Он залипал в окно вагона метро. Было в этом что-то романтичное. Железный вагон мчался во мраке под толщей земли. Мгла, видимая в окне, проносилась с металлическим свистящим скрежетом. Между станциями был лишь скрежет и темнота, и иногда Олегу казалось, что он несётся в бесконечность.
Так думать было гораздо интересней, чем ощущать себя в консервной банке, набитой людьми. И в окно смотреть было приятней, чем созерцать скопление унылых физиономий. Бабушка, сидящая напротив него, полировала его лысину недоверчивым взором. Когда он сидел, все бабушки покрывали его презрительным взглядом. Даже если были свободные места. «Такой молодой, а сидит». Но сейчас он стоял. И лицо бабушки выражало: «Вот если бы ты сидел, то не уступил бы место с такой-то бандитской рожей».
Прочитав этот взгляд, Олег сделал суровое лицо и поиграл скулами для эффекта. Бабушка оцепенела, как будто на неё направили ствол, и отвернулась. Слева громко базарила гейского типа молодёжь, одним своим дебильным видом и смехом позорящая великий народ и память предков. Ещё волосы выкрасили как клоуны. А был в толпе пацан, которому просто так хотелось хлебальник начистить. За красивые глаза.
Взглядевшись внимательнее в смазливую физиономию, он вдруг вспомнил: «Сука!». Уж больно он был похож на её парня теперешнего. Долгая была история, да и неинтересная. Ещё до того, как он начал читать о марксизме и выбивать дерьмо из всяких скинов. В общем, сейчас она вроде живёт со своим педиком, и спаривается с ним же. А рожа и чёлка у него точь в точь. Но не он. И на неё-то уже насрать. А вот желание башку ему проломить почему-то осталось.
Тут смазливый парень заметил этот взгляд и отшатнулся. Правильно, падла, щемись. Выходя из вагона, он слегка задел плечом педика. «Как же всё-таки сильна в человеке склонность к анархии и хаосу»- с ухмылкой подумал Олег.
Это было всегда странно, брать интервью у художников. Кому вообще интересно, о чём думают эти невротики? Никогда я не общался с нормальными художниками. Только с одной милой художницей, но это совсем другой разговор. И чёрт же меня дёрнул писать именно о любителе обнажённой женской натуры. Это пошло даже не своей банальностью, а обычной незамысловатостью реализма. Всё, что можно было извратить, уже извратил Пикассо. Теперь осталось только нелепо копировать.
Но этот экспонат оказался по-своему интересным. Такой мерзкой рожи я не видел очень давно. Да нет. В нём не было чего-то прямо особенного. И дело было даже не в… С каким отвратительным причмокиванием он рассказывал о своих моделях. И как мерзко при этом шевелились маленькие чёрные глазёнки в его черепе.
Так думалось Сергею. Он сам себе не мог объяснить того чувства, которое начинало переполнять его от всего этого.
Что-то во взгляде этого мужика было чересчур пошлым и мелочным. Как будто он совсем и не желал вовсе, а скорее ему нравилось желать. Да вроде, если так посмотреть, обычный художник. Ничего примечательного. Глаза пустые. Нос прямой. Лёгкая небритость и алкоголизм скорее для вида. Тощий как труп, и взгляд совершенно небрежный. А начинаешь в них всматриваться… ещё чуть глубже… И тебя просто выворачивает. И бежать от него сразу хочется.
И сразу мысль такая абсурдная. А что, если он прикоснётся к ней? Именно к ней. Ведь для него это вообще прозаичность. То есть очень просто. Они у него не то, что трепета. Но и желания особого не вызывают. Просто универсальный художественный предмет. А те, кто думает, что художник чувствами и мыслями пропускает каждую девушку через себя, просто не видел глаза художника. Или даже видел, но не смотрел в них. Материал есть материал.
Нет, многие художники и поэты так или иначе гнались за чистыми формами. За чем же ещё им собственно гнаться? Но таких хищных, спокойно пустых глаз я не видел. Хоть, может быть, тогда просто разыгралось моё творческое воображение. Но навязчивое чувство презрения не покидало меня весь разговор. И он, как будто, этим даже наслаждался.
И вот развалился он в своём кресле, смакуя свой Винстон с фильтром, и начал свой Уайльдовский монолог о природе вещей. И нужно же мне было проронить в разговоре вопрос, как он ищет моделей.
- Вы знаете, это самый часто задаваемый вопрос, как девушки вообще соглашаются позировать. На самом деле с таким деликатным вопросом лучше обратиться к ним, впрочем, они и сами, если и захотят на него отвечать, вряд ли смогут вам внятно это объяснить.
Впрочем, если это главное, что вас интересует, то я, так и быть, буду вынужден ответить. На самом деле я никого не приглашаю и уж тем более не уговариваю. Женское любопытство само приводит их в мою мастерскую. Потом они начинают засматриваться на картины со страхом и восхищением. Потом они спрашивают меня, как это? Где я беру натурщицу. И я им тоже честно отвечаю, что сам не знаю ответа на этот вопрос.
После этого мы долго общаемся об искусстве. Как правило, на отвлечённые и бессмысленные темы. И когда речь случайно заходит об обнажённой натуре, они всегда немного смущаются. Ну как всегда… Те, которые не смущаются, обычно больше не приходят. Но некоторых затягивает.
Они всё чаще приходят и начинают расспрашивать о деталях работы. Потом в шутку спрашивают, можно ли попробовать. Я отвечаю, что обычно работаю с профессиональными моделями за редкими исключениями. И что не советую ради интереса делать то, о чём впоследствии можно пожалеть. Но, это лишь подогревает их интерес. Они даже забывают, что вначале я им говорил другое.
И что их тянет непременно попробовать раскрыть свои не очень-то потаённые тайны, я не знаю. Никогда не разбирался в деталях женской психологии. Но факт есть факт. Со временем они начинают даже упрашивать нарисовать их. Большинство не перестаёт смущаться. Но без этого даже рисовать было бы неинтересно. Где-то в мозгу у девушек находится кнопка, вызывающая желание совершить подобную глупость и потом упиваться своим падением.
А я рисую потому, что люблю рисовать. Анатомию не зря изучал, да и на нечто классическое спрос всегда больше.
Он достал вторую сигарету.
- И вот приходит она такая с лицом обречённой жертвы. Я несколько раз переспрашиваю: «Ты точно хочешь? Я-то это как к работе к этому отношусь, а ты переживать будешь».
Но в таком возбуждении девушку уже поздно отговаривать. Кто-то очень боится, а кто-то с почти безразличным примирением лежит. Некоторые улыбаются. Получают от этого несказанное удовольствие. Так что лицо при этом рисовать интереснее всего. А одна и вовсе лежала с лицом, в котором было столько гордости.
А одна и вовсе лежала с лицом, в котором было столько гордости. Вы не представляете… Это была храбрость воина, гибнущего за Родину. Как будто она отдавала себя в жертву на алтарь искусства. Я смех еле сдерживал, но типаж, конечно, неповторимый. Она ещё потом поблагодарила меня за что-то. И с таким же серьёзным лицом ушла. Как будто в задумчивости. Я все эти эмоции даже изобразить бы не смог.
Впрочем, я и утрирую. Большинство, конечно, относится к этому гораздо проще. Как говорится, не может быть ничего неестественного. Нет ничего срамного в природном.
Я пытаюсь написать статью оформить как-то свою мысль, но… Буквы разбегаются, и всё написанное кажется бредом. Я вижу его чёрный взгляд и лёгкую ухмылочку, и забываю свою мысль. И всё, что уже написано, расплывается в глазах как куча бессвязных предложений, будто бы выдернутых из чужого сознания. Шум в голове мешает. Я открываю окно и закуриваю. За окном приятная ночная влага.
Давно у меня была знакомая, которая тоже что-то рассказывала про жертвенность женской природы. Но мне эти мысли кажется слегка поверхностными и глупыми. И вызывают странное чувство тошноты. Как будто человек в принципе не свободен. Да и не может быть свободен. А может быть только счастлив. Но только по-рабски.
Проблема в том, что за неимением хоть чего-то настоящего, человек лишь ищет ярких ощущений. И чем острее, тем лучше. И не от какой-нибудь особенной тоски или боли. А просто от обычной скуки. Ибо, некуда себя деть. Тут всё просто. Ты не чувствуешь почти ничего. А когда ты порезал палец, ты вроде бы стал живой. Ты так почувствовал себя. Ты смотришь на кровь, падающую с пальца, и понимаешь, что в твоей жизни уже что-то происходит.
Самое забавное, что именно эта особа переживала, что люди пьют, спиваются, долбят. И уничтожают себя зазря. А я ей говорил, что им просто нечем заняться. Гедонизм – это тоже увлечение. Она же боялась, что фанатизм и алгоголизм в любом виде до добра не доводит. А я отвечал, что им не ради чего бросать курить и нет истинных идей, которые можно было бы предать. Так что падать им некуда. А она мне сказала, что я дурак. И больше мы не виделись.
И вот я думаю. Нужно ли мне это откровение Гавриила от искусства или просто про детство его сложное написать. Ведь не нужна же читателям его душа. Никто из любителей гусиного паштета не захотел бы общаться с гусём. Никто из ценителей современного искусства не знает, зачем оно было создано. Так что лучше сначала перескажу от его лица его биографию.
И что-то он мне говорил про цель. Добавить в искусство настоящей волнительности. Или не он это говорил? Впрочем, ладно. Нарежу чего-нибудь. Не публиковать же эту самодовольную лапшу. Она годится только для архива.
И не сказать, чтобы Вася был последним романтиком своего времени. Он не враждовал с этим миром. Не бежал от людей. Не чувствовал в своей жизни ни подлинного одиночества, ни незримой тоски. Его проблема была в другом. Главной целью своей жизни он считал поиск той самой единственной музы. И потому влюблялся, порой, в первое же прекрасное создание, которое видел.
И каждый раз ему казалось, что от него ускользает последнее прекрасное в его жизни. А последнее прекрасное почему-то всегда ускользало от него. Но он не переставал впадать в отчаяние, лежать неделями без чувств, страдать насморком, громко сморкаться и писать стихи. Однажды он победил в конкурсе юных дарований, а через неделю лишился чувств прямо на уроке.
Лера не любила разговаривать с кем попало. В последнее время её круг общения и вовсе сузился до нескольких человек. По большей части ей было просто скучно с людьми. Выслушивать чужие проблемы… Страдания, идущие по кругу.
Человек, которого она теперь встречала, был её давним странным другом по переписке. Он был непривычно вежлив, они разговаривали о всякой фантастической литературе, об играх… Он вроде как разбирался во всём таком. Иногда какой-то дурацкой шуткой мог вывести её из депрессии. Помимо прочего это был почти единственный парень, который не пытался к ней по-дурацки вульгарно подкатить. С ним можно было просто разговаривать.
Её немного смущало, что по мере взросления ей становилось сложнее разговаривать с парнями как с людьми. Почти для каждого она была либо жестокой музой, либо объектом вожделения. Она, может быть, была ещё не готова… Может быть ещё не встретила того самого его. Но бросаться на первого встречного тоже не очень хотелось. Она даже подумывала заделаться феминисткой, но потом решила не ставить на себе крест окончательно.
- Вась!- окликнула она его.
- Привет Лер, ты где вообще?
- Да, я тебе машу-машу, а ты не видишь.
- А где ты была?
- Да прямо перед тобой.
- Даже странно, что я тебя не заметил, такая красивая, Сказал Василий и расцвёл.
- И куда тебе в итоге надо?- сказала она, чуть смутившись от его слов.
- Мне бы в общагу Поликультурного. На станции Баширской.
- Так пошли, провожу тебя.
«Иногда когда я вспоминаю некоторые моменты с… сам знаешь кем, мне кажется, что я чувствую его эмоции, которые были тогда.
Понимаешь, это как большой шар в груди. Когда я счастлива, он начинает светиться и греть, да так, что, бывает, носить больно и хочется выпустить. Когда я волнуюсь, он становится красный и горячий. Бывают моменты ужаса, когда что-то тёмное накрывает, тогда он становится синим и очень тяжёлым. И темнота кругом, одиночество, мысли жуткие.
В такие моменты хочется уйти. Единственное, что останавливает, это мои люди. Я чувствую, что им будет больно. И не ухожу. Просто ссорюсь со всеми. У тебя так бывает?
Так странно. Когда я жила в общаге, мы с тобой виделись чуть ли не каждый день. Я почти не обращала на это внимания. А потом когда уже уехала, понимала, что ты, пожалуй, единственный том относился ко мне по-человечески. Так часто бывает. Не замечаешь главного.
Я помню, когда я его в первый раз увидела, сразу почувствовала, что что-то будет. Я тогда не обратила внимания. Да и потом, невозможно предположить что-то плохое, пока сам не столкнёшься. Просто невозможно. Хоть читай об этом, а поверить, что этот ужас произойдёт именно с тобой, не поверишь.
Уж не знаю, на кой я ему сдалась. Без проблем мог найти девушку, с которой легко… Особенно, у нас. Только сейчас я понимаю, что все его истории из жизни, раскаяние, жалость, мольбы о помощи были не более, чем способом подобраться ко мне. Я тогда ему поверила. Только наполовину, но и этого было достаточно.
Ты даже не представляешь, до какой степени сумасшествия он довёл меня, чтобы переспать со мной в первый раз. Я никогда не хотела этого, я просила его так не делать, но… Он просто приходил ко мне, сводил меня с ума своими разговорами, съедал всю мою еду, а потом трахал меня. Просто трахал. Ему было весело, наверное, поначалу. В постели он был ужасен. Мало того, что я ненавидела и презирала себя, так после него ещё и живот болел так, что я ходила с трудом.
Сначала я пыталась отбиваться, потом стало всё равно. Да и после этих его сумасшедших выходок тот факт, что я сплю с мужчиной, который мне отвратителен, казался пустяком.
В какой-то момент он захотел уйти, но… Я, может, и была сумасшедшей, но гордости не утратила. Никто не смеет так унижать меня. Поэтому я удержала его. Я хотела заставить его поверить в то, что он любит меня, а значит, всё это не было игрой. Мне казалось, что терять уже нечего. Иногда во время этого я просто закрывала глаза и выпадала из реальности. Но тогда настала моя очередь убеждать. Я придумала красивую сказку. Я убедила его в том, что он особенный. А он хотел в это верить.
Конечно, всё это было не на пользу мне самой. Чем дольше я с ним общалась, тем сильнее сходила с ума. Чем больше убеждала его, тем больше сама в это верила. И было очень страшно. Тем не менее, я своего добилась.
Я не просто заставила его чувствовать себя привязанным ко мне, я заставила его в этом признаться. Я заставила его стоять на коленях, умолять, плакать. И хотя влюблённый он был ещё хуже похотливого, это было безумно приятно. Всё это было не всерьёз, но меня удовлетворяло его самоубеждение. Я помню каждый миг этого бреда. Каждое слово, каждое движение. Не хочу, но помню.
Естественно, добившись своего, я захотела уйти. А он вцепился в меня как клещ. Наверное, он и правда поверил, что умрёт без меня. Когда я пришла к нему, чтобы сказать, что всё кончено, он изнасиловал меня.
Потом начался сущий ад. Мы мучили друг друга и не могли расстаться. Несколько раз я порывалась уйти, и он останавливал меня тем же способом. Я бросила своего парня, чтобы не изменять ему. Я ненавидела себя и его. Моя же сказка обернулась простив меня и стала поводом меня удерживать. А тогда я вообще ничего не понимала.
