Девушка без мозгов не могла найти тетрадку. На первую пару она уже точно опоздала, но ей позарез нужна была тетрадка. Та самая тетрадка. Та самая, в которой она записывала странные и постыдные мысли. Например, сколько улиток выползало бы из ушей профессора, если бы каждая равнялась одному произнесённому им слову имманентно. Или, почему иной раз люди не улыбаются, когда шутят. Может, бояться показаться смешными.
Без этой тетрадки смысла не было выходить из дома. Это как выйти на улицу обнажённой. Тогда мысли налетят со всех сторон и оплетут её и некуда будет их деть. Если не записать мысль, то она начинает сводить с ума. И тогда ты стоишь посреди улицы и не можешь пошевелиться. Не надо. Уже проходили.
Порой ей казалось, что нужно просто быть проще. Она много думала о всяком, и часто размышляла о том, как не попасть в ловушку сознания, избавиться от бесконечных страхов, что её не так поймут, воспримут, подумают о ней плохо. Она успешно делала вид, что все их мысли и ком, невзначай брошенное, кем-то слово могло немного поцарапать её самомнение и несколько выбить её из себя. Во всей этой суете, и даже имея приятных подруг, Девушка без мозгов могла бы быть по-настоящему в безопасности. Того, кому бы она могла действительно рассказать всё, что у неё происходит в голове, и при этом не быть осуждённой или осмеянной.
Просто думать ей надо было поменьше. Потому что её бесконечный поток и ворох мыслей никак не помогает ей в жизни. В то время как другие люди вообще почти ничего не думают. Они не думают о том, что говорят. И совершенно не задумываются над своими действиями. И, тем не менее, им от этого как будто живётся легче. Судьба как будто сама за них поступки.
Ей просто нужно было быть... легче. Не пытаться переделать себя и исправить так, как ей казалось, её хотят видеть другие. Но у неё не получалось.
Теперь каждая Пашина клетка ненавидела весь окружающий мир. Ему вообще сильно поднадоела эта жизнь. Но иногда было особенно тоскливо. Чаще по утрам. Он как будто просыпался и не помнил, зачем. Весь институт уже с ним здоровался. Одни и те же рожи. Он знал уже, как они все выглядят пьяными, о чём примерно каждый день думают.
Вот Даня Светлов курит у входа, рассказывает всем ту же самую байку о преподе, уснувшем на зачёте, проснувшемся, и задававшем те же вопросы, а которые ответы все уже знали. Шутки стареют. А вот первокурсницы нет. Они всё так же восторженно смотрели на этого вечно обдолбанного дрища, который пересдач больше чем пар посетил. У самого турникета на входе в своей сумочке нервно рылась та самая длинноногая без мозгов. Видимо, студак искала.
- Привет, Паш,- вдруг сказала она.
- Приве-ет,- процедил Пашка. И вдруг задумался, а как же её, блин, зовут. Таня? Катя? Он даже загрузился.
Сама девушка тем временем уже нашла студенческий и прошла. И Пашка вслед за ней. Но имя слегка пришибленной красавицы он так и не мог вспомнить.
В аудитории рядом с Пашкой сел, пожав руку, Федя. Федя Глумов – это просто Федя. Он нечасто пил, редко курил и не особо прелюбодействовал. В общем, подавал вид цивилизованного человека. Но иногда мог прийти к тебе утром с бутылкой вискаря и изречь: «С Крещением, братья!» А ты такой, ещё не проснувшись, пытаешься вспомнить, а Крещение, это где? И восстанавливаешь в полусне, что Крещение – это где-то в Бразилии. И там даже статуя в честь этого есть.
Проснувшись окончательно где-то через час, ты всё же задаёшь Феде тот самый вопрос: «Какое нафиг крещение?» А он смотрит на тебя уже несвежими глазами и говорит: «Паш, ты вообще о чём?» В этот момент ты уже сомневаешься, что он заходил именно с этой фразой и молча присоединился к распитию оставшегося от бутылки.
Но в целом Федя был спокойный и вообще, кажется, самый вменяемый из всех. Пашка сразу у него спросил:
- Слушай, а ты не помнишь, как девушку без мозгов зовут?
- Не-а. Оля по-моему. Или Валя…
- А на самом деле?
- Братан, никто не знает, как её зовут.
- Ну, кто-то же должен знать.
- А тебе для приватных целей или из научного интереса?
- Чувак, я помню, как зовут бывшую Олега. Помню имя Васиной сестры, залетевшей в шестнадцать. Кучу ещё разных людей знаю, фиг пойми, откуда. А её – нет. Учимся вместе всё-таки. И давно.
- Ну, про Вику Вася целую неделю рассказывал. А Лариса не только одного Олега бывшая. Ещё б ты её не знал. А безмозглая, наоборот, с нами не общается и держит за дураков. За это её так и прозвали.
- Только за это?
- Ну, она многовато о себе думает.
- Как ты это понял, если она с нами не говорит?
- Остряк. Я как-то позвал её музыку послушать. Она ответила, что курит только дорогие сигареты.
- Даже так… Но ты ведь ничего такого не имел ввиду?- сказал Пашка с лёгкой ухмылкой.
- В том и суть. Мне выпить было тупо не с кем. А она как-то из других миров что ли. Неизведанная цивилизация. Но говорят, что она месяц встречалась с депутатом. А потом с американцем и шизиком одновременно.
- Каким ещё американцем?
- Я не помню, от кого слышал.
Тут вошёл профессор и спросил, не забыли ли студенты за лето, как вставать.
Начинающий поэт, Василий Кургин, находился в крайне непривычной для себя обстановке. Все люди его курса, стоя у главного здания университета, разбились на группы и начали интенсивно знакомиться. Были среди них и очень красивые девушки. Но у него не хватало духа к кому-нибудь подойти и заговорить. Василий переминался с ноги на ногу, стараясь внешне сохранять уверенность и достоинство.
В круговороте смеха и ярких девушек он, было, совсем растерялся. Но тут к нему подошла невысокая русая особа, и, вперив в него свои большие голубые глаза, представилась:
- Катя.
Катя протянула ему руку. Он пожал.
- Василий Кургин,- ответил он,- Начинающий поэт.
- Поэт не может быть начинающим,- сказала она,- Поэтом нужно родиться. Это клеймо.
- Ты тоже родилась поэтом?
- Нет, я родилась прозаиком.
- Романы пишешь?
- Нет, будущее за зарисовками. Они лучше выражают внутренний мир человека. Зарисовки могут изобразить то, на что не способна обычная проза.
- А о чём ты пишешь свои зарисовки?
- О чём мечтаю, о том и пишу. А ты?
- Я пишу о внутреннем духовном героизме.
- Это как?
- Ну, это о том, что все мы должны быть не просто обывателями. Все мы должны быть готовы на совершение великого подвига. На жертву.
- Во имя чего?
- Ну, а вдруг на нашу Родину нападут?
- И что ты тогда будешь делать?
- Я смогу погибнуть, как великие герои.
- В виде пушечного мяса?
- Ну, хотя бы так.
- Поня-атно,- процедила Катя, как будто в этом желании не было ничего удивительного. В конце концов у каждого свои предпочтения.
- А о чём ты мечтаешь, Катя?
- Я мечтаю о большой высокой любви.
- Именно о высокой?
- Мне другой не надо.
- А чем высокая любовь отличается от низкой?
- При высокой любви есть внутреннее ментальное взаимопонимание. А при низкой его нет. Вот и вся разница. Ты можешь со стороны и не замечать разницы, но внутренне ты всегда поймёшь, что это твой человек.
И всё-таки Катя была странной. С её очками и значками рок групп на портфеле. Никак не скажешь, что этот сосредоточенный маленький человек мечтает о высокой любви. Катя смотрела на все окружающие вещи и людей, как на нечто неживое. Василия же она сразу записала в предметы, принадлежащие ей. И начинающий поэт молча повиновался её властному уверенному взгляду.
Так началась из ни на чём не основанная дружба. Впрочем, какая ещё дружба может быть? Он, бывало, помогал, нести ей портфель. И это было уже, кажется, совсем школярством. Но без школярства они не могли. Эти два долгое время оторванные от жизни существа. На день рождения он подарил ей ромашку, и она поблагодарила его молчаливым кивком.
- А как ты узнал, что у меня день рождения?- вдруг спросила она.
- У тебя в ВК так написано.
- Но я же удалила страницу.
- Ну, значит, я запомнил.
- Тут, я, наверное, должна тебя поцеловать…- задумчиво проговорила девочка,- Ты уже давно мне помогаешь.
Катя сняла очки и чуть смущённо посмотрела на него. Поцелуй вышел странным, смазанным и неловким. Катя будто бы отдавала должное его стараниям. Она давно хотела каких-то ярких чувств и глубоких ощущений. Но ещё не знала, как это всё должно выглядеть.
Она хотела быть тонкой и изящной, хрупкой и пылкой, в глубинах своей души она находила даже что-то дикое, порочное. Но никто из её окружения не воспринимал её такой. Для всех Екатерина была прожжённым прагматиком, зубрилой и даже циником. Катя хотела понимания и тепла. Но сам окружающий мир был пропитан глупостью и цинизмом.
Для Василия минутное чмоканье девичьих губ было крупной и неоспоримой победой. Ещё никогда ему не удавалось так близко подойти к непокорной женской душе. Она была чиста и бела как первый ноябрьский снег. И всё же поддалось его бунтующему нраву. Катя была не из тех девушек, что с улыбкой ловят на себе взгляды прохожих. Но её ум и тихая скромность покорили его. Неутомимо сердце Василия жаждало признания и любви.
С тех пор, как Лена устала отвечать на его пылкие и слёзные письма, Василий впал в очередную затяжную депрессию. Кажется, та сцена на вокзале была последней… И тут такая маленькая милая девочка ответила его чувствам взаимностью. Чудо улыбнулось ему. Он крепко сжал её руку и вольно по мужски посмотрел ей в глаза. Катя чуть рассмеялась. Так начались первые в его жизни… отношения.
Ева выдыхала в потолок дым. Ей очень нравилась новая надпись на пачке сигарет. «Мучительная смерть». Это как бы добавляло её внутренней привычке романтики и даже какого-то мрачного фанатизма. Мучительная смерть звучала всяко лучше, чем рак лёгких, парадантоз или импотенция. Так, лёжа на диване, и выдыхая в комнату дым, она могла не просто убивать время, а представлять свою мучительную смерть.
Её мучительная смерть непременно должна быть героической. Под пулями или в наркотическом передозе. Главное, чтобы это было во имя любви. Ведь, если жить без любви, то для чего тогда умирать? Ева хотела красивой любви. Или же мучительной смерти. Её девочка в этот раз снова не приходила. И это было в высшей степени печально. Её девочка опять не пришла к ней. Иначе бы она никогда не позвала к себе парня.
Марк уже докурил и смотрел на неё голодными глазами. Ей хотелось и дальше лежать и курить. И не замечать его. Но она медленно стянула с себя футболку. Главное, чтобы на диване не осталось следов.
Он не хотел с ней спать. Мало кто знал, что Ева была первой и единственной его настоящей любовью. Ещё тогда, ещё со школы он не мог отвести взгляда от её чёрных глаз. С ней было всегда весело. Вообще Марк был одним из немногих её друзей, кто знал, что Ева не её настоящее имя. Её звали Наташей. Но Еве казалось, что это имя слишком нарочитое и вульгарное.
Он знал каждую родинку на её теле. Он не хотел с ней спать. Вот бы просто гладить её так, как она лежит, думая о чём-то своём. Он не хотел с ней спать. Марк хотел было поцеловать её, но Ева всегда отворачивалась. Ему не нравились её татуировки. В особенности надпись под левой грудью.
Марк, было, пытался запретить ей это делать. Но это же Ева. Она внимательно тебя слушает и понимающе кивает. А потом набивает себе ещё что-нибудь. Марк уже устал повторять. И её взгляд… В такие моменты ему хотелось её придушить. Но не спать с ней. Он не хотел с ней спать. Он в отчаянной страсти кусал ей уши. Он не хотел с ней спать. Поняв, что Ева не в духе, он оделся и ушёл.
Пашке сегодня не хотелось вставать. Он просто лежал и сверлил взглядом терщины на потолке. Всё происходящее в его жизни теперь было ему будто бы побоку. Всё происходящее теперь было будто бы не с ним.
Конечно, он знал её. Хотя и, к сожалению, не так близко. Девушка без мозгов была его единственной несбывшейся мечтой. Неисполнимой фантазией. Про себя он ласкал языком её сладкое звучное имя. Простое и изящное: …
А во сне он снимал её лёгкие туфли с её тонких ног и целовал её ноги. От щиколоток до пят. Целовал самозабвенно и долго. В разных обликах она виделась ему. И была в его воображении столь прекрасной. И в то же время столь родной. Пашка хотел видеть её здесь. Видеть её раздетой. Но такт не позволял ему даже приблизиться к ней. Даже узнать её.
Девушка без мозгов и вся её жизнь были укрыты за тонкой пеленой. Словно бы полупрозрачная ткань или дымка закрывали её от него и мира. И казалось, что это так и положено. Что-то гордое, сильное и неуловимое дышало в её груди. Словно бушующая волна таилась внутри её хрупкой фигуры. В полусне он всё сильнее грезил о ней. Он почти преодолел этот невидимый предел. Он почти коснулся до неё… Почти…
Сосед громко скрипнул дверью и вошёл. Василий насвистывал что-то себе под нос.
- Спишь всё, лентяй? Пар-то сегодня оказывается и нет. А я и забыл вовсе.
Чтобы окончательно разбудить Пашку, Василий начал громко хрустеть яблоком и шуршать пакетами.
- Ёб твою мать…- раздражённо сказал Пашка и отвернулся к стене. Жующий Василий удивлённо посмотрел на него.
Главный принцип Анархо-коммунизма заключается в том, что за свободу не нужно бояться проливать кровь… Взгляд Олега скользил по трудам Кропоткина, Беркмана, Махно… В них было понимание. В них было спасение от окружающей нескончаемой бессмыслицы. Бессмыслица опоясывала здесь всё. Она была повсюду. Люди в этих сотах медленно но верно превращались в безмозглых животных. Этому миропорядку безумия, казалось, уже ничто не могло помешать.
Душа Олега жаждала разорвать эту гнусную закономерность. Этот порочный круг массового отупения. Этому обществу непременно нужен был взрыв. Нужен новый сильный лидер, способный на поступок, не жалеющий ни себя, ни других. Если бы появился в обществе пророк. Мыслящий исключительно категориями будущего. Понимающий общество и мир как единое целое, а не как множество категорий.
Надсистемным и надвременным должно быть мышление того, кто будет способен изменить судьбу человечества. Это должен быть человек без страха и жалости.
Только Олегу на это не хватало духа. Его разум и совесть ещё не созрели, чтобы приносить жертвы во имя новой великой Революции. Он ещё не был готов на совершение настоящего поступка.
Щуплый застенчивый еврей Саша Беркман стрелял из револьвера по владельцу завода, который жестоко подавлял стачку рабочих.
А Олег не мог… Не мог. Ему ещё не хватало смелости. Он собирался на протесты с пацанами. Поддерживал любой леворадикальный движ. Спорил с троцкистами, нац-болами, маоистами, сталинистами о судьбах нового рабочего государства. Несколько раз активно мудохал правых при столконвениях. И даже получил героическое сотрясение. Получал полицейской дубинкой в борьбе за права пролетариата…
Но для реальной революционной борьбы ему не хватало ни духа, ни уверенности в своей правоте. Каждый раз какая-то левая мысль удерживала его от кровопролития. Левая… Мысль.
Посмеялся Олег своему каламбуру. Тем не менее смеяться было не чему. Власть в стране медленно скатывалась к бело-фашисткой диктатуре, либералы набирали вес, в том числе и среди неокрепших умов, а сознательность рабочих тем временем никак не крепла. Олег закрыл анархистскую брошюрку и откинулся на спинку дивана. Через час нужно было выдвигаться в ночную смену…
