За окном вой ветра, такой знакомый, будто пришёл поприветствовать меня — давнего друга или, быть может, соперника. Я слушаю его и вспоминаю. Это не первая зима, что сжимает Лондон ледяными пальцами. Я помню, как мой отец, плотник, возвращался домой, обмотанный мешковиной, чтобы спасти пальцы от обморожения. Он клал ладони прямо на боковину печи, молча, без жалоб. Мать растирала ему руки и варила суп из костей, которые приносила из лавки — за спасибо, не за деньги. Да, мы тогда тоже мёрзли. Дрова стоили как золото, а золото в нашем доме никогда не водилось. Помню, как мы спали впятером в одной постели, прижавшись друг к другу так тесно, что даже сны были общими. На стекле по утрам — узоры, как хрупкие ветви, рисованные дыханием зимы. Но мы выжили. Как-то.Всё держалось не на хлебе и угле, а на упрямстве. Старый Лондон жил потому, что люди отказывались умирать. Они гнали прочь отчаяние, как только оно переступало порог, и отвечали на него шуткой, песней или хотя бы проклятием. Я помню, как мой дядя, потеряв пальцы от обморожения, сказал: "Зато теперь в кармане больше места." И все засмеялись. Через слёзы, но засмеялись.
Теперь смотрю на нынешнюю зиму — и будто вижу прошлую, только в других лицах. Вон тот мальчишка, бегущий по улице с охапкой досок — я тоже бегал, только доски были краденые. А вон женщина у дверей мясной лавки — в лице её то же упрямое терпение, что было у моей матери. В этом городе всё меняется — мосты, короли, костюмы, даже запах улиц иной — но мороз и бедность всегда одни и те же. И люди тоже — гнутся, но не ломаются. Я старик, мне незачем лгать: зима убивает слабых. Но в Лондоне всегда найдутся те, кто будет стоять, пока не потеплеет. Мы стояли тогда. И они стоят теперь. Когда-то я был крепок, как дуб у Темзы. Мог поднимать мешки с углём, как будто они были подушками, и таскать их на третий этаж без передышки. Мне было семнадцать, может восемнадцать — я тогда точно не считал. Лондон был молодой и злой, как и я. Мы смотрели друг на друга — я и город — с вызовом: кто кого.
Я держал на себе целый квартал. После смерти отца я стал мужчиной не по возрасту, а по долгу. Сестра, мать, трое младших — на мне всё держалось. Я чистил дымоходы, разгружал баржи, копал канавы, тягал кирпичи — делал всё, что не гнушались брать даже самые отчаявшиеся. Иногда казалось, что весь новый Лондон стоит на таких, как я. Мы строили улицы, которых не могли себе позволить. Мы тянули провода для электричества, но сами жили при свече. Мы латали мосты, по которым потом катили кареты богачей. И всё это — молча, с глухим гневом внутри, который мы прятали под слоем копоти и мозолей.
Помню одну ночь. Мороз был такой, что кожа трескалась на руках, даже если ты держал их в карманах. Мы не ели два дня, и я нашёл в мусоре у булочной полбуханки — кто-то выбросил, заплесневелый край. Я вырвал его из-под лапы собаки и бежал, как от смерти. Когда принёс хлеб домой, сестра заплакала. Не от счастья — от голода, который прошёл сквозь слёзы.
А теперь… теперь я стар. Сижу в этом скрипучем кресле с одеялом на коленях, и не чувствую пальцев, хотя не стою на морозе. Пальцы предали меня раньше, чем память. А память… она живёт. Она держит меня, как я когда-то держал улицы Лондона.
Старый Лондон ушёл. Новый снова строят молодые руки — такие, как были у меня. Я вижу их из окна: мальчишка с тележкой, девчонка с угольной пылью на лице, парень в дырявой рубахе, упрямо идущий сквозь ветер. Они не знают, что я когда-то был ими. А я — не забыл, что был.
Может, я и дряхлый теперь. Но когда город стонет под морозом, я чувствую это, как раньше: в костях, в дыхании, в самом сердце. Потому что я — часть этого города. Один из тех, кто когда-то держал его на плечах. И, может быть, до сих пор держу. Хоть немного. Хоть в памяти.
Так продолжалось тридцать лет. И я помню все эти года прожитые здесь в Лондоне. Не было в том счастья, как его рисуют в книгах — с песнями, цветами и лёгкой походкой. Но было своё, трудное, настоящее счастье. Такое, что вспоминается не улыбкой, а вздохом. Счастье — это когда все живы. Когда сестра возвращается с фабрики, хоть и усталая, но целая. Когда мать, скрестив руки у печи, говорит, что сегодня суп вышел «почти как мясной». Когда руки гудят от работы, а ноги горят, но дом стоит, и в нём тепло, и ты знаешь, что завтрашний день всё ещё твой.
Мы держались. Женились, хоронили, рожали, строили. Работали, как будто только этим и оправдывали своё существование. И город жил — вместе с нами. Растянулись новые улицы, выросли здания выше фабричных труб, появились огни — электрические, холодные, но надёжные.
Я женился, у меня был сын. Потом ещё один. Смех снова звучал в кухне, а в выходные — запах свежеиспечённого хлеба. И пусть были долги, нехватка, вечно текущая прохудившиеся крыша — но это была жизнь. Полная, крепкая, упрямая. Я смотрел на своих детей и думал: Им будет легче." И мне этого было достаточно. Но всё меняется. Медленно. Исподтишка.
Сначала умерла мать — тихо, зимой, во сне. Потом сестра — от усталости, что копилась годами. Меньше смеха стало в доме. Меньше голосов. Люди уезжали — кто в Америку, кто в Австралию, кто просто исчезал. Старые улицы сносили, на их месте росли каменные великаны с пустыми окнами. Те, кто выжил в молодости, стали умирать в одиночестве.
Я остался. Старел. Видел, как пустеют лавки, как затихают голоса в пабах, как один за другим исчезают знакомые лица. Когда ушла жена к другому мужчине попросту сбежала, дом стал беззвучным. Когда дети разъехались — не в ссоре, просто "работа там, жизнь там" — я остался один. Даже чай стал горьким. Даже огонь в печи — чужим.
Мир вокруг меня опустел не сразу. Он просто начал звучать тише, день за днём. И вот теперь — тишина. За окнами шумит город, но внутри — пустота. Я гляжу на те же улицы, что когда-то носил на плечах, да именно я носил эти кирпичи для строителей и вот те и вижу, как они неузнаваемы. Лондон больше не узнает меня. А я всё ещё знаю его и это страно.
Может, в этом и заключается конец: не в смерти, а в том, что всё, что ты любил, ушло раньше тебя. Осталась только память — упрямая, как старый угольщик, что не желает уходить, пока не договорит своё."
Она появилась в его жизни тогда, когда казалось, что всё уже позади. Невысокая, с тонкими, крепкими руками и глазами цвета мокрого камня. Звали её Энни. Сначала пришла от городской службы, как помощница — на пару часов в день. Но осталась. Он не прогнал, хоть и ворчал сначала. В доме она двигалась легко, будто знала его лучше самого старика, и приносила с собой тепло, которое не зависело от печи.
Энни была из тех, кто не разговаривает зря, но каждое слово у неё — как хорошо прибитый гвоздь: надёжное, нужное, точное. Ей было чуть за сорок, лицо обветренное, с редкими морщинами, как шрамы жизни, но не сломленной. Работала с малых лет — была и прачкой, и сиделкой, и на кухне у богатых, и на стройке — "если платили нормально", как она говорила. У неё был сын, где-то в Эссексе, но виделись они редко.
В маленькой кухне, свет пробивался сквозь занавеску. Энни варила овсянку. Старик сидел у окна, закутанный в шерстяной плед.
Старик тихо сказал:
— Ты опять чай крепкий заварила. Сердце ж не каменное…
Энни не поворачиваясь продолжала варить овсянку и ответила:
— Сердце у вас упрямое, а не слабое. Крепкий чай как раз по вам. А если хотите воду с травкой — в аптеке спросите, я такое не варю.
Старик усмехается:
— Всё командуешь. Как раньше мать.
Энни ставит тарелку на стол:
— Кто-то должен. Вы ж команду давно сдали. Сидите и глядите на мир, как будто он вам ещё что-то должен.
— А он и должен. Я его когда-то держал. На себе. Строил. Таскал. Кормил.
Энни садится рядом с ним, и тихо говорит:
— А теперь он другой. Не лучше, не хуже — просто другой. А вы ещё тут. Значит, не всё отдали.
Старик после паузы во время который думал над словами Энни сказал:
— Энни… а если бы я захотел выйти? Просто… прогуляться. До набережной. Глянуть на старый мост.
Энни вздохнув, с мягкой улыбкой ответила:
— Мост подождёт. Но если вам надо — пойду с вами. Колёса смазывала вчера. Только шапку наденьте, не спорьте.
Да если бы у старика были бы здоровые ноги он бы с радостью прогулялся бы по городу, но его удел коляска
Старик горько усмехаясь только и мог что сказать:
— Вот и дошло — чтоб на мост посмотреть, надо два человека. Один старый, другой упрямый.
Энни вставая ответила:
— Значит, повезло — мы оба подходим.
Она не была ему ни дочерью, ни женой, ни спасительницей. Но в мире, где всё опустело, она стала тем, кто остался. А это — значит больше, чем можно сказать.
День выдался ясным, по-зимнему резким. Хрустящий иней серебрил мостовую, а воздух был чист, будто его выстирали за ночь. Энни везла кресло по улице, обернув шею старика старым шерстяным шарфом, что когда-то принадлежал его жене. Старик сидел тихо, почти гордо, словно возвращался на место былой славы.
Прохожих почти не было. Только редкие фигуры — кто за хлебом, кто к аптеке. Лондон стал тише с годами, но в этот час казался почти вымершим. И всё равно: он дышал. Жил.
Они добрались до набережной, где старик так любил сидеть в молодости, смотря, как по Темзе идут баржи. Сейчас барж почти не было, только вода, тяжёлая, как свинец, текла между берегами, отражая серое небо.
Энни остановила кресло, встала рядом, грея руки в карманах.
Энни после долгой тишины сказала:
— Странно, правда? Как будто всё исчезло. Люди, улицы, шум, музыка… Всё куда-то ушло. Только вы и я остались.
Старик опять усмехаясь ответил:
— Прямо как в книжках — конец света, и двое выживших…
Энни серьёзно:
— А может, так и есть. Только это был не взрыв, не пожар и не чума. Просто — всё потихоньку разошлось. Кто — в смерть, кто — в пустоту, кто — в свои книги и театры. А мы тут. Сидим. Смотрим.
Старик медленно выговаривая слова:
— Ты правда думаешь, мы остались одни?
Энни:
— Нет. Думаю, что мы — единственные, кто остался в живых. Не просто дышит, а помнит. Живёт. Слышит тишину и не боится её.
— А ты рада, что осталась?
Энни глядя на реку стала размышлять что разговор уводит её куда- то вдаль так всегда бывает когда говоришь со старыми людьми:
— А как не радоваться? Мне дали дом, работу, тишину, где никто не орёт, и человека, который видит мир не глазами, а памятью. Вы мне — как карта. По вам я понимаю, каким был Лондон. А через меня вы — всё ещё часть его.
— Чёрт возьми…- старик завёлся, - ты говоришь, как моя мать в последние годы. Всё просто, но будто ножом в сердце.
— Просто у нас с ней с вашей мамой, видимо, общий дар — вытаскивать упрямых стариков с того света. Только я вас не отпущу. Ещё рано.
Они сидели молча. Над ними проносились редкие птицы, и ледяной ветер трепал края шарфа. Но между ними было тепло — то самое, упрямое тепло, что не зависит от солнца, газа и каминов. Тепло двоих, кто уцелел в мире, который стал чужим, и всё же остался в нём — живым.
Энни ушла чуть позже обычного. Убедилась, что печка растоплена, чайник полный, плед уложен, таблетки разложены по дням. Поцеловала его в висок — не как дочь, не как жена, а как человек, который знает цену одиночеству — и пошла в ночь.
Он провожал её взглядом через запотевшее окно, слышал, как скрипнула дверь, как стихли шаги во дворе. Потом — снова тишина. Только Лондон дышал где-то вдалеке: глухо, устало, как и он сам. Он сидел у окна долго. Дольше, чем собирался. Молчал. Думал. Вспоминал. Старый город в нём снова проснулся: запахи печного дыма и готового хлеба, крики мальчишек, звон копыт по булыжникам. В голове всё было живо. Но тело уже не слушалось.
В какой-то момент дрова в печке истлели до золы. Огонь умер, как и многое до него.
Он не позвал. Не зажёг лампу. Только натянул плед повыше и закрыл глаза. Ему не было страшно — только холодно. Очень холодно. Но не так, как раньше — не больно. А будто лёгкий иней лёг на душу. И вместе с ним пришёл покой.
Он умер тихо, почти незаметно. Как уходит последний аккорд старой доброй знакомой всем песни. Без слов, без прощания — но не без смысла. В кресле у окна, с лицом, повернутым к реке и городу, который он когда-то держал на плечах.
Наутро Энни вернулась — пораньше, чем обычно. В руках у неё были горячие пирожки и новая пара шерстяных носков. Она вошла с привычным окриком:
— Я же сказала — не мёрзните без меня! -а потом подумал какую глупость она говорит.
Только на этот раз он не ответил.
Она подошла, коснулась его руки — и всё поняла.
Она не заплакала сразу. Только присела рядом, положила руку на его ладонь и прошептала:
— Ты остался до конца. По-настоящему. Спасибо. Я буду помнить тебя.
А потом зажгла лампу, развела огонь в печке — будто всё ещё жила здесь его память. Потому что такие люди, как он, не уходят совсем. Память о них хранится долго. Они вернее воспоминания о них остаются в воздухе, в трещинах стен, в запахе чая и в хрупком свете у окна.
Энни шагнула через порог своей квартиры на верхнем этаже старого дома в районе Камден, резко захлопнув за собой дверь. Декабарьский Лондон дышал сыростью и ранними сумерками, а ветер с Темзы гнал мелкий дождь в окна. Она сбросила пальто, повесила шарф на крючок и направилась к кухне, всё ещё ощущая под ногами холодные ступени лестницы, будто они не хотели отпускать её.
Комната встретила её привычной тишиной — старые доски пола скрипнули, кот почему не вышел наверное спал и грелся свернувшись в клубок. Впрочем, он всегда скрывался, если чувствовал перемены. А перемена чувствовалась в воздухе: не та, что приносит встреча и подготовка к новому году, а та, что предшествует чему-то большему и неизведаному.
Энни бросила ключи на стол и, проходя мимо окна, остановилась. Снаружи падал снег.
— Снег? — прошептала она. — В декабре опять снег?
Она провела пальцами по стеклу, оставив тёплый след. Что-то в этом моменте было… неправильно. Знакомо. Глубоко внутри неё будто щёлкнул забытый замок, и в голове вспыхнул странный образ: девушка в голубом платье, спящая подо льдом, с улыбкой на губах.
А потом образ исчез, это от голода думалла Энни от голода.
Энни пошатнулась и схватилась за подоконник.
— Я же… я видела её раньше. Но где?..
В этот момент зазвонил звонок курьера который достовлял газеты. Через окно не было видно кто из соседей открыл ему дверь и кто впустил в дом не было видно его. Энни не знала ни его имени ни кто он такой, а только координаты почтового ящика к которому взяв ключи она отправилась.
Энни, всё ещё под впечатлением от странного видения и неожиданного снега, подошла к старому почтовому ящику в коридоре. Щёлкнув проржавевшей защёлкой, она вытащила несколько рекламных листовок, счёт за электричество и... тонкую, влажную от сырости, газету. "Око Лондона" — жёлтая, но порой поразительно точная городская газета, известная странными, почти мистическими публикациями.
На первой полосе, крупным шрифтом, выделялась статья:
ЗАГАДКА ХОЛОДА: ПРИЗЫВ К ПОСТРАДАВШИМ
Все, кто потерял близких в связи с "Синдромом внезапного обморожения", независимо от погодных условий и причин смерти, приглашаются на конфиденциальную встречу по адресу:
Грейвен-Хаус, улица Эксетер, д. 47, Лондон, подвал 3Б.
Теперь смотрю на нынешнюю зиму — и будто вижу прошлую, только в других лицах. Вон тот мальчишка, бегущий по улице с охапкой досок — я тоже бегал, только доски были краденые. А вон женщина у дверей мясной лавки — в лице её то же упрямое терпение, что было у моей матери. В этом городе всё меняется — мосты, короли, костюмы, даже запах улиц иной — но мороз и бедность всегда одни и те же. И люди тоже — гнутся, но не ломаются. Я старик, мне незачем лгать: зима убивает слабых. Но в Лондоне всегда найдутся те, кто будет стоять, пока не потеплеет. Мы стояли тогда. И они стоят теперь. Когда-то я был крепок, как дуб у Темзы. Мог поднимать мешки с углём, как будто они были подушками, и таскать их на третий этаж без передышки. Мне было семнадцать, может восемнадцать — я тогда точно не считал. Лондон был молодой и злой, как и я. Мы смотрели друг на друга — я и город — с вызовом: кто кого.
Я держал на себе целый квартал. После смерти отца я стал мужчиной не по возрасту, а по долгу. Сестра, мать, трое младших — на мне всё держалось. Я чистил дымоходы, разгружал баржи, копал канавы, тягал кирпичи — делал всё, что не гнушались брать даже самые отчаявшиеся. Иногда казалось, что весь новый Лондон стоит на таких, как я. Мы строили улицы, которых не могли себе позволить. Мы тянули провода для электричества, но сами жили при свече. Мы латали мосты, по которым потом катили кареты богачей. И всё это — молча, с глухим гневом внутри, который мы прятали под слоем копоти и мозолей.
Помню одну ночь. Мороз был такой, что кожа трескалась на руках, даже если ты держал их в карманах. Мы не ели два дня, и я нашёл в мусоре у булочной полбуханки — кто-то выбросил, заплесневелый край. Я вырвал его из-под лапы собаки и бежал, как от смерти. Когда принёс хлеб домой, сестра заплакала. Не от счастья — от голода, который прошёл сквозь слёзы.
А теперь… теперь я стар. Сижу в этом скрипучем кресле с одеялом на коленях, и не чувствую пальцев, хотя не стою на морозе. Пальцы предали меня раньше, чем память. А память… она живёт. Она держит меня, как я когда-то держал улицы Лондона.
Старый Лондон ушёл. Новый снова строят молодые руки — такие, как были у меня. Я вижу их из окна: мальчишка с тележкой, девчонка с угольной пылью на лице, парень в дырявой рубахе, упрямо идущий сквозь ветер. Они не знают, что я когда-то был ими. А я — не забыл, что был.
Может, я и дряхлый теперь. Но когда город стонет под морозом, я чувствую это, как раньше: в костях, в дыхании, в самом сердце. Потому что я — часть этого города. Один из тех, кто когда-то держал его на плечах. И, может быть, до сих пор держу. Хоть немного. Хоть в памяти.
Так продолжалось тридцать лет. И я помню все эти года прожитые здесь в Лондоне. Не было в том счастья, как его рисуют в книгах — с песнями, цветами и лёгкой походкой. Но было своё, трудное, настоящее счастье. Такое, что вспоминается не улыбкой, а вздохом. Счастье — это когда все живы. Когда сестра возвращается с фабрики, хоть и усталая, но целая. Когда мать, скрестив руки у печи, говорит, что сегодня суп вышел «почти как мясной». Когда руки гудят от работы, а ноги горят, но дом стоит, и в нём тепло, и ты знаешь, что завтрашний день всё ещё твой.
Мы держались. Женились, хоронили, рожали, строили. Работали, как будто только этим и оправдывали своё существование. И город жил — вместе с нами. Растянулись новые улицы, выросли здания выше фабричных труб, появились огни — электрические, холодные, но надёжные.
Я женился, у меня был сын. Потом ещё один. Смех снова звучал в кухне, а в выходные — запах свежеиспечённого хлеба. И пусть были долги, нехватка, вечно текущая прохудившиеся крыша — но это была жизнь. Полная, крепкая, упрямая. Я смотрел на своих детей и думал: Им будет легче." И мне этого было достаточно. Но всё меняется. Медленно. Исподтишка.
Сначала умерла мать — тихо, зимой, во сне. Потом сестра — от усталости, что копилась годами. Меньше смеха стало в доме. Меньше голосов. Люди уезжали — кто в Америку, кто в Австралию, кто просто исчезал. Старые улицы сносили, на их месте росли каменные великаны с пустыми окнами. Те, кто выжил в молодости, стали умирать в одиночестве.
Я остался. Старел. Видел, как пустеют лавки, как затихают голоса в пабах, как один за другим исчезают знакомые лица. Когда ушла жена к другому мужчине попросту сбежала, дом стал беззвучным. Когда дети разъехались — не в ссоре, просто "работа там, жизнь там" — я остался один. Даже чай стал горьким. Даже огонь в печи — чужим.
Мир вокруг меня опустел не сразу. Он просто начал звучать тише, день за днём. И вот теперь — тишина. За окнами шумит город, но внутри — пустота. Я гляжу на те же улицы, что когда-то носил на плечах, да именно я носил эти кирпичи для строителей и вот те и вижу, как они неузнаваемы. Лондон больше не узнает меня. А я всё ещё знаю его и это страно.
Может, в этом и заключается конец: не в смерти, а в том, что всё, что ты любил, ушло раньше тебя. Осталась только память — упрямая, как старый угольщик, что не желает уходить, пока не договорит своё."
****
Она появилась в его жизни тогда, когда казалось, что всё уже позади. Невысокая, с тонкими, крепкими руками и глазами цвета мокрого камня. Звали её Энни. Сначала пришла от городской службы, как помощница — на пару часов в день. Но осталась. Он не прогнал, хоть и ворчал сначала. В доме она двигалась легко, будто знала его лучше самого старика, и приносила с собой тепло, которое не зависело от печи.
Энни была из тех, кто не разговаривает зря, но каждое слово у неё — как хорошо прибитый гвоздь: надёжное, нужное, точное. Ей было чуть за сорок, лицо обветренное, с редкими морщинами, как шрамы жизни, но не сломленной. Работала с малых лет — была и прачкой, и сиделкой, и на кухне у богатых, и на стройке — "если платили нормально", как она говорила. У неё был сын, где-то в Эссексе, но виделись они редко.
В маленькой кухне, свет пробивался сквозь занавеску. Энни варила овсянку. Старик сидел у окна, закутанный в шерстяной плед.
Старик тихо сказал:
— Ты опять чай крепкий заварила. Сердце ж не каменное…
Энни не поворачиваясь продолжала варить овсянку и ответила:
— Сердце у вас упрямое, а не слабое. Крепкий чай как раз по вам. А если хотите воду с травкой — в аптеке спросите, я такое не варю.
Старик усмехается:
— Всё командуешь. Как раньше мать.
Энни ставит тарелку на стол:
— Кто-то должен. Вы ж команду давно сдали. Сидите и глядите на мир, как будто он вам ещё что-то должен.
— А он и должен. Я его когда-то держал. На себе. Строил. Таскал. Кормил.
Энни садится рядом с ним, и тихо говорит:
— А теперь он другой. Не лучше, не хуже — просто другой. А вы ещё тут. Значит, не всё отдали.
Старик после паузы во время который думал над словами Энни сказал:
— Энни… а если бы я захотел выйти? Просто… прогуляться. До набережной. Глянуть на старый мост.
Энни вздохнув, с мягкой улыбкой ответила:
— Мост подождёт. Но если вам надо — пойду с вами. Колёса смазывала вчера. Только шапку наденьте, не спорьте.
Да если бы у старика были бы здоровые ноги он бы с радостью прогулялся бы по городу, но его удел коляска
Старик горько усмехаясь только и мог что сказать:
— Вот и дошло — чтоб на мост посмотреть, надо два человека. Один старый, другой упрямый.
Энни вставая ответила:
— Значит, повезло — мы оба подходим.
*****
Она не была ему ни дочерью, ни женой, ни спасительницей. Но в мире, где всё опустело, она стала тем, кто остался. А это — значит больше, чем можно сказать.
День выдался ясным, по-зимнему резким. Хрустящий иней серебрил мостовую, а воздух был чист, будто его выстирали за ночь. Энни везла кресло по улице, обернув шею старика старым шерстяным шарфом, что когда-то принадлежал его жене. Старик сидел тихо, почти гордо, словно возвращался на место былой славы.
Прохожих почти не было. Только редкие фигуры — кто за хлебом, кто к аптеке. Лондон стал тише с годами, но в этот час казался почти вымершим. И всё равно: он дышал. Жил.
Они добрались до набережной, где старик так любил сидеть в молодости, смотря, как по Темзе идут баржи. Сейчас барж почти не было, только вода, тяжёлая, как свинец, текла между берегами, отражая серое небо.
Энни остановила кресло, встала рядом, грея руки в карманах.
Энни после долгой тишины сказала:
— Странно, правда? Как будто всё исчезло. Люди, улицы, шум, музыка… Всё куда-то ушло. Только вы и я остались.
Старик опять усмехаясь ответил:
— Прямо как в книжках — конец света, и двое выживших…
Энни серьёзно:
— А может, так и есть. Только это был не взрыв, не пожар и не чума. Просто — всё потихоньку разошлось. Кто — в смерть, кто — в пустоту, кто — в свои книги и театры. А мы тут. Сидим. Смотрим.
Старик медленно выговаривая слова:
— Ты правда думаешь, мы остались одни?
Энни:
— Нет. Думаю, что мы — единственные, кто остался в живых. Не просто дышит, а помнит. Живёт. Слышит тишину и не боится её.
— А ты рада, что осталась?
Энни глядя на реку стала размышлять что разговор уводит её куда- то вдаль так всегда бывает когда говоришь со старыми людьми:
— А как не радоваться? Мне дали дом, работу, тишину, где никто не орёт, и человека, который видит мир не глазами, а памятью. Вы мне — как карта. По вам я понимаю, каким был Лондон. А через меня вы — всё ещё часть его.
— Чёрт возьми…- старик завёлся, - ты говоришь, как моя мать в последние годы. Всё просто, но будто ножом в сердце.
— Просто у нас с ней с вашей мамой, видимо, общий дар — вытаскивать упрямых стариков с того света. Только я вас не отпущу. Ещё рано.
Они сидели молча. Над ними проносились редкие птицы, и ледяной ветер трепал края шарфа. Но между ними было тепло — то самое, упрямое тепло, что не зависит от солнца, газа и каминов. Тепло двоих, кто уцелел в мире, который стал чужим, и всё же остался в нём — живым.
*****
Энни ушла чуть позже обычного. Убедилась, что печка растоплена, чайник полный, плед уложен, таблетки разложены по дням. Поцеловала его в висок — не как дочь, не как жена, а как человек, который знает цену одиночеству — и пошла в ночь.
Он провожал её взглядом через запотевшее окно, слышал, как скрипнула дверь, как стихли шаги во дворе. Потом — снова тишина. Только Лондон дышал где-то вдалеке: глухо, устало, как и он сам. Он сидел у окна долго. Дольше, чем собирался. Молчал. Думал. Вспоминал. Старый город в нём снова проснулся: запахи печного дыма и готового хлеба, крики мальчишек, звон копыт по булыжникам. В голове всё было живо. Но тело уже не слушалось.
В какой-то момент дрова в печке истлели до золы. Огонь умер, как и многое до него.
Он не позвал. Не зажёг лампу. Только натянул плед повыше и закрыл глаза. Ему не было страшно — только холодно. Очень холодно. Но не так, как раньше — не больно. А будто лёгкий иней лёг на душу. И вместе с ним пришёл покой.
Он умер тихо, почти незаметно. Как уходит последний аккорд старой доброй знакомой всем песни. Без слов, без прощания — но не без смысла. В кресле у окна, с лицом, повернутым к реке и городу, который он когда-то держал на плечах.
***
Наутро Энни вернулась — пораньше, чем обычно. В руках у неё были горячие пирожки и новая пара шерстяных носков. Она вошла с привычным окриком:
— Я же сказала — не мёрзните без меня! -а потом подумал какую глупость она говорит.
Только на этот раз он не ответил.
Она подошла, коснулась его руки — и всё поняла.
Она не заплакала сразу. Только присела рядом, положила руку на его ладонь и прошептала:
— Ты остался до конца. По-настоящему. Спасибо. Я буду помнить тебя.
А потом зажгла лампу, развела огонь в печке — будто всё ещё жила здесь его память. Потому что такие люди, как он, не уходят совсем. Память о них хранится долго. Они вернее воспоминания о них остаются в воздухе, в трещинах стен, в запахе чая и в хрупком свете у окна.
Глава 2. Пробуждение холода
Энни шагнула через порог своей квартиры на верхнем этаже старого дома в районе Камден, резко захлопнув за собой дверь. Декабарьский Лондон дышал сыростью и ранними сумерками, а ветер с Темзы гнал мелкий дождь в окна. Она сбросила пальто, повесила шарф на крючок и направилась к кухне, всё ещё ощущая под ногами холодные ступени лестницы, будто они не хотели отпускать её.
Комната встретила её привычной тишиной — старые доски пола скрипнули, кот почему не вышел наверное спал и грелся свернувшись в клубок. Впрочем, он всегда скрывался, если чувствовал перемены. А перемена чувствовалась в воздухе: не та, что приносит встреча и подготовка к новому году, а та, что предшествует чему-то большему и неизведаному.
Энни бросила ключи на стол и, проходя мимо окна, остановилась. Снаружи падал снег.
— Снег? — прошептала она. — В декабре опять снег?
Она провела пальцами по стеклу, оставив тёплый след. Что-то в этом моменте было… неправильно. Знакомо. Глубоко внутри неё будто щёлкнул забытый замок, и в голове вспыхнул странный образ: девушка в голубом платье, спящая подо льдом, с улыбкой на губах.
А потом образ исчез, это от голода думалла Энни от голода.
Энни пошатнулась и схватилась за подоконник.
— Я же… я видела её раньше. Но где?..
В этот момент зазвонил звонок курьера который достовлял газеты. Через окно не было видно кто из соседей открыл ему дверь и кто впустил в дом не было видно его. Энни не знала ни его имени ни кто он такой, а только координаты почтового ящика к которому взяв ключи она отправилась.
Энни, всё ещё под впечатлением от странного видения и неожиданного снега, подошла к старому почтовому ящику в коридоре. Щёлкнув проржавевшей защёлкой, она вытащила несколько рекламных листовок, счёт за электричество и... тонкую, влажную от сырости, газету. "Око Лондона" — жёлтая, но порой поразительно точная городская газета, известная странными, почти мистическими публикациями.
На первой полосе, крупным шрифтом, выделялась статья:
ЗАГАДКА ХОЛОДА: ПРИЗЫВ К ПОСТРАДАВШИМ
Все, кто потерял близких в связи с "Синдромом внезапного обморожения", независимо от погодных условий и причин смерти, приглашаются на конфиденциальную встречу по адресу:
Грейвен-Хаус, улица Эксетер, д. 47, Лондон, подвал 3Б.
