Затянувшаяся тишина несколько давила на него. Он и не думал, что начнёт настолько смущаться перед человеком, которого едва знал. Но теперь душа Серого была вывернута наизнанку. И приговор теперь мог серьёзно пошатнуть его внутреннее равновесие. Он уже начал жалеть о том, что пошёл на такую откровенность.
Наконец, Василий изрёк:
- Ну, это… Несколько вульгарно…
Сергей ехидно улыбнулся.
- Но есть в этом что-то такое… О чём ты говорил. Живость какая-то. И болезненность. Ты как будто слетаешь с ритма.
- Да, там он… скачет.
- Но есть ещё одна вещь…
- Какая?
- В твоих стихах…
- Говори уже,- улыбчиво сощурился Серый.
- Которая мне не нравится… Это жестокость.
- Ты там её заметил?
- Нет, она будто бы не в своих словах. Она кроется будто бы между строчек. В самом ритме…
Глаза Сергея вдруг заблестели. Ему очень польстило, что к его эмоциональному выплеску в стихотворной форме отнеслись со всей серьёзностью.
- Ты, можно сказать, угадал. Понимаешь… У меня в голове иногда проносятся совершенно странные мысли. О том, что жестокость в нас есть вещь достаточно обыденная. И что не было бы в нас воли жить без нашей жестокости. Я даже иногда думаю… Что нет в нас ничего более естественного и более живого, чем наша жестокость. Именно она и является основой нашей природы. А всё, что в нас отстоит от жестокости, достаточно искусственно и неестественно.
- Я понимаю, о чём ты. Меня тоже, порой, посещают подобные странные мысли. Но, я всё-таки не понимаю, как именно ты пришёл к таким мыслям. Что натолкнуло тебя на них? Должно же было что-то произойти. Какое-то веяние.
- Ну… Как объяснить-то тебе… Я помню, как мой младший брат на даче ловил бабочек. А потом он запускал их в банку, чтобы они не улетели. Само собой в крышке он проделал несколько дырочек, чтобы они не задохнулись. И какое-то время после того, как он их наловил, мы просто любовались на бабочек. И была в этом какая-то гармония… И трепещущая жизненность. А потом я спросил брата:
- А что ты будешь с ними делать?
Его глаза засверкали тогда совсем нездоровым блеском.
- А давай подожжём!- вдруг предложил он.
Но я покачал головой. Тут нужно было что-то поинтереснее. Что-то поизящнее. Немного подумав, я предложил ему бросить в банку тлеющий кусочек бумажки. Таким образом, мы могли бы наблюдать, как бабочки медленно задыхаются.
Лицо брата растянулось в восторженной ехидной улыбке. Он открывал банку и держал их, пока поджигал бумажку. Потом я бросил её, и брат быстро закрыл банку.
Сначала бабочки не совсем понимали, что происходит. Они чуяли опасность и судорожно пытались найти выход, чтобы улететь. Но постепенно их метания сходили на нет. Бабочки постепенно теряли энергию. Они почти переставали шевелиться. Они медленно ещё ползли, но уже начинали понимать свою обречённость. Всё медленнее и медленнее ползли они по краям банки. Одна за другой бабочки в дыму переставали двигаться. А потом и ощущать что-либо. Мы с братом смотрели на это и не могли оторвать глаз.
- Да, завораживающе. По-своему… Завораживающе,- задумчиво ответил Василий.
- Я очень хорошо запомнил это ощущение. Ощущение власти. Ощущение радости при наблюдении за тем, как жизнь угасает. Это было неповторимо. В жизни нельзя испытать более возвышенного ощущения.
- Может быть. Но ты не думаешь, что в человеке есть или должно быть нечто большее, чем жажда насилия и власти? Не думаешь, что мы можем быть созданы для большего? Для созидания. Для преобразования этого мира. Ведь, помимо служения своему эго, существует возможность изменить мир. Подарить ему культурное Возрождение. Новую жизнь.
- Порой, я и так думаю, Вась. Но знаешь, не верю. Вглядываясь в людей в поисках божественной искры, находишь в них лишь тонны лицемерия. Мне, быть может, и хотелось бы увидеть в людях что-то за гранью их животной природы. Озлобленности, плотских желаний, стремления сбиться в стаю, стремления размножить себе подобное и вытеснить чужеродное. Но я в упор не могу разглядеть в них ничего иного.
- Но ведь все они что-то любят, что-то ценят, и о ком-то заботятся.
- Ха, но ведь даже Иешуа что-то говорил насчет того, что из любящих только своих друзей и родных весьма хреновые филантропы получаются. Вот и выходит, что подобное тянется к подобному. Они просто сбиваются в стаи, чтобы не становиться одинокими. И всё наше поведение так и остаётся на уровне рефлексов.
- Мне пока в общем-то и нечего тебе возразить по существу,- смущённо ответил Василий,- Но я всё-таки думаю, что даже если и нет в человеке никакой божественной искры, то её всё равно надо как-нибудь низ него достать. Из глубины. Даже если эта идея кажется или близка к совсем неосуществимой.
Сергей даже причмокнул:
- А ты идейный. Уважаю таких. Сейчас идейных как-то мало осталось.
И так они начали увлечённо болтать о деталях и тонкостях творческого бытия. И проговорили так до глубокой ночи, даже не включая свет. А потом Василий как-то незаметно для себя уснул в старом советском кресле Сергея. И тихонько засопел.
Серёга вспомнил, что уже сутки не отравлял свою душу табаком. Он вышел на балкон, уставившись в молчаливую пустоту. И чуть криво улыбнулся своей старой подруге. И безмолвная мгла ответила ему тем же.
Мрак постепенно обволакивал его душу. Сергей вспомнил о том, что его некогда радовало. И о том, о чём ему вспоминать не хотелось. Непонятно откуда взявшаяся злоба оплела его своими когтями. Злоба непонятно на кого… Или на что. В жизни ему было не на кого злиться. И сам он давно уже не ждал нового. Мысли о том, что он особенный человек и ему уготована особенная судьба, давно перестали посещать его голову.
Он злился не на себя и не на мир. И не на то, что многое в его жизни случилось совсем не так, как он некогда мечтал. Его злила сама эта наивность, всё ещё трепетавшая в его душе. Его злило само это дрожащее чувство, всё ещё заставлявшее его желать чего-то большего. Надеяться на что-то.
Эту же детскую веру во всё светлое и лучшее, он, многократно прошедший по граблям сердечных разочарований, подсознательно презирал в своём новом товарище. Он злился на этого Василия за то, что тот ещё не получал этого самого удара в зубы от жизни, этого самого обрушения всех замков и грёз, которое сам Сергей и считал великим посвящением. Инициацией. Дверью во взрослый мир.
Он будто бы узнавал в Василии прежнего себя. Себя слабого. Себя беспомощного. И ему до смерти хотелось унизить этого мечтателя. Втоптать его в грязь. Показать и доказать ему, что все его измышления и надежды тщетны.
Только юноша бледный с его глуповатой улыбкой был в сущности своей не так уж прост. Он нёс миру свою унылую правду, даже не стесняясь её унылости. В своей подростковой мечтательности и глупости этот Василий Кургин обладал какой-то своей особенной жизненной силой. И эта сила заключалась, может быть, в том, что даже видя в упор человеческую мелочность и мерзость, он старательно пытался не замечать её.
О женщинах он всё ещё говорил как о беззащитных лёгких лепестках. В то время как для Серёги они давно были специфическим видом гадюк, плохо поддающимся дрессировке. Хрустальный мирок начинающего поэта держался, казалось бы, на хрупкой ножке. Но и обрушить его оказалось не так уж легко. Со своими детскими глазами и едва пробивающимися усиками он демонстрировал невероятную брутальность уже тем, что всё ещё не боялся быть открытым к этому миру.
Через нос Сергей выдыхал дым, который уже давно потерял для него всякий вкус. Своей неуёмной верой во что-то хорошее и светлое Василий как бы насильно внушал ему надежду. И за это Серый презирал его. Даже остатки этой способности надеяться вновь зажигались в нём пронзительной болью.
Он вспоминал её улыбку. Смех. Запах её кожи. Прикосновения. И снова верил, что всё ещё может быть. Что всё ещё будет. И она придёт к нему. И утонет в его объятьях. Да, чего греха таить. Огонёк чего-то полузабытого, болезненного наваждения, клубок смутных воспоминаний, смешанных с надеждами всё ещё трепыхался в нём. И он презирал себя за это. И заодно Василия, который своей непосредственностью оголял в нём этот болезненный нерв.
И мгла вновь ласково окутывала его своими тонкими пальцами. Он вновь жил в реальном мире. Мире без надежды. Без жизни. Без будущего. В нормальном обычном мёртвом мире. Где все его эмоции и ощущения значения не имели. Сергей вновь выдохнул в ночь поток белого дыма из ноздрей.
Павел постучался и осторожно вошёл. Она улыбалась ему чуть неряшливо и будто бы слегка виновато. Он не любил вспоминать о бывшей. Он вообще не любил ни о чём вспоминать. Долго оглядываясь назад, можно обнаружить болезненные ощущения в районе шеи.
Но Анна сама решила напомнить ему о себе. Её золотистого цвета глаза нервно бегали по его фигуре. И светились. Анна была чуть смущённой. Как тогда. И очень живой. Нервно смеющейся.
Давно он не видел её такой. Когда он ещё начинал встречаться с этим милым застенчивым существом, она казалась ему идеалом женщины. Милая. Тихая. Послушная. Всячески не идущая на конфликт. Вся такая… Мягкая. Но и этой кошачьей мягкости бывает слишком много.
Она не любила рассказывать ему о своих изменах. И не рассказывала. Но он всё постепенно начал понимать по её взгляду. По её ставшему безжизненным и безразличным голосу. Она всё ещё тогда была его девушкой. Ей всё ещё было хорошо с ним. А ему с ней. Но внутренне она уже променяла его. Променяла на мефедрон и удовольствия. Удовольствие ей больше нравилось получать с теми, к кому она никак не привязана.
Только Павлу такие отношения были не нужны. Она пыталась объяснить ему, что любит его больше других мужчин. Что ни с кем кроме него ей не было так хорошо. Но он бросил её. И бросил грубо.
Порой, в его голове и проскакивали всякие противоречивые мысли. Он думал: «Это я сломал её. Это я подтолкнул». Но потом Павел гнал эти мысли как можно быстрее прочь. В конце конов каждый человек несёт сам за себя полную ответственность. Нельзя подтолкнуть человека в пропасть. Или повести его по кривой дорожке. Каждый, в ком мрак уже живёт, находит свою дорожку самостоятельно.
Нельзя спасти того, кто в твоей помощи не нуждается. Тот, кто слаб, самостоятельно ищет яму, в которую уму уготовано свалиться. Всё это было так. Павел общался со многими людьми. Весёлыми и не очень. И сколько не охватывай взглядом человеческую природу, вывод один. Люди не меняются.
И всё же Павлу не давало покоя одно воспоминание. Прошлый его сосед по комнате куда-то свалил к родственникам. И вся комната в этот момент оказалась полностью в Пашкином распоряжении. И он теперь мог привести в неё свою совсем юную девушку с блестящими золотистыми глазами.
Нет, у них всё уже было. Было урывками. В квартире её родоков. В общаге, пока сосед отсутствовал. Моментами, у них бывало всё. Их роман ярко начался и бурно развился. Она казалась тихоней, но и внутреннему огню в себе разгораться не мешала. Её влюблённость было несколько наивно детской, но яркой и сильной, как впрочем и у него.
Но привести её к себе в комнату и зависать сутками только вдвоём… Это было нечто совершенно новое. И такой шанс нельзя было упустить. Он хотел быть с ней. Быть с ней всё время. Покусывать её за плечо. Покусывать её за плечо. Вдыхать её запах. И просто болтать о чём-нибудь. О чём-то даже неважном. Это должно было стать незабываемо.
Он встретил её в институте. Обнял за плечи. Она неловко и свежо улыбнулась ему. И устремилась к нему своими кошачьими глазами. Такая мягкая. Чуть смущённая.
- Как ты, хорошая моя?- спросил я её.
- Я только что думала о тебе. Мне кажется… мы могли быть знакомы в прошлой жизни.
- И откуда у тебя такие странные ощущения?
- Да просто… знаю.
- Я всегда знал, что ты необыкновенная.
Аня вновь будто бы расцвела. И посмотрела на него с глубокой нежностью и доверием. Он покрыл её шею от природы крупные губы мелкими поцелуями.
- Но… что во мне может быть необыкновенного?- вновь как-то по-детски смутилась она.
- Ну… откуда ты можешь помнить… что было в прошлой жизни?
- Ну, просто ты какой-то родной. Свой что ли. Я, увидев тебя впервые, почему-то сразу подумала: «Это же ты!» Я как будто бы была уверена, что знаю тебя. Твою улыбку. Твоё простодушие. Твои руки.
- Я должен тебе кое-о чём сообщить.
- И о чём же?- посмотрела она на него с кошачьим прищуром.
- У меня сосед на выходные съезжает. Так что… мы можем провести их вдвоём.
- Ну, я же не обязана все выходные с тобой проводить,- игриво ответила Аня.
- Не обязана, но… Мне хотелось бы провести их с тобой,- сказал Пашка как можно более мягким обволакивающим голосом.
- Ну, я даже не знаю. А ты покажешь что-нибудь необычное?
- Конечно. Само собой,- ответил Пашка с улыбкой. И она положила голову на его плечо. После чего он зарылся лицом в её волосы, пахнущие кленовым мёдом. И в этот момент она будто бы полностью доверилась ему. Пашка не мог забыть этого чудесного момента. Он тогда был по-настоящему счастлив. Как никогда после. Ему казалось, что он нашёл именно ту, о которой должен заботиться. С которой может провести жизнь. Ему было невероятно тепло рядом с ней. Но одна мысль всё-таки не давала ему покоя. Что же такого особенного он мог ей показать?
Возможно, Аня тогда обронила эту фразу из обыкновенного кокетства или смущения, но Пашку вопрос очень сильно озадачил. Что он мог приготовить ей необычное? Такое, чтобы она не смогла забыть. Он планировал выложить в комнате дорожку из лепестков. Или придумать в интимном плане… что-нибудь нестандартное. Но всё это было что-то не то. А спросив у одного из своих корешей, что может впечатлить молодую девушку, он получил от Игоря краткий и ёмкий ответ:
- ЛСД.
- Ты совсем с дуба упал?
- Ты спросил, я ответил,- развёл Игорь руками.
Этого человека ничего не могло смутить или поставить в тупик. Его вечно расслабленный вид и пофигистическое выражение лица отбивали любое желание спорить с Игорем. Игорь всегда был немного сам по себе. Но всегда находился в центре событий и в любой компании был почти своим.
Раньше Пашка с Игорем баловались всяким. Но только Пашке это всё очень быстро надоело. Бухать ему в целом нравилось больше. А со всякой химии у него только начинала голова болеть. И мысли всякие странные в голову лезли. И выворачивало иногда.
Отходняк от кислоты лучше было даже не вспоминать. Он три дня не мог уснуть. И проклинал себя, и ненавидел своё существо, и разбирал свою личность по косточкам. И тогда все искусственные ускорители и заменители эндорфинов перестали его интересовать.
В реальной жизни ещё оставались способы найти яркие впечатления. Пашке захотелось влюбиться. И влюбиться по-настоящему. Так, чтобы душу на куски разрывало. И тогда ему повстречалась милая скромная Аня, со смущённой улыбкой смотрящая на него. Он пригласил её погулять. Угостил мороженным. И тогда он вроде бы почувствовал тот тихий гармоничный союз душ, к которому всегда стремился. То вдохновенное чувство восхищения друг-другом, которого так ждал и не мог найти.
Пашка ещё какое-то время размышлял о том, чем он мог бы удивить возлюбленную. А потом, прикусив губу, решил всё же купить пару таблеток у знакомого дилера.
Наконец, Василий изрёк:
- Ну, это… Несколько вульгарно…
Сергей ехидно улыбнулся.
- Но есть в этом что-то такое… О чём ты говорил. Живость какая-то. И болезненность. Ты как будто слетаешь с ритма.
- Да, там он… скачет.
- Но есть ещё одна вещь…
- Какая?
- В твоих стихах…
- Говори уже,- улыбчиво сощурился Серый.
- Которая мне не нравится… Это жестокость.
- Ты там её заметил?
- Нет, она будто бы не в своих словах. Она кроется будто бы между строчек. В самом ритме…
Глаза Сергея вдруг заблестели. Ему очень польстило, что к его эмоциональному выплеску в стихотворной форме отнеслись со всей серьёзностью.
- Ты, можно сказать, угадал. Понимаешь… У меня в голове иногда проносятся совершенно странные мысли. О том, что жестокость в нас есть вещь достаточно обыденная. И что не было бы в нас воли жить без нашей жестокости. Я даже иногда думаю… Что нет в нас ничего более естественного и более живого, чем наша жестокость. Именно она и является основой нашей природы. А всё, что в нас отстоит от жестокости, достаточно искусственно и неестественно.
- Я понимаю, о чём ты. Меня тоже, порой, посещают подобные странные мысли. Но, я всё-таки не понимаю, как именно ты пришёл к таким мыслям. Что натолкнуло тебя на них? Должно же было что-то произойти. Какое-то веяние.
- Ну… Как объяснить-то тебе… Я помню, как мой младший брат на даче ловил бабочек. А потом он запускал их в банку, чтобы они не улетели. Само собой в крышке он проделал несколько дырочек, чтобы они не задохнулись. И какое-то время после того, как он их наловил, мы просто любовались на бабочек. И была в этом какая-то гармония… И трепещущая жизненность. А потом я спросил брата:
- А что ты будешь с ними делать?
Его глаза засверкали тогда совсем нездоровым блеском.
- А давай подожжём!- вдруг предложил он.
Но я покачал головой. Тут нужно было что-то поинтереснее. Что-то поизящнее. Немного подумав, я предложил ему бросить в банку тлеющий кусочек бумажки. Таким образом, мы могли бы наблюдать, как бабочки медленно задыхаются.
Лицо брата растянулось в восторженной ехидной улыбке. Он открывал банку и держал их, пока поджигал бумажку. Потом я бросил её, и брат быстро закрыл банку.
Сначала бабочки не совсем понимали, что происходит. Они чуяли опасность и судорожно пытались найти выход, чтобы улететь. Но постепенно их метания сходили на нет. Бабочки постепенно теряли энергию. Они почти переставали шевелиться. Они медленно ещё ползли, но уже начинали понимать свою обречённость. Всё медленнее и медленнее ползли они по краям банки. Одна за другой бабочки в дыму переставали двигаться. А потом и ощущать что-либо. Мы с братом смотрели на это и не могли оторвать глаз.
- Да, завораживающе. По-своему… Завораживающе,- задумчиво ответил Василий.
- Я очень хорошо запомнил это ощущение. Ощущение власти. Ощущение радости при наблюдении за тем, как жизнь угасает. Это было неповторимо. В жизни нельзя испытать более возвышенного ощущения.
- Может быть. Но ты не думаешь, что в человеке есть или должно быть нечто большее, чем жажда насилия и власти? Не думаешь, что мы можем быть созданы для большего? Для созидания. Для преобразования этого мира. Ведь, помимо служения своему эго, существует возможность изменить мир. Подарить ему культурное Возрождение. Новую жизнь.
- Порой, я и так думаю, Вась. Но знаешь, не верю. Вглядываясь в людей в поисках божественной искры, находишь в них лишь тонны лицемерия. Мне, быть может, и хотелось бы увидеть в людях что-то за гранью их животной природы. Озлобленности, плотских желаний, стремления сбиться в стаю, стремления размножить себе подобное и вытеснить чужеродное. Но я в упор не могу разглядеть в них ничего иного.
- Но ведь все они что-то любят, что-то ценят, и о ком-то заботятся.
- Ха, но ведь даже Иешуа что-то говорил насчет того, что из любящих только своих друзей и родных весьма хреновые филантропы получаются. Вот и выходит, что подобное тянется к подобному. Они просто сбиваются в стаи, чтобы не становиться одинокими. И всё наше поведение так и остаётся на уровне рефлексов.
- Мне пока в общем-то и нечего тебе возразить по существу,- смущённо ответил Василий,- Но я всё-таки думаю, что даже если и нет в человеке никакой божественной искры, то её всё равно надо как-нибудь низ него достать. Из глубины. Даже если эта идея кажется или близка к совсем неосуществимой.
Сергей даже причмокнул:
- А ты идейный. Уважаю таких. Сейчас идейных как-то мало осталось.
И так они начали увлечённо болтать о деталях и тонкостях творческого бытия. И проговорили так до глубокой ночи, даже не включая свет. А потом Василий как-то незаметно для себя уснул в старом советском кресле Сергея. И тихонько засопел.
Серёга вспомнил, что уже сутки не отравлял свою душу табаком. Он вышел на балкон, уставившись в молчаливую пустоту. И чуть криво улыбнулся своей старой подруге. И безмолвная мгла ответила ему тем же.
Мрак постепенно обволакивал его душу. Сергей вспомнил о том, что его некогда радовало. И о том, о чём ему вспоминать не хотелось. Непонятно откуда взявшаяся злоба оплела его своими когтями. Злоба непонятно на кого… Или на что. В жизни ему было не на кого злиться. И сам он давно уже не ждал нового. Мысли о том, что он особенный человек и ему уготована особенная судьба, давно перестали посещать его голову.
Он злился не на себя и не на мир. И не на то, что многое в его жизни случилось совсем не так, как он некогда мечтал. Его злила сама эта наивность, всё ещё трепетавшая в его душе. Его злило само это дрожащее чувство, всё ещё заставлявшее его желать чего-то большего. Надеяться на что-то.
Эту же детскую веру во всё светлое и лучшее, он, многократно прошедший по граблям сердечных разочарований, подсознательно презирал в своём новом товарище. Он злился на этого Василия за то, что тот ещё не получал этого самого удара в зубы от жизни, этого самого обрушения всех замков и грёз, которое сам Сергей и считал великим посвящением. Инициацией. Дверью во взрослый мир.
Он будто бы узнавал в Василии прежнего себя. Себя слабого. Себя беспомощного. И ему до смерти хотелось унизить этого мечтателя. Втоптать его в грязь. Показать и доказать ему, что все его измышления и надежды тщетны.
Только юноша бледный с его глуповатой улыбкой был в сущности своей не так уж прост. Он нёс миру свою унылую правду, даже не стесняясь её унылости. В своей подростковой мечтательности и глупости этот Василий Кургин обладал какой-то своей особенной жизненной силой. И эта сила заключалась, может быть, в том, что даже видя в упор человеческую мелочность и мерзость, он старательно пытался не замечать её.
О женщинах он всё ещё говорил как о беззащитных лёгких лепестках. В то время как для Серёги они давно были специфическим видом гадюк, плохо поддающимся дрессировке. Хрустальный мирок начинающего поэта держался, казалось бы, на хрупкой ножке. Но и обрушить его оказалось не так уж легко. Со своими детскими глазами и едва пробивающимися усиками он демонстрировал невероятную брутальность уже тем, что всё ещё не боялся быть открытым к этому миру.
Через нос Сергей выдыхал дым, который уже давно потерял для него всякий вкус. Своей неуёмной верой во что-то хорошее и светлое Василий как бы насильно внушал ему надежду. И за это Серый презирал его. Даже остатки этой способности надеяться вновь зажигались в нём пронзительной болью.
Он вспоминал её улыбку. Смех. Запах её кожи. Прикосновения. И снова верил, что всё ещё может быть. Что всё ещё будет. И она придёт к нему. И утонет в его объятьях. Да, чего греха таить. Огонёк чего-то полузабытого, болезненного наваждения, клубок смутных воспоминаний, смешанных с надеждами всё ещё трепыхался в нём. И он презирал себя за это. И заодно Василия, который своей непосредственностью оголял в нём этот болезненный нерв.
И мгла вновь ласково окутывала его своими тонкими пальцами. Он вновь жил в реальном мире. Мире без надежды. Без жизни. Без будущего. В нормальном обычном мёртвом мире. Где все его эмоции и ощущения значения не имели. Сергей вновь выдохнул в ночь поток белого дыма из ноздрей.
Павел постучался и осторожно вошёл. Она улыбалась ему чуть неряшливо и будто бы слегка виновато. Он не любил вспоминать о бывшей. Он вообще не любил ни о чём вспоминать. Долго оглядываясь назад, можно обнаружить болезненные ощущения в районе шеи.
Но Анна сама решила напомнить ему о себе. Её золотистого цвета глаза нервно бегали по его фигуре. И светились. Анна была чуть смущённой. Как тогда. И очень живой. Нервно смеющейся.
Давно он не видел её такой. Когда он ещё начинал встречаться с этим милым застенчивым существом, она казалась ему идеалом женщины. Милая. Тихая. Послушная. Всячески не идущая на конфликт. Вся такая… Мягкая. Но и этой кошачьей мягкости бывает слишком много.
Она не любила рассказывать ему о своих изменах. И не рассказывала. Но он всё постепенно начал понимать по её взгляду. По её ставшему безжизненным и безразличным голосу. Она всё ещё тогда была его девушкой. Ей всё ещё было хорошо с ним. А ему с ней. Но внутренне она уже променяла его. Променяла на мефедрон и удовольствия. Удовольствие ей больше нравилось получать с теми, к кому она никак не привязана.
Только Павлу такие отношения были не нужны. Она пыталась объяснить ему, что любит его больше других мужчин. Что ни с кем кроме него ей не было так хорошо. Но он бросил её. И бросил грубо.
Порой, в его голове и проскакивали всякие противоречивые мысли. Он думал: «Это я сломал её. Это я подтолкнул». Но потом Павел гнал эти мысли как можно быстрее прочь. В конце конов каждый человек несёт сам за себя полную ответственность. Нельзя подтолкнуть человека в пропасть. Или повести его по кривой дорожке. Каждый, в ком мрак уже живёт, находит свою дорожку самостоятельно.
Нельзя спасти того, кто в твоей помощи не нуждается. Тот, кто слаб, самостоятельно ищет яму, в которую уму уготовано свалиться. Всё это было так. Павел общался со многими людьми. Весёлыми и не очень. И сколько не охватывай взглядом человеческую природу, вывод один. Люди не меняются.
И всё же Павлу не давало покоя одно воспоминание. Прошлый его сосед по комнате куда-то свалил к родственникам. И вся комната в этот момент оказалась полностью в Пашкином распоряжении. И он теперь мог привести в неё свою совсем юную девушку с блестящими золотистыми глазами.
Нет, у них всё уже было. Было урывками. В квартире её родоков. В общаге, пока сосед отсутствовал. Моментами, у них бывало всё. Их роман ярко начался и бурно развился. Она казалась тихоней, но и внутреннему огню в себе разгораться не мешала. Её влюблённость было несколько наивно детской, но яркой и сильной, как впрочем и у него.
Но привести её к себе в комнату и зависать сутками только вдвоём… Это было нечто совершенно новое. И такой шанс нельзя было упустить. Он хотел быть с ней. Быть с ней всё время. Покусывать её за плечо. Покусывать её за плечо. Вдыхать её запах. И просто болтать о чём-нибудь. О чём-то даже неважном. Это должно было стать незабываемо.
Он встретил её в институте. Обнял за плечи. Она неловко и свежо улыбнулась ему. И устремилась к нему своими кошачьими глазами. Такая мягкая. Чуть смущённая.
- Как ты, хорошая моя?- спросил я её.
- Я только что думала о тебе. Мне кажется… мы могли быть знакомы в прошлой жизни.
- И откуда у тебя такие странные ощущения?
- Да просто… знаю.
- Я всегда знал, что ты необыкновенная.
Аня вновь будто бы расцвела. И посмотрела на него с глубокой нежностью и доверием. Он покрыл её шею от природы крупные губы мелкими поцелуями.
- Но… что во мне может быть необыкновенного?- вновь как-то по-детски смутилась она.
- Ну… откуда ты можешь помнить… что было в прошлой жизни?
- Ну, просто ты какой-то родной. Свой что ли. Я, увидев тебя впервые, почему-то сразу подумала: «Это же ты!» Я как будто бы была уверена, что знаю тебя. Твою улыбку. Твоё простодушие. Твои руки.
- Я должен тебе кое-о чём сообщить.
- И о чём же?- посмотрела она на него с кошачьим прищуром.
- У меня сосед на выходные съезжает. Так что… мы можем провести их вдвоём.
- Ну, я же не обязана все выходные с тобой проводить,- игриво ответила Аня.
- Не обязана, но… Мне хотелось бы провести их с тобой,- сказал Пашка как можно более мягким обволакивающим голосом.
- Ну, я даже не знаю. А ты покажешь что-нибудь необычное?
- Конечно. Само собой,- ответил Пашка с улыбкой. И она положила голову на его плечо. После чего он зарылся лицом в её волосы, пахнущие кленовым мёдом. И в этот момент она будто бы полностью доверилась ему. Пашка не мог забыть этого чудесного момента. Он тогда был по-настоящему счастлив. Как никогда после. Ему казалось, что он нашёл именно ту, о которой должен заботиться. С которой может провести жизнь. Ему было невероятно тепло рядом с ней. Но одна мысль всё-таки не давала ему покоя. Что же такого особенного он мог ей показать?
Возможно, Аня тогда обронила эту фразу из обыкновенного кокетства или смущения, но Пашку вопрос очень сильно озадачил. Что он мог приготовить ей необычное? Такое, чтобы она не смогла забыть. Он планировал выложить в комнате дорожку из лепестков. Или придумать в интимном плане… что-нибудь нестандартное. Но всё это было что-то не то. А спросив у одного из своих корешей, что может впечатлить молодую девушку, он получил от Игоря краткий и ёмкий ответ:
- ЛСД.
- Ты совсем с дуба упал?
- Ты спросил, я ответил,- развёл Игорь руками.
Этого человека ничего не могло смутить или поставить в тупик. Его вечно расслабленный вид и пофигистическое выражение лица отбивали любое желание спорить с Игорем. Игорь всегда был немного сам по себе. Но всегда находился в центре событий и в любой компании был почти своим.
Раньше Пашка с Игорем баловались всяким. Но только Пашке это всё очень быстро надоело. Бухать ему в целом нравилось больше. А со всякой химии у него только начинала голова болеть. И мысли всякие странные в голову лезли. И выворачивало иногда.
Отходняк от кислоты лучше было даже не вспоминать. Он три дня не мог уснуть. И проклинал себя, и ненавидел своё существо, и разбирал свою личность по косточкам. И тогда все искусственные ускорители и заменители эндорфинов перестали его интересовать.
В реальной жизни ещё оставались способы найти яркие впечатления. Пашке захотелось влюбиться. И влюбиться по-настоящему. Так, чтобы душу на куски разрывало. И тогда ему повстречалась милая скромная Аня, со смущённой улыбкой смотрящая на него. Он пригласил её погулять. Угостил мороженным. И тогда он вроде бы почувствовал тот тихий гармоничный союз душ, к которому всегда стремился. То вдохновенное чувство восхищения друг-другом, которого так ждал и не мог найти.
Пашка ещё какое-то время размышлял о том, чем он мог бы удивить возлюбленную. А потом, прикусив губу, решил всё же купить пару таблеток у знакомого дилера.
