Ты пришла ко мне в субботу
И себя мне отдала.
Словно бы как на работу
Ты ко мне в тот раз брела.
Напоил тебя бы чаем
И подушку постелил,
Хоть увидел тебя краем,
Но готов лелеять был.
Написав этот нехитрый стих, я заблокировал телефон и постепенно погрузился в сон. Даша, допечатав свой код, выключила свет и прильнула ко мне, уснув со мной в обнимку.
Следующую неделю я вновь о тебе не вспоминал. Это был как мощный укол дозы. Но постепенно с течением времени мне вновь тебя стало не хватать. В капле дождя за окном, в шуме проезжающих колёс, в бликах неоновой рекламы в лужах… везде мерещилась твоя улыбка. А я ничего не мог с этим поделать, кроме написания стихов со штампами. Но такова, наверное, участь поэта, страдать.
Я принадлежал тебе полностью. Ты принадлежала только себе. Так продолжалось до того самого мероприятия.
Это был поэтический вечер «Афина», где самые видные рифмоплёты Питера что-то своё зачитывали. Каким-то чудом туда позвали и меня.
Вечер был благотворительный. И как на каждом благотворительном вечере, там было много шампанского и женщин с глубоким декольте. А, да, ещё там нельзя было читать стихи с матом и прямым указанием на текст. Половина моего репертуара сразу вылетала.
После выступления ещё нужно было ответить на несколько дежурных вопросов журналистов. В духе «Что вы несёте своим творчеством?» или «Что для вас быть русским поэтом?»
Ответы на них уже давно отпечатались в голове и произносились машинально. В целом, мероприятие обещало быть тягомотным. Даша сразу отказалась меня сопровождать, сославшись на работу. Да и я там был потому, что быть трендовым поэтом означало быть в тусовочке.
А начиналось всё довольно невинно. Миша Бухчинский читал свой пламенный монолог, почти не заикаясь.
Мы пойдём под раскаты грома!
Отведу я тебя в хоромы.
И не знал я, что ты такая.
Тебя не разгадал пока я…
Публика была в восторге. Следующая выступала сорокалетняя Зоранесса Ассирийская:
Мальчик мой, я не смогу.
Дуру ты, меня, прости.
Сгнило всё на том лугу.
Чувства наши не спасти.
Я отвечу тебе в край.
Не останусь я в долгу.
Только ты, мой мальчик, знай,
Что с тобой я не смогу…
Зал реагировал умеренными аплодисментами. И вот, спустя ещё какое-то количество времени, настала моя очередь. Костюм мне жал. Я переминался с ноги на ногу. Начал я с чего-то предельно возвышенного:
Хочется кричать от боли.
Кроет страхом длинный след.
То ли я безумен, то ли
Разума совсем уж нет.
Воет волком моя жажда,
А в конце той жажды страх.
К счастию придёт не каждый.
Все мечты уходят в прах.
Я приду из ниоткуда.
И пойду на мир войной.
Выкую из огня чудо,
Только будешь ты со мной.
Зал реагировал совсем уныло. Им хотелось чего-то другого. Хотелось огонька. И я начал другое стихотворение с середины:
Через стенку, где ты нагая,
Как-нибудь пьяный к тебе зайду.
Посмотрю – ничего такая.
Ты прости меня, я в бреду.
Я зайду, улыбнусь стыдливо,
Не стесняясь других хлопот.
«Виноват я, что ты красива?»
Ты подумаешь: «Идиот!»
Лишь скажу тебе злую шутку
Беспардонный, будто о сне.
И надменно, пусть на минутку,
Может быть, улыбнёшься мне.
Нету смысла и нету слова.
Рифма есть у меня пока.
Нету тут ничего такого.
Мне нужна лишь твоя рука.
Зал оживился. Кто-то даже делал одобрительные выкрики. И я закончил четверостишием.
Ты пришла бы ко мне в феврале,
Облачась в пелену из были.
Я бы трахнул тебя на столе,
И мы сразу об этом забыли.
Я сорвал громогласные аплодисменты. Формально регламент был нарушен, но публика была в восторге. И тут среди журналистов я внезапно увидел тебя…
Сначала я естественно не поверил своим глазам. Лёгкое удушье схватило меня. Костюм снова стал жать. Что ты вообще могла делать на этом мероприятии?
Но это была ты. И улыбаясь, смотрела прямо на меня. И как же ты была красива! В коротком зелёном облегающем платье, с помадой цвета тёмной вишни, подчёркивающей все контуры лица. И в туфлях, обнажающих твои пальчики с чёрным лаком.
Что-то пьянящее было в твоём образе. Я с трудом мог отвести от тебя взгляд. Но я должен был не показывать вида. Никто не должен был понять, что в этом зале находится женщина, которая является моей раной.
Но отвечая на шаблонные вопросы журналистов, я не мог перестать чувствовать на себе твой ироничный взгляд. Я говорил о том, что большинство моих стихов посвящено женщинам и женскому изяществу. О том, что я безумно люблю женский пол и творю во имя его представительниц.
И тут последовал новый вопрос. От тебя.
- Ваши строчки: «Через стену, где ты нагая, как-нибудь пьяный к тебе зайду…» Разве они о любви? Мне кажется, они скорее о хищническом желании, обращённом к женщине.
Я опешил. Вот уж не думал, что ты пришла сюда, чтобы вставлять мне палки в колёса.
- Любовь – это противоречивое чувство. Помимо нежности в нём есть ещё и желание брать. И это естественно,- ответил я, смутившись.
Но ты не остановилась на этом:
- Вам не кажется, что желание брать – это не критерий любви? Это критерий совершенно потребительского отношения к партнёру.
Тут я совсем разозлился:
- Вы знаете, ещё ни одному из поэтов не удалось сформулировать, что же есть любовь. Думаю, и мне это будет не под силу.
В зале раздался смех. Им, кажется, понравилась наша перепалка. Но в душе у меня затаилась злоба на тебя. Как ты смела такое говорить о моих стихах? Ведь ты знала, что нежнейшие из них посвящены тебе. А ты плюнула во всё это.
Ярость испепеляла меня изнутри. Но с другой стороны, я уже закончил своё выступление, и мог со спокойной совестью накидаться у бара. Чем я и решил заняться.
У стойки со мной решила пофлиртовать одна из журналисток. С интересного угла она зашла:
- Тяжело, наверное, быть поэтом, которого не понимают.
Я чуть пивом не подавился.
- Ведь не каждому дано понять, что у поэта в душе,- продолжала она,- Но при этом каждый судит.
Я спокойно, не поворачиваясь к ней, ответил:
- Никто не обязан понимать душу поэта. Искусство должно быть для людей, а не наоборот.
- Но не всех же художников понимали,- удивлённо ответила девушка,- Некоторые великие творцы не были признаны при жизни.
- Ну, так после смерти же их признали. Мерой всего для нас был и остаётся человек. А художник должен гнаться за мастерством, а не за признанием.
Мои холодные безразличные ответы остудили пламенное желание журналистки пообщаться. Она была не то чтобы дурна. На один раз даже вполне себе. Просто все мои мысли были заняты тобой. Тем как я тебя ненавижу и хочу разорвать на лоскуты.
Впрочем, скоро мой товарищ, Олег Меркулов, пригласил меня к себе за столик. Но попросил по дороге захватить бутылку вискаря из гримёрки. И первое, что я увидел, очутившись там, это твоя задница. Ты наклонилась, что-то ища на полу.
Я запер дверь в гримёрку, задрал твоё платьишко и стащил с тебя трусы.
- Влад. Не надо… Не здесь же… Ах.
Я повалил тебя на диван лицом вниз и начал входить. Ты беспомощно скребла ногтями, но ничего не могла поделать. Я резкими движениями вжимал тебя в диван. Довольно быстро я кончил в тебя, чего ты раньше мне не позволяла.
- Ты довольна, тварь?- спросил я тебя. Ты ничего мне не ответила. Лишь продолжала лежать. Взяв бутылку, я отправился за столик к Олегу.
О чём я думал в этот момент? Совершенно понятно было, что на этом наши отношения с тобой закончены. Но видя тебя, я, как правило, вообще не думал.
Глава 4. Ван Гог
Олег был в приподнятом настроении. Рядом с ним сидела его тогдашняя девушка, кажется Ирина, и обиженно жаловалась:
- Олег, ты можешь неделями не отвечать на звонки, а потом заявиться ко мне пьяный. Я не знаю, как с тобой жить. Ты настоящий мудак.
- Настоящий поэт, зайка, и должен быть настоящим мудаком,- отвечал Олег,- Такова его творческая природа.
Ирина обиженно фыркнула.
- Влад, ну объясни ей. Разве я не прав?- обратился ко мне Олег,- Поэт просто обязан быть мудаком.
Я усмехнулся:
- На самом деле нет прямых связей. Можно быть талантливым тихоней, а можно бездарной скотиной. Бывает и наоборот. Другое дело, что мудак всегда находит себе ту или иную музу, а вот приличный человек должен мучиться, добиваться, достигать, чтобы хоть как-то нравиться дамам.
Олег рассмеялся:
- Вот видишь, Ир… Влад фигни не скажет. Не будь я мудаком, я был бы тебе просто неинтересен.
- Ребят, а вы все свои заскоки собрались оправдывать творческим путём?- вдруг ехидно спросила Ирина,- И то, что живёте от гонорара до следующего случайного гонорара, не работая толком, и то, что не можете построить здоровых отношений, что все проблемы заливаете бухлом, и что зависите от мнения тусовочки, где все друг другу хлопают, хоть и ненавидят? Неужели поэт теперь синоним слова неудачник?
Повисла неловкая пауза. Уж слишком эта зараза смотрела в корень. Даже ответить ей было нечего. Хотя Олег и попытался:
- Ошибаешься ты, крошка моя. Влад преданный семьянин. И всё у него хорошо. Просто он отдаёт себе отчёт в том, что хороших людей жизнь не жалует.
- Да твой Влад сидит по сути на шее у жены. А сам вон с журналистками у бара флиртует. Такой же мудак, как и все вы, просто нацепил интеллигентскую личину.
Олег оскалился:
- И что же ты тогда делаешь с нами, мудаками?
- Да потому что люблю тебя, Олег! А ты этого не понимаешь и не ценишь.
И они начали сосаться. Выглядело это чересчур вульгарно. Но я привык ко всему вульгарному. И просто решил бахнуть вискаря. Какое-то время я тупо смотрел в потолок. А когда они закончили, сказал:
- На самом деле ты права. Во всём права. Поэт – это неудачник. Поэт – это бездельник и паразит. Но если бы ты спросила меня, выбрал бы я другую жизнь, я бы ответил, что нет.
Понимаешь, то самое чувство, когда строчки складываются друг с другом… и ты будто бы летишь на мгновение… на эти моменты можно смело променять нормальную человеческую жизнь.
Нет, я не тешу себя надеждой, что останусь в веках… Просто для меня поэт – это в первую очередь призвание. А удавшийся ли он человек – это дело десятое.
Олег усмехнулся:
- Я ж говорил тебе, Ир, он настоящий философ.
Ирина улыбнулась:
- Я не хотела тебя как-то задеть, Влад. Это всё наши с Олегом разборки, не обращай внимания. Я рада, что ты серьёзно относишься к своему делу.
- Что ж, за поэзию!- поднял стакан Олег. И мы чокнулись. Мы с Олегом вискарём, она шампанским.
Атмосфера за столом стала более дружелюбной. Впрочем, я не просидел с ними долго. В какой-то момент мне опять стало скучно, и я покинул этот вечер.
В пути по вечернему Питеру до дома я опять размышлял о тебе. Как же я мог так поступить с объектом своего вожделения? Но ты знала, что ты – моя рана. И продолжала на эту рану давить. Что тебе стоило не трогать то, что для меня так ценно? Мои бездарные стихи. Но ты знала, как меня вывести. Знала мои слабые точки гораздо лучше меня. И не жалела слов, чтобы ужалить. И там, в гримёрке, с тобой был не человек, а зверь.
В общем, возвращался я домой в расстроенных чувствах. Даша не могла этого не заметить. И она почти с порога спросила меня:
- Почему ты такой грустный?
- Я выгляжу грустным?
- Дело не в том, как ты выглядишь. Я тебя спросила, почему ты грустный?
- Слушай, Даш, как тебя угораздило выйти замуж за ничтожество?
- Влад, ты опять?
- Я серьёзно. Ты вышла замуж за второсортного поэта, который ничего значимого так и не достиг. Мне всё чаще кажется, что я тебя просто не достоин. Что я не могу ничего тебе дать…
- Но ты же зарабатываешь своим творчеством. Хоть сколько-то денег, но в дом приносишь. Да и я не могу сказать, что ты ничего не добился. Тебя же уважают в твоей, как ты говоришь, тусовочке.
- Да мы в ней искренне презираем друг друга. Каждый поэт способен долго говорить только о себе. Всё, что нас действительно связывает – это алчное тщеславие и желание крутиться в литературном мире.
- Ну, не знаю, Влад… Просто, когда ты ухаживал за мной, когда посвящал мне стихи… я со временем полюбила тебя. Я поступила неправильно?
- Наверное, правильно. Ведь ты нужна мне. Без тебя я не могу существовать. Просто иногда мне кажется, что я не достоин ничего хорошего.
- Ну, это, наверное, мне решать, достоин ли ты моей любви.
Секса в этот вечер не было. Он был и не нужен нам. Мы лежали в обнимку и слегка неловко целовались, как школьники. Я давно не ощущал от Даши столько тепла. Она была немного закрытым человеком. Но в этот раз открыла мне всю свою нежность.
Мы шебуршались в волосах друг друга. А потом как-то плавно заснули. И не было более спокойного и умиротворяющего сна. И всё же в сердце моём оставалась заноза. Заноза вины перед тобой.
Лишь спустя пару недель ты написала:
- Почему ты так груб со мной? Разве я тебе что-то плохое сделала?
Должен сказать, всё это время я сверлил и ненавидел себя за то, что сделал с тобой. И думал, что ты уже не напишешь. Но ты написала.
Я ответил тебе что-то бессвязное в духе: «Я не могу тебя простить за то, что ты мне не принадлежишь».
- Да, не принадлежу,- ответила ты коротко. И потом добавила,- Хочешь встретиться?
- Хочу.
- Тогда своди меня в музей.
На встречу ты снова надела короткое зелёное обтягивающее платьишко. В этом было очевидная провокация. Ты знала, что я не могу взять тебя на глазах у всех. И пользовалась этим. Но музей – это место, где я мог брать тебя за талию. При всех. Как будто ты моя…
Я пытался остановить тебя у полотен Шишкина и Айвазовского. А ты лишь ухмылялась:
- Пейзаж рисуется исключительно ради красоты. А голая красота не передаст граней человеческой души. Я предпочитаю портреты.
А я предпочитал не спорить с тобой.
Таинственная улыбка «Незнакомки» Крамского заинтересовала тебя. Также понравился тебе мужской протрет неизвестного художника. С него смотрел юноша с решительным и цепким серым взглядом. В нём была уверенность и жизненная сила. То, чего мне порой не хватает.
Но больше всего тебя завлекла другая картина. Она была в сине-голубых тонах. На ней женщина с ребёнком осуждающе смотрела на мужа с любовницей. Ты смотрела на это полотно заворожённо.
- Да, жалко в этой ситуации жену,- сказал я.
- Жалко в этой ситуации всех,- ответила ты,- Он не виноват, что его обуяло чувство. И она тоже.
- Тогда получается, что сама измена – не преступление?
- Преступление – это только когда не по любви.
Остановились мы и у «Фрины» Семирадского. Твои глаза зажглись невиданным светом, пока ты разглядывала её. Я для чего-то решил тебя поддеть:
- Как же банально. Она стоит обнажённая, и все её желают.
- Что же тут банального?- подняла ты бровь,- Она отдаёт своё тело толпе. И это для неё священный обряд. Обряд очищения. Она как будто растворяется в них.
- Был у тебя такой опыт?
- Перестань. Не смешно.
Чтобы загладить вину, я взял тебя за руку. Ты крепко сжала мою. И мы дальше бродили вдоль галерей. А я всё не мог выкинуть из головы Фрину. Точнее даже не саму Фрину. А то, чем эта картина могла так тебя зацепить. Я представлял нескольких юнош, страстно лобзающих твоё беззащитное тельце. И гнев меня брал вместе с оторопью. Я хотел как-то отогнать их от тебя. Но ничего не мог поделать с дьявольской игрой своего воображения.
