самого начала неприязнь почему-то всё больше тает, размягчается в масло, как свежевытопленная ворвань [2]
Закрыть
. Парень не слишком похож на богатого студиозуса, из тех, которых растят в закрытых лицеях до состояния очередной чиновничьей морды. Вопреки первому впечатлению, вопреки моей предвзятости. — На твоём месте я бы взял мазь.устаревший термин; жидкий жир морских животных, получаемый путём вытапливания их сала
На юную, чуть помятую физиономию наползает смурная тень. Перепачканные в чернилах пальцы неуверенно смыкаются на склянке. Курносый нос, повинуясь своему подозрительному обладателю, втыкается под стеклянную пробку.
— Что здесь? Пахнет… растениями. И, пожалуй… особо больше ничем.
— Всё верно. Здесь вытяжка из алоэ с жарких островов, на один из которых я когда-то попал не по своей воле, а нынче могу путешествовать сознательно. Когда «Кайру» выпустят в море, конечно. — Я безмятежно ухмыляюсь и с особым вкусом добавляю: — А основа мази — спермацет.
— А… — малец разевает рот.
— О, не стоит волноваться, к сперме кита вещество не имеет никакого отношения, это давно доказано. Его добывают из мешка на голове кашалота…
Да, я, похоже, дал маху, когда сказал, что из практиканта не выйдет писака. Малец, как есть полуодетый, хватается за ручку и принимается скрипеть пером. Почерк у него премерзкий, но я с расстояния и вверх ногами разбираю слова своего рассказа.
О том, как загарпуненного исполина волокут к борту лебёдками.
Совсем недавно кит был жив, бился и мог расшибить хвостом прочный вельбот [3]
Закрыть
. С этих лодок охотились десятилетия назад, охотятся и по сей день те, у кого не хватило средств оснастить свою посудину гарпунной пушкой. Из этой новомодной штуковины нынче становится принято с расстояния бить свирепых кашалотов. В былые же времена убийцы подходили настолько близко, что, умирая, киты каждый раз непременно обдавали их кровавыми брызгами из дыхала.быстроходная, относительно узкая, 4/8-вёсельная шлюпка с острыми образованиями носа и кормы
Я хотел бы оказаться под этими брызгами, моя кожа впитала бы их без остатка. Такова моя нынешняя природа, но судового врача и судовладельца никто не пустит к гарпунщикам. Такова моя суть. Правда, иногда я задумывался о том, что твари морские созданы для жизни и, наверное, занимают среди остальных существ какое-то место в природе.
Я ничего не мог поделать со своей сутью. При этом я всегда был упрям и, однажды дав себе слово не питаться собратьями — вопреки тем, кто превратил меня в такое — нашёл замену людской крови. Настолько питательную, что, испив её вдоволь, мог продержаться несколько месяцев, не испытывая голода и жажды.
Так, этому не место в повествовании под запись. О чём я вообще говорю? Вон уже и малец таращится выжидательно, с долей азарта, а врач-кровопийца, замолкнув посреди интервью, позволяет себе витать в облаках.
Ах да, речь о спермацете.
— Спермацет добывают из головы кашалота. В шкуре прорубают что-то вроде лунки, опускают туда ведро и черпают, черпают жидкий жир. Когда доберутся до дна — в лунку запускают какого-нибудь тощего салагу, дают ему в зубы щепку, чтобы не блевал от зловония…
— Да-да. А из сала вытапливают ворвань. А можно вопрос? — Мой писака снова ёрзает на месте, нетерпеливо, пропустив даже почтительное «сэр».
— Не раньше, чем… — Я всерьёз намерен выяснить, у кого конкретно этот салага выпросил битья, хотя и не совсем понимаю, зачем мне это знать. Контору оглашает бой часов, заставляя вспомнить неотложное дело.
— Вообще-то, парень, я собираюсь кое-кого проведать… — ворчу, проверяя, всё ли на месте в саквояже. — Тебе пора в… комнаты, вечереет, а тут порт, всяко бывает.
При слове «комнаты» малец опять смурнеет, кажется, не особенно-то хочет на ночёвку в лицейское общежитие. Я готов сделать выводы, когда писака вскакивает:
— Я с вами, сэр! Не помешаю, даю слово!
Усмехаюсь: практикант неожиданно цепкий. Это мне нравится, и вместо выгнать его восвояси я, следуя врачебным клятвам, помогаю пациенту привести в порядок одеяние. А потом — ну каков наглец, одобряю! — приглашаю меня сопровождать.
— Вы держите кошек? — спрашивает он уже снаружи. Доворачиваю в замке ключ и украдкой кошусь через плечо: так и есть, у парня к панталонам [4]
Закрыть
пристала-таки рыжая шерсть — часть моего второго обличья. Эх, надо бы почаще убираться в конторе и своей берлоге.Панталоны в данном случае верхняя одежда (XIX век)
— Мало ли кто тут охотится на портовых крыс, — хмыкаю небрежно. Беру саквояж и керосинку — лампу нарочно для мальца, один я найду дорогу даже с закрытыми глазами.
Даже в тумане. Пока жидкий, он тянется из гавани. Сочится между постройками, такими же мелкими, как и моя, конторами, съедает подножия сторожек и сараюшек, но разбивается о стены первых складов. Он, будто молоко, заливает рельсы и неясной пока дымкой поднимается в воздух.
В этой дымке один за другим вспыхивают огоньки. Такие кровососы, как я, по людскому разумению должны держаться подальше от света, но я посмеиваюсь и бреду ему навстречу — в компании с человеком. Ничего мистического в огоньках нет. Всего-навсего парочка вечно пьяноватых, осоловелых и лохматых служителей зажигают фонари у зданий таможни, морского вокзала и складов покрупнее. Заливают в очередную лампу желтоватую, вязкую ворвань и зажигают, зажигают.
— Господин Олаф… — подаёт голос мой спутник. Наверное, хочет спросить, куда мы идём, решаю я, для вида таращась под ноги. О, я просто пример осмотрительности: мне-то известно, где пролегают рельсы для грузовых вагонеток и вагонов, а вот малец, чего доброго, запнётся и к прочим травмам добавит ещё расквашенный нос. — Господин Олаф, сэр… А почему в вашей лампе этот новомодный керосин? Он ведь дороже китового жира.
Каков прохвост. Не так уж простодушен, как показалось сначала.
— Пока дороже. Нефти из земли качают всё больше. А вот киты по морям не бесконечны.
Я правда это сказал? А как же китовья кровь, проку из которой для меня больше, чем из любой другой?
С моря несёт невыносимой сыростью, йодом и прелыми водорослями. Расположенный чуть в стороне промысловый пирс примешивает к этим ароматам рыбный душок и вонь потрохов.
Китовье нутро тоже воняет рыбой. До головокружения и тошноты, но голод сильнее, а кровь невозможно красна и богата жизнью.
Во время разделки туши я улучал момент, совал под спекающиеся на глазах струи небольшую просмоленную бадью.
— Эй, док! На кой чёрт тебе кровища этого чудища?!
Да, пару раз меня всё-таки застукали. Призывая в свидетели звёзды и созвездия, без которых в навигации никак, я безбожно врал: мол, для научных изысканий. Ну в самом-то деле, зачем пропадать добру, которое всё равно смоют в море с остатками туши, почти всем мясом и перелопаченными в поисках драгоценной амбры [5]
Закрыть
футами и футами кишок.(от араб. анбар), серая амбра — твердое, горючее воскоподобное вещество, образующееся в пищеварительном тракте кашалотов. Встречается также плавающей в морской воде или выброшенной на берег. Она высоко ценится в парфюмерии, используется как фиксатор запаха. В настоящее время почти вся собранная натуральная амбра скупается парфюмерными фирмами для изготовления дорогих духов
Всё это растащат акулы. От этих тварей кипит у борта кровавая вода, кажется, можно по очереди хвататься за чёртову мешанину спинных и хвостовых плавников, — если не боишься, что оттяпают руки.
Мой юный спутник то ли оскорблён, то ли призадумался. Сопит, втягивая в себя сырость, зыркает по сторонам поверх поднятого воротника, светит бледной физиономией. Чересчур бледной — я бы принял мальца за своего собрата-кровососа, если бы не вывих да гематомы. Больно парню, вертится кособоко, избегая ушибленной стороны. И чего увязался, спрашивается?
