Раненная
Роман о запутавшейся девушке
К этому моменту я был уже довольно известным в узких кругах, но всё ещё небогатым поэтом. Моя жизнь текла довольно размеренно и без особых сюрпризов. За спиной уже планомерно подкрадывалась зыбучая тоска, связанная с кризисом среднего возраста. Я достиг, конечно, большего, чем большинство тех, кто в этом городе пишет стихи, но явно меньшего, чем я рассчитывал в своей юности.
Ты ворвалась в мою жизнь как молния, за какое-то мгновение осветив и перевернув всё в ней. Мы никогда с тобой не были ни друзьями, ни даже приятными знакомыми. Я никогда, если говорить честно, не был для тебя кем-то важным. А ты… я теряюсь в догадках, кем ты была для меня. Просто тебя забавляли мой неряшливый вид и едкое саркастическое отношение ко всему окружающему. А я просто очень тебя хотел.
Любовь? Как много разных смыслов сейчас вкладывают в это слово. Одна моя знакомая была готова буквально идти по рукам по просьбе её, как ей казалось, возлюбленного. А ты… Ты вызывала у меня множество чувств сразу. Порой, мне хотелось просто обнять тебя и заботливо гладить, украдкой вдыхая запах твоих волос. А порой я хотел разорвать тебя на куски. И то и другое желание могло возникнуть во мне одновременно.
Я так и не смог понять тебя. Хотя, временами, казалось, был к тебе ближе, чем кто-либо. Конечно, порой мне хотелось просто нарушить твоё одиночество, хотя и я конечно, не мог этого сделать. Я и не думал, что увижу тебя ещё раз, потому как расстались мы довольно плохо. Но сейчас речь не об этом.
Как сейчас помню, я читал стихи в питерском клубе «Аллигатор» за скромную, хоть и приятную сумму. Если поэту платят хотя бы гроши, значит, он уже добился небывалых высот. Мои коллеги в зале скучающе курили. Основные мои стихотворения они уже знали, а нового я почти не писал. На задних рядах, правда, заворожённо слушала пара молоденьких девушек. Даже у самых плохих поэтов питерской тусовочки есть свои почитательницы, чем я по молодости безбожно пользовался.
Но всё случится, Галатея!
Сказал я, бредя и краснея.
И зарыдал у твоих ног.
То был души моей итог!
Раздался шум аплодисментов. Первые ряды хлопали методично и надменно. Мол, надрыв, конечно, чувствуется, но как же ты, братец, устарел. Кто сегодня вообще пишет о женщинах, как будто они мраморные статуи.
Писать вычурно и старомодно как раз и было моей фишкой. Зенит моей славы пришёлся ровно на тот момент, когда слушатели устали от «разорванных вагин» и «выкидышей души» в стихах, а феминистская лирика ещё не набрала такую популярность. Поклонники говорили, что я новый Тютчев, а ненавистники заявляли, что я бездарно подражаю Фету, а силлаботоника – это вообще говно и пережиток совка.
Среди модных поэтесс, читающих свои тексты под музыку и через сплошные выкрики, меня, само собой, никогда не любили. Но в старой тусовке по-своему уважали. И если какой-то юный поэт рисковал писать без мата и в рифму, все ему говорили, что как Безталов, то есть я, он уже не напишет, а вторичным быть честь сомнительная. Таким образом, я уверенно занимал середину в иерархии питерских поэтов. Не то, чтобы это меня полностью устраивало, но я старался не гневить судьбу.
На задних рядах аплодировали гораздо более энергично. И я даже послал воздушный поцелуй тем двум девчушкам, которые так рьяно меня поддерживали.
После меня на сцену вышел мой бывший собутыльник, Иван Васильев. Его публика жаждала увидеть гораздо сильнее, я это понимал. После нежного воспевания женских прелестей людям хотелось послушать про кишки и мясо.
И ворвался звук в мой разорванный рот.
И пронёсся запах палёной гари.
Я люблю свою Родину наоборот!
Ну а вы лишь кричите об этом, твари!
У Васильева получалось сочинять эту дичь почти на ходу. Причём, в его бессвязных выражениях, надо признаться, всегда было больше поэзии, чем в моих тонко выверенных строчках. Ведь, только дилетант думает, что поэзия – это смыслы помноженные на красоту формы. Настоящая поэзия – это в первую очередь энергия и почти ничего больше. Поэт в первую очередь должен чувствовать, дрожать как натянутая струна от этого чувства, а думать ему в принципе совсем не обязательно.
В стихах Васильева было чувство. В них была энергия. А в моих энергии было совсем не много. Поэтому его в поэтической тусовочке любили, а ко мне относились с надменным сочувствием. Я не был бездарен, и они это знали. Но моей лирике всегда не хватало развязности и огня. А сейчас, если пишешь без развязности, быстро надоедаешь.
Нет, я, конечно, тоже пытался развязно писать. И даже посвящал кое-что тебе. Но получалось как-то неуклюже и по-детски.
Ты пришла бы ко мне в феврале,
Облачась в пелену из были.
Я бы трахнул тебя на столе.
И мы сразу об этом забыли…
Я просто не умел баловаться с лирикой. Мне всё время мешала та карикатурная возвышенность, которая сквозила даже в шутливых моих строчках. И я вернулся к воспеванию луны и женских ног.
Твоя грудь дышала тоской.
И бродили по ней мои пальцы.
Больше мне не найти такой.
Ведь не любят теперь скитальцев.
Конечно, доля эротизма в моих стихах всегда была. Ведь если ты не шокируешь слушателя словами война и холокост, если не пишешь о смерти и не кричишь со сцены, что мещанство подобно геноциду, то по крайней мере перчинка в твоих сочинениях должна быть. Я выбрал лёгкий налёт эротизма, и мне успешно удавалось выдавать это за авторский почерк.
Выступление Ивана Васильева я почти сразу покинул. Мне он как поэт, несмотря на всю энергетику, не был интересен. Он же меня откровенно презирал.
Как мы с Иваном познакомились, я, честно говоря, не помню. На заре наших творческих путей мы просто вместе задушевно бухали. С тех ещё общажных времён я знаю как тех, кто уважаем тусовочкой, так и всех, кого тусовочка презирает, зато пробившихся либо в шоубиз, либо близко к властным кабинетам. Знакомствами и с теми и с другими я дорожу, а то мало ли что, время сейчас неспокойное.
А поссорились мы с Васильевым, надо сказать, из-за сущей мелочи. Как-то раз в пьяном возбуждении он поставил передо мной вопрос ребром:
- Влад, ты за что бы предпочёл погибнуть? За революцию или за царскую власть?
Я устало потёр лоб и затянулся сигаретой. Дело было в общаге Литературного института.
- Понимаешь, Ванёк…- ответил я,- мне и чекисты и омский вешатель отвратительны в совершенно равной степени. Я предпочёл бы эмиграцию смерти от братской пули.
Васильев посмотрел на меня с невыразимым презрением. Он по-своему уважал и краснопёрых и фашистов, постоянно размышляя о том, чья истина была сильнее. А я выбор между барским кнутом и ГУЛАГом делать не хотел. Мне все эти возвышенные идеалы всегда были до женской промежности.
Иван покраснел от злости. Ноздри его надувались и сдувались. По лицу его было видно, что мою позицию он считает крайне недостойной. Я бы расхохотался, если бы в этот момент не рисковал получить в тыкву.
- Да ты коллаборационист, Безталов!- заявил Иван. Слово-то какое вспомнил,- Люди за идею умирали, а ты крыса тыловая! В тебе мужика и чести совсем не присутствует!
Тут я был несколько задет. И на кой-то чёрт повёлся на его провокацию:
- Васильев, ты раз такой резкий, иди на площадь и устрой революцию. Один раз от космонавта в табло получишь, и все идеалы пройдут. Ну а если очко сжалось, так и не агитируй.
Это было последней каплей. Иван полез на меня с кулаками. Злобы ему явно было не занимать, однако я явно выигрывал в весе. Когда нас разняли, мой внутренний рефери насчитал баллов примерно поровну. На языке я отчётливо ощущал железный привкус, но и его физиономия осталась помятой. С тех пор мы больше не товарищи.
Я вышел из клуба, вдохнул осенний питерский воздух, закурил. Мимо проносились автомобили. На душе было слегка пасмурно и тоскливо. Прямо за мной вышла девушка с розовыми волосами, по виду лет шестнадцати, одна из тех, что рьяно мне хлопали. Она закурила что-то тонкое и приторное. Глаза девушки при виде меня блестели, и она переминалась с ноги на ногу. Было видно, что она хочет заговорить со мной. Но стеснение и страх её останавливают.
Представьте себе, для этой девчонки я был фигурой. Не из желания с ней переспать, а из банальной вежливости я заглянул в её большие глаза и улыбнулся. Она с волнением выдохнула:
-Мне очень нравятся ваши стихи. В них много нежности. Сейчас мало поэтов, которые… эм…
- Смотрят на женщину не как на кусок мяса?
- Именно. Сейчас поэзия стала какой-то… Нет, я не виню в этом только мужчин. Мы все стали друг к другу как-то циничнее. Как будто теперь стало стыдно испытывать искренние чувства. А в ваших стихах есть душа. Я бы даже сказала, раненная душа.
Я ухмыльнулся. Она так неряшливо пыталась читать меня насквозь. И нельзя сказать, что у неё совсем не получалось. Я должен был ответить ей тем же.
- Стихи раненной души может понять только тоже чем-то раненная душа.
Девчушка улыбнулась и смущённо потупила взгляд.
- И как твою раненную душу зовут?- спросил я.
- Кристина,- ответила она смущённо.
Я пожал её холодную руку. Как она уже успела замёрзнуть? Это по-своему пленяло. Между нами будто образовалась нить взаимной симпатии. Именно та, что ещё не ведёт к постели, но всё же заставляет женщину и мужчину улыбаться при виде друг друга.
- Я тоже пишу,- сказала Кристина,- Но это всё… плохо и неуклюже.
Я решил сказать ей нечто лесное:
- У красивых девушек редко получаются хорошие стихи.
Вопреки моему желанию Кристина оказалась задета этим замечанием. Её нижняя губа выдалась вперёд. Этот вид обиженной девочки её не портил. А напротив, непроизвольно вызывал желание. Желание укусить за губу.
- Знаете, что?- гневно начала она.
- Что, моя хорошая?- слегка нахально ответил я.
- В ваших стихах слишком много самолюбования. И женщина в них представлена как объект, а не как личность.
- Не вижу минусов,- парировал я перед тем как затянуться дымом. Не рассчитывала же она, что переспорит стареющего демагога? Или, что я ещё не слышал подобных обвинений.
- Дело не в том, плохо это или хорошо,- с запалом продолжала Кристина,- У искусства не может быть ограничений. Просто зрелый мужчина не рассматривает женщину как некий идеал. Он видит её со всеми достоинствами и недостатками, и не очаровывается ею. И не разочаровывается потом.
- Совершенно верно,- ответил я,- Только зрелый мужчина не будет тратить время на такую ерунду как поэзия. Это удел не взрослеющих мальчишек.
Мой ответ заставил Кристину улыбнуться. Она подошла на шаг ближе, левую ногу завела за правую. Испытующе посмотрела мне в глаза.
- Интересный вы человек, Владислав Андреевич. Пишете о глубокой боли, а на серьёзные вопросы отвечаете шутовством.
Чёртики плясали в её глазах. Я снова посмотрел на её пухлые губы. Ивсё сильнее её желал.
Звонок прервал нашу милую беседу. И я уже хотел рефлекторно сбросить вызов. Но на мгновение посмотрел, от кого шёл звонок. И во рту моём пересохло от возбуждения и страха. Мне звонила ты.
Я тут же потерял интерес к очаровательной малолетке, распрощался с ней жестом и пошёл вниз по улице, отвечая на звонок.
- Да,- сказал я в трубку предельно непринуждённо.
- Влад, привет. Нам надо встретиться.
Твой голос завораживал. Он лился как мягкая тёплая вода. Но я небрежно спросил:
- Для чего?
- Есть один разговор.
- О чём, к примеру?- постарался я ответить максимально устало.
- Просто поговорить, Влад. Я же тебе не трахаться тебе предлагаю!
- Тогда мне этот разговор тем более не интересен,- сказал я искренне угрюмо.
- Знаешь что? Пошёл ты…
И бросила трубку. Так кончился, не начавшись, наш с тобой бурный роман. Было немного обидно. С другой стороны, я не показал тебе свою слабость. Не прибежал к тебе по первому зову. Вся моя прошлая боль, вся моя прошлая любовь не сделала из меня раба.
А как я сгорал. Как я был близок к петле, думая о белизне твоих ног, о твоей тёплой порочной улыбке. Я был готов посвятить жизнь твоей красоте. Но ты прогнала меня. За мои мысли. За слишком пылкое моё желание. Я погрузился в лабиринт боли, где я ненавидел себя за то, что не могу гладить и целовать тебя.
Нельзя с точностью сказать, сколько это продолжалось. Я углублялся в бессилие и презрение к себе. Ничто мне уже не вернёт тех дней, которые я потратил на боль и ненависть по твоей вине. Лишь один плюс был у этого времени. В эти моменты я написал столько стихотворений, сколько никогда ни до, ни после. И критики хвалили в основном лирику этого периода. Только душе моей, прошитой насквозь твоим жестоким взглядом, было от этого не легче.
Когда острая боль наконец начала утихать, возникло тягучее ощущение бессмысленности всего вокруг. В этой апатии я провёл ещё несколько лет. А потом только встретил Дашу.
Как я познакомился с ней, это другой разговор. В ней было что-то чистое, светлое и детское. И Даша приняла мою растерзанную душу в свои нежные тёплые объятья. И я сделал её своей женой. И в этот момент моя душа надолго обрела свой покой.
Представить себе я не мог, что ты ещё раз в моей жизни появишься. Пусть даже так сумбурно и нелепо. Всё это вызывало у меня сразу множество чувств. Тревогу, воодушевление, тоску, раздражение, похоть, неподдельную злобу и даже… нежность. Да, и её, как оказалось, я всё ещё испытывал к тебе.
Вконец раздосадованный я шёл по Невскому проспекту и думал, не повеситься ли мне? И только потом вспомнил, что дома меня ждёт любящая жена. Я свернул с Невского и зашагал к метро.
Уже в жерле метрополитена меня догнали какие-то студенты и попросили сними сфотографироваться. Я изобразил деловитый вид для фото. Молодёжь меня поблагодарила.
Мыслями я был далёк от них. Я размышлял о том, счастлив я или нет. Могу я назвать свою жизнь удавшейся, или чего-то мне всё же не хватает? Грохот вагона и скрежет его колёс не давали ответов. Но я, разгорячённый встречей с Кристиной и твоим звонком, хотел поскорее к жене. Обнять её, почувствовать Дашин поцелуй на своём лбу, а после раздеть её и… ощутить себя вновь человеком.
Для многих людей брак является побегом. Побегом от себя, от внутренних конфликтов, от съедающего одиночества, от отчаяния и бессмыслицы. Но когда я увидел Дашу, я понял: она и есть моё пристанище.
Казалось бы, какое в моей ситуации отчаяние? Какая бессмыслица? Да, золотых гор не предвидится, но множество молодых писак спят и видят, как окажутся на моём месте. Но поэту на самом деле не нужна весомая причина для того, чтобы провалиться в отчаяние. Его состояние души можно описать как бесконечное падение в пропасть. Оно вызывает ужас и восторг одновременно. Но прежде всего... отчаяние.
То самое чувство, что ничего светлого больше не будет, сковывает меня каждый раз, когда я не разглядываю на улице красивую девушку, не целую жену, не делаю пометки в блокноте, не сочиняю стихи, не испытываю подъёма от какого-то произведения искусства. В общем, оно преследует меня везде, где бы я ни находился. И единственным спасением от него является красота. Лишь провалившись в красоту, я могу чувствовать себя хорошо.
Роман о запутавшейся девушке
Глава 1. Власть
К этому моменту я был уже довольно известным в узких кругах, но всё ещё небогатым поэтом. Моя жизнь текла довольно размеренно и без особых сюрпризов. За спиной уже планомерно подкрадывалась зыбучая тоска, связанная с кризисом среднего возраста. Я достиг, конечно, большего, чем большинство тех, кто в этом городе пишет стихи, но явно меньшего, чем я рассчитывал в своей юности.
Ты ворвалась в мою жизнь как молния, за какое-то мгновение осветив и перевернув всё в ней. Мы никогда с тобой не были ни друзьями, ни даже приятными знакомыми. Я никогда, если говорить честно, не был для тебя кем-то важным. А ты… я теряюсь в догадках, кем ты была для меня. Просто тебя забавляли мой неряшливый вид и едкое саркастическое отношение ко всему окружающему. А я просто очень тебя хотел.
Любовь? Как много разных смыслов сейчас вкладывают в это слово. Одна моя знакомая была готова буквально идти по рукам по просьбе её, как ей казалось, возлюбленного. А ты… Ты вызывала у меня множество чувств сразу. Порой, мне хотелось просто обнять тебя и заботливо гладить, украдкой вдыхая запах твоих волос. А порой я хотел разорвать тебя на куски. И то и другое желание могло возникнуть во мне одновременно.
Я так и не смог понять тебя. Хотя, временами, казалось, был к тебе ближе, чем кто-либо. Конечно, порой мне хотелось просто нарушить твоё одиночество, хотя и я конечно, не мог этого сделать. Я и не думал, что увижу тебя ещё раз, потому как расстались мы довольно плохо. Но сейчас речь не об этом.
Как сейчас помню, я читал стихи в питерском клубе «Аллигатор» за скромную, хоть и приятную сумму. Если поэту платят хотя бы гроши, значит, он уже добился небывалых высот. Мои коллеги в зале скучающе курили. Основные мои стихотворения они уже знали, а нового я почти не писал. На задних рядах, правда, заворожённо слушала пара молоденьких девушек. Даже у самых плохих поэтов питерской тусовочки есть свои почитательницы, чем я по молодости безбожно пользовался.
Но всё случится, Галатея!
Сказал я, бредя и краснея.
И зарыдал у твоих ног.
То был души моей итог!
Раздался шум аплодисментов. Первые ряды хлопали методично и надменно. Мол, надрыв, конечно, чувствуется, но как же ты, братец, устарел. Кто сегодня вообще пишет о женщинах, как будто они мраморные статуи.
Писать вычурно и старомодно как раз и было моей фишкой. Зенит моей славы пришёлся ровно на тот момент, когда слушатели устали от «разорванных вагин» и «выкидышей души» в стихах, а феминистская лирика ещё не набрала такую популярность. Поклонники говорили, что я новый Тютчев, а ненавистники заявляли, что я бездарно подражаю Фету, а силлаботоника – это вообще говно и пережиток совка.
Среди модных поэтесс, читающих свои тексты под музыку и через сплошные выкрики, меня, само собой, никогда не любили. Но в старой тусовке по-своему уважали. И если какой-то юный поэт рисковал писать без мата и в рифму, все ему говорили, что как Безталов, то есть я, он уже не напишет, а вторичным быть честь сомнительная. Таким образом, я уверенно занимал середину в иерархии питерских поэтов. Не то, чтобы это меня полностью устраивало, но я старался не гневить судьбу.
На задних рядах аплодировали гораздо более энергично. И я даже послал воздушный поцелуй тем двум девчушкам, которые так рьяно меня поддерживали.
После меня на сцену вышел мой бывший собутыльник, Иван Васильев. Его публика жаждала увидеть гораздо сильнее, я это понимал. После нежного воспевания женских прелестей людям хотелось послушать про кишки и мясо.
И ворвался звук в мой разорванный рот.
И пронёсся запах палёной гари.
Я люблю свою Родину наоборот!
Ну а вы лишь кричите об этом, твари!
У Васильева получалось сочинять эту дичь почти на ходу. Причём, в его бессвязных выражениях, надо признаться, всегда было больше поэзии, чем в моих тонко выверенных строчках. Ведь, только дилетант думает, что поэзия – это смыслы помноженные на красоту формы. Настоящая поэзия – это в первую очередь энергия и почти ничего больше. Поэт в первую очередь должен чувствовать, дрожать как натянутая струна от этого чувства, а думать ему в принципе совсем не обязательно.
В стихах Васильева было чувство. В них была энергия. А в моих энергии было совсем не много. Поэтому его в поэтической тусовочке любили, а ко мне относились с надменным сочувствием. Я не был бездарен, и они это знали. Но моей лирике всегда не хватало развязности и огня. А сейчас, если пишешь без развязности, быстро надоедаешь.
Нет, я, конечно, тоже пытался развязно писать. И даже посвящал кое-что тебе. Но получалось как-то неуклюже и по-детски.
Ты пришла бы ко мне в феврале,
Облачась в пелену из были.
Я бы трахнул тебя на столе.
И мы сразу об этом забыли…
Я просто не умел баловаться с лирикой. Мне всё время мешала та карикатурная возвышенность, которая сквозила даже в шутливых моих строчках. И я вернулся к воспеванию луны и женских ног.
Твоя грудь дышала тоской.
И бродили по ней мои пальцы.
Больше мне не найти такой.
Ведь не любят теперь скитальцев.
Конечно, доля эротизма в моих стихах всегда была. Ведь если ты не шокируешь слушателя словами война и холокост, если не пишешь о смерти и не кричишь со сцены, что мещанство подобно геноциду, то по крайней мере перчинка в твоих сочинениях должна быть. Я выбрал лёгкий налёт эротизма, и мне успешно удавалось выдавать это за авторский почерк.
Выступление Ивана Васильева я почти сразу покинул. Мне он как поэт, несмотря на всю энергетику, не был интересен. Он же меня откровенно презирал.
Как мы с Иваном познакомились, я, честно говоря, не помню. На заре наших творческих путей мы просто вместе задушевно бухали. С тех ещё общажных времён я знаю как тех, кто уважаем тусовочкой, так и всех, кого тусовочка презирает, зато пробившихся либо в шоубиз, либо близко к властным кабинетам. Знакомствами и с теми и с другими я дорожу, а то мало ли что, время сейчас неспокойное.
А поссорились мы с Васильевым, надо сказать, из-за сущей мелочи. Как-то раз в пьяном возбуждении он поставил передо мной вопрос ребром:
- Влад, ты за что бы предпочёл погибнуть? За революцию или за царскую власть?
Я устало потёр лоб и затянулся сигаретой. Дело было в общаге Литературного института.
- Понимаешь, Ванёк…- ответил я,- мне и чекисты и омский вешатель отвратительны в совершенно равной степени. Я предпочёл бы эмиграцию смерти от братской пули.
Васильев посмотрел на меня с невыразимым презрением. Он по-своему уважал и краснопёрых и фашистов, постоянно размышляя о том, чья истина была сильнее. А я выбор между барским кнутом и ГУЛАГом делать не хотел. Мне все эти возвышенные идеалы всегда были до женской промежности.
Иван покраснел от злости. Ноздри его надувались и сдувались. По лицу его было видно, что мою позицию он считает крайне недостойной. Я бы расхохотался, если бы в этот момент не рисковал получить в тыкву.
- Да ты коллаборационист, Безталов!- заявил Иван. Слово-то какое вспомнил,- Люди за идею умирали, а ты крыса тыловая! В тебе мужика и чести совсем не присутствует!
Тут я был несколько задет. И на кой-то чёрт повёлся на его провокацию:
- Васильев, ты раз такой резкий, иди на площадь и устрой революцию. Один раз от космонавта в табло получишь, и все идеалы пройдут. Ну а если очко сжалось, так и не агитируй.
Это было последней каплей. Иван полез на меня с кулаками. Злобы ему явно было не занимать, однако я явно выигрывал в весе. Когда нас разняли, мой внутренний рефери насчитал баллов примерно поровну. На языке я отчётливо ощущал железный привкус, но и его физиономия осталась помятой. С тех пор мы больше не товарищи.
Я вышел из клуба, вдохнул осенний питерский воздух, закурил. Мимо проносились автомобили. На душе было слегка пасмурно и тоскливо. Прямо за мной вышла девушка с розовыми волосами, по виду лет шестнадцати, одна из тех, что рьяно мне хлопали. Она закурила что-то тонкое и приторное. Глаза девушки при виде меня блестели, и она переминалась с ноги на ногу. Было видно, что она хочет заговорить со мной. Но стеснение и страх её останавливают.
Представьте себе, для этой девчонки я был фигурой. Не из желания с ней переспать, а из банальной вежливости я заглянул в её большие глаза и улыбнулся. Она с волнением выдохнула:
-Мне очень нравятся ваши стихи. В них много нежности. Сейчас мало поэтов, которые… эм…
- Смотрят на женщину не как на кусок мяса?
- Именно. Сейчас поэзия стала какой-то… Нет, я не виню в этом только мужчин. Мы все стали друг к другу как-то циничнее. Как будто теперь стало стыдно испытывать искренние чувства. А в ваших стихах есть душа. Я бы даже сказала, раненная душа.
Я ухмыльнулся. Она так неряшливо пыталась читать меня насквозь. И нельзя сказать, что у неё совсем не получалось. Я должен был ответить ей тем же.
- Стихи раненной души может понять только тоже чем-то раненная душа.
Девчушка улыбнулась и смущённо потупила взгляд.
- И как твою раненную душу зовут?- спросил я.
- Кристина,- ответила она смущённо.
Я пожал её холодную руку. Как она уже успела замёрзнуть? Это по-своему пленяло. Между нами будто образовалась нить взаимной симпатии. Именно та, что ещё не ведёт к постели, но всё же заставляет женщину и мужчину улыбаться при виде друг друга.
- Я тоже пишу,- сказала Кристина,- Но это всё… плохо и неуклюже.
Я решил сказать ей нечто лесное:
- У красивых девушек редко получаются хорошие стихи.
Вопреки моему желанию Кристина оказалась задета этим замечанием. Её нижняя губа выдалась вперёд. Этот вид обиженной девочки её не портил. А напротив, непроизвольно вызывал желание. Желание укусить за губу.
- Знаете, что?- гневно начала она.
- Что, моя хорошая?- слегка нахально ответил я.
- В ваших стихах слишком много самолюбования. И женщина в них представлена как объект, а не как личность.
- Не вижу минусов,- парировал я перед тем как затянуться дымом. Не рассчитывала же она, что переспорит стареющего демагога? Или, что я ещё не слышал подобных обвинений.
- Дело не в том, плохо это или хорошо,- с запалом продолжала Кристина,- У искусства не может быть ограничений. Просто зрелый мужчина не рассматривает женщину как некий идеал. Он видит её со всеми достоинствами и недостатками, и не очаровывается ею. И не разочаровывается потом.
- Совершенно верно,- ответил я,- Только зрелый мужчина не будет тратить время на такую ерунду как поэзия. Это удел не взрослеющих мальчишек.
Мой ответ заставил Кристину улыбнуться. Она подошла на шаг ближе, левую ногу завела за правую. Испытующе посмотрела мне в глаза.
- Интересный вы человек, Владислав Андреевич. Пишете о глубокой боли, а на серьёзные вопросы отвечаете шутовством.
Чёртики плясали в её глазах. Я снова посмотрел на её пухлые губы. Ивсё сильнее её желал.
Звонок прервал нашу милую беседу. И я уже хотел рефлекторно сбросить вызов. Но на мгновение посмотрел, от кого шёл звонок. И во рту моём пересохло от возбуждения и страха. Мне звонила ты.
Я тут же потерял интерес к очаровательной малолетке, распрощался с ней жестом и пошёл вниз по улице, отвечая на звонок.
- Да,- сказал я в трубку предельно непринуждённо.
- Влад, привет. Нам надо встретиться.
Твой голос завораживал. Он лился как мягкая тёплая вода. Но я небрежно спросил:
- Для чего?
- Есть один разговор.
- О чём, к примеру?- постарался я ответить максимально устало.
- Просто поговорить, Влад. Я же тебе не трахаться тебе предлагаю!
- Тогда мне этот разговор тем более не интересен,- сказал я искренне угрюмо.
- Знаешь что? Пошёл ты…
И бросила трубку. Так кончился, не начавшись, наш с тобой бурный роман. Было немного обидно. С другой стороны, я не показал тебе свою слабость. Не прибежал к тебе по первому зову. Вся моя прошлая боль, вся моя прошлая любовь не сделала из меня раба.
А как я сгорал. Как я был близок к петле, думая о белизне твоих ног, о твоей тёплой порочной улыбке. Я был готов посвятить жизнь твоей красоте. Но ты прогнала меня. За мои мысли. За слишком пылкое моё желание. Я погрузился в лабиринт боли, где я ненавидел себя за то, что не могу гладить и целовать тебя.
Нельзя с точностью сказать, сколько это продолжалось. Я углублялся в бессилие и презрение к себе. Ничто мне уже не вернёт тех дней, которые я потратил на боль и ненависть по твоей вине. Лишь один плюс был у этого времени. В эти моменты я написал столько стихотворений, сколько никогда ни до, ни после. И критики хвалили в основном лирику этого периода. Только душе моей, прошитой насквозь твоим жестоким взглядом, было от этого не легче.
Когда острая боль наконец начала утихать, возникло тягучее ощущение бессмысленности всего вокруг. В этой апатии я провёл ещё несколько лет. А потом только встретил Дашу.
Как я познакомился с ней, это другой разговор. В ней было что-то чистое, светлое и детское. И Даша приняла мою растерзанную душу в свои нежные тёплые объятья. И я сделал её своей женой. И в этот момент моя душа надолго обрела свой покой.
Представить себе я не мог, что ты ещё раз в моей жизни появишься. Пусть даже так сумбурно и нелепо. Всё это вызывало у меня сразу множество чувств. Тревогу, воодушевление, тоску, раздражение, похоть, неподдельную злобу и даже… нежность. Да, и её, как оказалось, я всё ещё испытывал к тебе.
Вконец раздосадованный я шёл по Невскому проспекту и думал, не повеситься ли мне? И только потом вспомнил, что дома меня ждёт любящая жена. Я свернул с Невского и зашагал к метро.
Уже в жерле метрополитена меня догнали какие-то студенты и попросили сними сфотографироваться. Я изобразил деловитый вид для фото. Молодёжь меня поблагодарила.
Мыслями я был далёк от них. Я размышлял о том, счастлив я или нет. Могу я назвать свою жизнь удавшейся, или чего-то мне всё же не хватает? Грохот вагона и скрежет его колёс не давали ответов. Но я, разгорячённый встречей с Кристиной и твоим звонком, хотел поскорее к жене. Обнять её, почувствовать Дашин поцелуй на своём лбу, а после раздеть её и… ощутить себя вновь человеком.
Для многих людей брак является побегом. Побегом от себя, от внутренних конфликтов, от съедающего одиночества, от отчаяния и бессмыслицы. Но когда я увидел Дашу, я понял: она и есть моё пристанище.
Казалось бы, какое в моей ситуации отчаяние? Какая бессмыслица? Да, золотых гор не предвидится, но множество молодых писак спят и видят, как окажутся на моём месте. Но поэту на самом деле не нужна весомая причина для того, чтобы провалиться в отчаяние. Его состояние души можно описать как бесконечное падение в пропасть. Оно вызывает ужас и восторг одновременно. Но прежде всего... отчаяние.
То самое чувство, что ничего светлого больше не будет, сковывает меня каждый раз, когда я не разглядываю на улице красивую девушку, не целую жену, не делаю пометки в блокноте, не сочиняю стихи, не испытываю подъёма от какого-то произведения искусства. В общем, оно преследует меня везде, где бы я ни находился. И единственным спасением от него является красота. Лишь провалившись в красоту, я могу чувствовать себя хорошо.
