- Вукка, пшла прочь! – слыхать голос Горазда.
- Не видать волчицы вашей, - отзывается кто-то насмешливо, - Иль ты каждому кусту кричишь то?
Я выглядываю осторожненько и вижу – муж тот прямо на меня смотрит, как и в прошлый раз. Увидал меня, видимо, когда я ступила.
Князь Ян
Что за девка? Стоит среди веток, лица не видать – тенью скрыто. Платье черное, рунным узором расшитое. Только глаза видно чуть. Может та же? Та девица так же стояла, в тени спрятавшись, и никто ее кроме меня не заметил. Выглядывает, смотрит да молчит. Позвать что ли? Иль она не просто так прячется?
Что ж за девка?
Голуба
Скоро сказы сказываются да тягуче время тянется, будто мед ранний к зиме. Отбыла дружина, младшие братцы вернулись через день – до границ леса нашего провожали гостей. В тереме покоя нет – едва прибрались, как пришло время урожая, все чернавки за грибами вышли, за малиной, за ягодой лесной, поздней. Дядька с братьями зверя по лесу гоняют, запасают добычу на зиму.
Тянется время, тянется, а вот уж весь лес золотом червонным нарядился. Зверь шубы к зиме примеряет, белки запасаются - все орешники обнесли под чистую. Люд к зиме одежду чинит, дрова из чащи таскает.
Вот уж лужи ледок ночью прихватывает. Лист палый серебрится красиво, инеем украшенный. Снег первый выпал – да на второй день сошел весь. И второй и третий сошел… Пятый остался, укутав землю в шубу пушистую. Как же бел и чист снег! Как приятно пробежаться по нему, торя тропку путанную! Как же славно вырыть с братцами пещерку снежную средь леса и сложить в ней очаг каменный, чтобы отогреваться после прогулки или охоты!
Сестра с матушкой да нянечкой в тереме сидят, приданое шьют. Матушка Всемилу еще и хитрости всякой учит, чтобы муж лишь на нее смотрел, чтобы никто при тереме княжеском ни про нее, ни против нее слова лихого не сказал. Как то и меня на посиделки свои позвали, стали сказывать всякое, что между мужем и женой бывает, да отчего детишки рождаются. Я поблагодарила смирненько за науку, а сама посмеиваюсь про себя – мне чернавки давно все как есть рассказали, да и видала как скотина домашняя друг к другу ластится. Чего в том такого то?
Спрашивали еще, люб ли кто? Я юлить не стала, сказала, что дружинник молодой, улыбчивый, приглянулся, да я к нему не подходила, имени не спрашивала – боязно мне. Посмеялись да позабыли.
Меж тем морозы начались, ручьи до донышка промерзли, реки уж по льду перейти можно. Снег в лесу хрустит славно, звонко, ветер до костей пробивает, сквозь шубу любую. Понадеялся дядька на лед, да над быстриной провалился – едва выгреб. Слег с жаром да слабостью, бредит порою. Третий день пластом лежит, батюшка ужо места себе не находит. Зовет меня, значится, в светлицу.
- Звали, батюшка? – стою смирно, очи долу опускаю. Батюшка пальцами по подлокотнику барабанит, смотрит на меня хмуро, тревожно. Матушка губы поджимает. Братец младшенький носом шморгает, рукавом нос утирает, смотрит испуганно. А сестрица где? А Борзята и Гойко?
- Звал, Голуба… - вздыхает батюшка протяжно, - Захворал брат мой младший, дядька ваш родной, Ратибор. Надо за травами да помощью к матушке идти, да Мала свести – пришла ему пора знакомиться с ней.
Боится батюшка, что откажу, да виду не кажет. Бабушка у нас нраву крутого, что не по ней – гонит в шею. Лишь меня привечает да слушает, может и даст трав целебных, не откажется родным детям помочь. И, видать, батюшка надеется, что братец тоже бабушке по сердцу придется, старших то всех завернула. Иначе как подойти то к ней, если меня замуж в дальние края возьмут? Я для виду стою, размышляю, хоть еще вчера решила, что пойду за травами для дядьки, коль к нынешнему вечеру не полегчает. Заходила нынче к нему – дух тяжелый стоит, мечется болезный, сквернословит, да и рана видать есть какая – кровь слышно сквозь запах трав да ткани мокрой.
- Хорошо, батюшка, завтра же утром пойду, - склонила голову кротко, очей не поднимаю, - А прежде дозволь дядьку осмотреть, чтобы бабушке все как есть рассказать. Может и сама чего присоветую перед уходом.
- Хорошо, Голуба, будь по твоему, - кивает батюшка, выглядит довольным, - Одевайтесь завтра с Малом потеплее, да берегитесь лиха всякого.
Напутствовал так напутствовал, ничего не скажешь!
Утром до рассвета выступили. Братцы проводить взялись до ухоронки нашей снежной, да встретить завтра к вечеру, по возвращению. Боятся к бабушке идти.
Студено нынче. Снег так и сыпется – не наст, не держит вовсе. До пещеры скоренько добрались, по торным тропам-то да дорогой знакомой. Там костер развели, погрелись, пирожками моими перекусили – я с собой прихватила на перекус да бабушку угостить. К тому рассвело давно, да сумеречно осталось – по небу облака ползут низкие, снежные. Я носом потянула – вьюгу слыхать. Надо поторапливаться.
За ухоронку мы редко ходим – лес наш, но мы в нем не хозяева. Вот пещерка наша в холме, на стороне, что к терему обращена. А за холм уж ходу нету братцам, батюшке да люду нашему.
Мал головой вертит, дорогу запоминает, как батюшка научал. Да с первого раза ни у кого не получится, а во второй может и не пойти. Я и наказала ему под ноги смотреть больше, не трудиться попусту. Послушал братец, лишь в четвертый раз в снег кувыркнувшись. И ладно.
Недалече до избушки бабушкиной. Слегка за полдень дошли – как раз вьюга начала подниматься. В летний день я бы к вечеру могла обернуться, но зимой поспешать не следует. Славно то как на полянке у нее! Колодец, плетень низенький вокруг огородика, избушка замшелая, от прабабок оставшаяся, из трубы дымок вьется белесый. Я с себя да братца снег в сенях сбила, стукнула в дверь для порядку.
- Бабушка!
- Здравствуй, внучка, - от печи доносится ласковое. Чего-то она гремит там котлами? – Принеси водицы, милая!
- Сейчас! – подхватываю ведра привычно, бегу обратно на улицу, пока ветер не взвился. Ворот колодезный скрипит, вода холодная, коркой ледяной покрывается мигом, да я тороплюсь – боязно братца с бабушкой оставлять, да и холодно на улице.
Возвращаюсь – живой братец. Сидит на лавке, перебирает что-то, поглядывает на бабушку испуганно. Та посматривает на него, да веселится. То оскалится, то улыбнется. Я по указке ее воду в котлы залила, помогла у печи да села репу мыть да чистить. Только пирожки выложила, чтобы оттаяли. Сижу, сказываю про болезнь дядину, да про рану скверную, с переломом, которую лишь на второй день заметили. Хмурится бабушка, уточняет всякое, губы поджимает как батюшка – точь в точь. Уставила котлы в печь, присела на лавку, смотрит тревожно.
- Худо дело, милая, - говорит тихо, - Тут одними травами не помочь, надобно мне самой идти, спасать сына от смерти лютой. Не хочется, но надобно, ибо ни рассказать ни научить не сумею, чтоб ты запомнила да выполнила в точности.
Ходит, хмурится, травы, что пучками по стенам развешены, перебирает, шепчет чего-то. Потом посадила нас с братцем перетирать всякое в ступках и в мешочки складывать. Угостились пирожками моими – бабушка все нахваливала, нахвалиться не могла. А там вскорости и съестное поспело, да мы затягивать не стали – покушали и до позднего вечера, до ужина самого, помогали бабушке с лекарствами. Я ей сказывала, чего в тереме нашем с лета произошло, про сестру с матушкой, про князя и дружинника смешливого, про братцев старших да младших. Бабушка все на матушку с сестрой ругалась, мол, лисицы хитрые, сами себя обхитрят однажды. Она, помнится, от того и разругалась с батюшкой, что он матушку в жены взял да к краю леса перебрался, к людям поближе, к дедушке нашему, а за ним и дядька потянулся.
Сказывает бабушка про лес, про прошлое, быльки да небылицы. Братец слушает, рот разинув – залетай птица да плети гнездо, не заметит! А потом сам сказывает путанно, как за белкой гонялся, как мы пещерку снежную рыли, а снег холоднючий! А потом снова слушает, пока не засыпает.
Уложили мы мальчишку, а сами сели серьезные беседы говорить да мази целительные в горшочки закрывать. Я ей и сказываю про платье, мол, вышивала как ты учила, а меня все равно один увидал и, кажется, братья почуяли. Веселится бабушка тихонько, да уточняет что как да где, да сказывает как ловчее да правильней. Славно с ней, спокойно, интересно.
Встали мы спозаранку, да лишь к полудню ближе сготовили да собрали все как надобно. К тому и метель присмирела, перестала с ног сбивать. Мы перекусили поспешно да в путь выступили, дабы до заката успеть.
Идем, согнувшись, против ветра. Я первой – тропу торю да дорогу показываю. Следом бабушка, да братец ее поддерживает. Крепкая она, да все равно, трудно ей уже. Видать, к лету пора к ней перебираться, помогать да учиться. Идем мы медленней, чем вчера, да и ветер сызнова поднялся, снег мелкий в лицо мечет. Сколько прошли мы? Вроде помню, да дороги не видать за мутью белесой. Правее тут взять или левее обойти? Замерла я, стою, слушаю. Не слыхать ничего – только снежный перезвон тихий да скрип под ногами.
Остановились бабушка с братцем рядом, тоже стоят да смотрят, прищурившись. Скверно получается. Только и остается что вперед идти, да надеяться что к приметному чему выйдем. Тронулись мы. Бредем. Слыхать как братец сквернословит тихонько, в ворот. Я деревья примечаю по прямой, может сложится правильно выйти? Или хватит уж дурью маяться да…
Взвыло за спиной, да заливисто так, голосисто! Оборачиваюсь испуганно – скалится бабушка, тяжко на палицу опираясь. Братец вздрагивает. Тьху ты, нашли когда шутки шутить! И тут слышу… Ответный вой раздается. Немного левее пути нашего. Слава предкам! Выбрались!
Отогрелись с братцами в пещерке, да пошли дальше. Путь знакомый, к закату вышли к терему. Присесть не успели, как бабушка нас с Малом к дядьке потащила. Все травы и мази свои вытребовала и занялась врачеванием. Отец рад видеть нас – велел выдать всем пятерым вина горячего с травами, велел бабушку слушаться и по первому слову все нужное выдавать. Умылась я скоренько, руки сполоснула да вернулась к дядьке – помогать врачевать. Лишь под утро угомонилась бабушка, посадила чернавку сиделкой да всех помощников спать разогнала, и сама прилегла в горнице гостевой.
К второму дню пошел дядька на поправку, начал людей узнавать. Бабушка Радимира ему вставать запретила пока, поругалась для порядку, да сказала, мол, выдюжит скоро, и зарастет все хорошо – к лету хромоты не останется. Батюшка повеселел, с бабушкой говорит приветливо, ласково. Матушка же с сестрицей почти не показываются – простудой легкой отговорились.
Оттаяла бабушка. Ворчит немножко, но улыбается, внуков всех милыми называет. И Мал ей, видать, понравился – учит чему умеет, про травки рассказывает, секреты всякие целительские. Сидели мы как-то вокруг дяди, а она нам бает то сказку, то про то как рука сгибается, и что там внутри, то быльку старую, про прадеда своего, как он на люд лихой охотился.
Показала я ей платье свое, рунами расшитое. Похвалила бабушка, подсказала кой-чего дивного, тайного. Надоумила платочек вышить особый, жениху подарок памятный.
Лишь на пятый день, поглядев еще разок дядюшку, назад засобиралась, меня и братцев проводить попросила до избушки. Погода ладная выдалась, так что и туда и обратно хорошо добрались, еще и по хозяйству помочь успели. По дороге Малу приметы дорожные показали, как пройти правильно. Бабушка нас обязала прийти к перелому зимы.
Князь Ян
Скверная зима в краю южном, теплом. Все дожди да дожди, а коль снег – так истаивает мигом. Лишь к излому зимы мороз прихватил, да и то ненадолго.
Сосед южный – лис хитрый, уж скользкий, с ним и так и эдак договариваешься – улыбается да свое лопочет. Все норовит на дочери своей женить, да видели мы ту дочь – от нее даже воевода шарахнулся, три дня плевался ходил. Не выгодно нам с соседом родниться, и дочь его мне не по сердцу, да торговлю налаживать надобно. Еле отбрехался, что меня, дескать, невеста ждет – вон братья ее старшие.
Сосед и сцепился языком с Гораздом, и так и эдак к нему, и обещает всякого, коль откажется князь от сестры его… Приходил потом Горазд, сквернословил, волком на меня смотрел, разговоры пересказывая. Да мне то побоку – сдвинулось дело, перестали мы воду из пустого в порожнее переливать. А там и Горазд разохотился, так соседа заболтал, что тот уже и не рад был, сам в словах своих запутался, выдал как-то такое, что мы потом долго ходили, посмеиваясь тихо.
Как на весну дело повернуло, договорились мы таки с соседом к согласию общему. Не так нам уступили, как хотелось, но и то хорошо. И я, и дружина моя, уж по родине истосковались, выехали спешно, даже гонца вперед не выслали – догнали бы мигом. Добрались до гор – а они в снегу все, серебрятся издали, белеют, взгляд притягивают, по снегу истосковавшийся. Быстро перевал проскочили, по хорошей погоде-то, в стольный град помчались споро – надобно мне к женитьбе готовиться, проверить что готово уже, что нет, чего творится в столице моей…
Да вот, еду, и понимаю – не помню как Всемила выглядит. Безразлично к ней сердце. Не рвусь я к ней. А девка та, из лесу, так и стоит перед глазами – все смотрю по обочинам, вдруг де появится? Неужто прав был воевода?
Отправил я дружину вперед, а сам делами отговорился, трех мужей верных с собою взял. И отправился в вотчину Боричей.
Голуба
Сижу я на пригорке, греюсь, солнышку весеннему лицо подставляя. Смотрю как волчок серый за хвостом своим гоняется, прыгает весело по сугробам пожухлым и грязи холодной. Ладно то как! Мы с братцем Малом все больше у бабушки живем, делу лекарскому учимся, за травами первыми по лесу бегаем. Батюшка с матушкой перестали меня неволить, слова супротив моих прогулок не кажут. Что же им бабушка сказала такого, когда зимой за дядькой приглядывала?
Сестрица вот только говаривает иногда, сверху вниз глядя на меня, мол, скоро совсем дикой, лесной станешь. По очам вижу – в лес хочет, да матушка не пускает.
Сижу я, греюсь на солнышке, как вдруг вижу – волчок уши навострил, смотрит сторожко. А потом пригнулся и шмыгнул в заросли травы прошлогодней. Чего то он? Вскакиваю я, смотрю вокруг внимательно, опасность выискиваю. Ох, слыхать! Едут всадники – кони копытами по грязи шлепают, сбруя скрипит да бряцает, беседу ведут тихую. Я – в кусты, в заросли что над дорогой, поглядеть, кто такой по лесу нашему едет.
Ох, неужто!
Четыре всадника да четыре коня заводных. Один из всадников – тот муж смешливый, да и другие из дружины князевой, я их запомнила – едет вот охальник редкий, Хавронью нашу оприходовал, летом папашей станет. Ох, не о том думаю! Чего это они так рано приехали? Свадьба ближе к лету назначена. Или они за гонцов нынче, весть какую батюшке несут? Ладную или скверную?
Смотрю на них, а беседу не слышу – далековато сижу, но ближе никак. Переступаю мягко вокруг дерева, чтоб невидимой остаться.
Хрусь!
Замерла я. Воины насторожились, закрутили головами, да не заметили. Поехали дальше.
Присела я, задумалась. Показаться аль нет? Не станет ли то во вред? А тут и Мал подступает ко мне, мол, пойдем домой, сестрица. Я и пошла. Постеснялась при брате за всадниками следовать.
На следующий день отправились мы за живицей березовой да за дровами. Поставили колоды да кувшины битые – набирается потихоньку, и разбрелись сухостой искать. Выбрела я почти к опушке, увлеклась сильно. Не заметила, как подкрались ко мне, да руку на плечо положили.
- Не видать волчицы вашей, - отзывается кто-то насмешливо, - Иль ты каждому кусту кричишь то?
Я выглядываю осторожненько и вижу – муж тот прямо на меня смотрит, как и в прошлый раз. Увидал меня, видимо, когда я ступила.
Князь Ян
Что за девка? Стоит среди веток, лица не видать – тенью скрыто. Платье черное, рунным узором расшитое. Только глаза видно чуть. Может та же? Та девица так же стояла, в тени спрятавшись, и никто ее кроме меня не заметил. Выглядывает, смотрит да молчит. Позвать что ли? Иль она не просто так прячется?
Что ж за девка?
Голуба
Скоро сказы сказываются да тягуче время тянется, будто мед ранний к зиме. Отбыла дружина, младшие братцы вернулись через день – до границ леса нашего провожали гостей. В тереме покоя нет – едва прибрались, как пришло время урожая, все чернавки за грибами вышли, за малиной, за ягодой лесной, поздней. Дядька с братьями зверя по лесу гоняют, запасают добычу на зиму.
Тянется время, тянется, а вот уж весь лес золотом червонным нарядился. Зверь шубы к зиме примеряет, белки запасаются - все орешники обнесли под чистую. Люд к зиме одежду чинит, дрова из чащи таскает.
Вот уж лужи ледок ночью прихватывает. Лист палый серебрится красиво, инеем украшенный. Снег первый выпал – да на второй день сошел весь. И второй и третий сошел… Пятый остался, укутав землю в шубу пушистую. Как же бел и чист снег! Как приятно пробежаться по нему, торя тропку путанную! Как же славно вырыть с братцами пещерку снежную средь леса и сложить в ней очаг каменный, чтобы отогреваться после прогулки или охоты!
Сестра с матушкой да нянечкой в тереме сидят, приданое шьют. Матушка Всемилу еще и хитрости всякой учит, чтобы муж лишь на нее смотрел, чтобы никто при тереме княжеском ни про нее, ни против нее слова лихого не сказал. Как то и меня на посиделки свои позвали, стали сказывать всякое, что между мужем и женой бывает, да отчего детишки рождаются. Я поблагодарила смирненько за науку, а сама посмеиваюсь про себя – мне чернавки давно все как есть рассказали, да и видала как скотина домашняя друг к другу ластится. Чего в том такого то?
Спрашивали еще, люб ли кто? Я юлить не стала, сказала, что дружинник молодой, улыбчивый, приглянулся, да я к нему не подходила, имени не спрашивала – боязно мне. Посмеялись да позабыли.
Меж тем морозы начались, ручьи до донышка промерзли, реки уж по льду перейти можно. Снег в лесу хрустит славно, звонко, ветер до костей пробивает, сквозь шубу любую. Понадеялся дядька на лед, да над быстриной провалился – едва выгреб. Слег с жаром да слабостью, бредит порою. Третий день пластом лежит, батюшка ужо места себе не находит. Зовет меня, значится, в светлицу.
- Звали, батюшка? – стою смирно, очи долу опускаю. Батюшка пальцами по подлокотнику барабанит, смотрит на меня хмуро, тревожно. Матушка губы поджимает. Братец младшенький носом шморгает, рукавом нос утирает, смотрит испуганно. А сестрица где? А Борзята и Гойко?
- Звал, Голуба… - вздыхает батюшка протяжно, - Захворал брат мой младший, дядька ваш родной, Ратибор. Надо за травами да помощью к матушке идти, да Мала свести – пришла ему пора знакомиться с ней.
Боится батюшка, что откажу, да виду не кажет. Бабушка у нас нраву крутого, что не по ней – гонит в шею. Лишь меня привечает да слушает, может и даст трав целебных, не откажется родным детям помочь. И, видать, батюшка надеется, что братец тоже бабушке по сердцу придется, старших то всех завернула. Иначе как подойти то к ней, если меня замуж в дальние края возьмут? Я для виду стою, размышляю, хоть еще вчера решила, что пойду за травами для дядьки, коль к нынешнему вечеру не полегчает. Заходила нынче к нему – дух тяжелый стоит, мечется болезный, сквернословит, да и рана видать есть какая – кровь слышно сквозь запах трав да ткани мокрой.
- Хорошо, батюшка, завтра же утром пойду, - склонила голову кротко, очей не поднимаю, - А прежде дозволь дядьку осмотреть, чтобы бабушке все как есть рассказать. Может и сама чего присоветую перед уходом.
- Хорошо, Голуба, будь по твоему, - кивает батюшка, выглядит довольным, - Одевайтесь завтра с Малом потеплее, да берегитесь лиха всякого.
Напутствовал так напутствовал, ничего не скажешь!
Утром до рассвета выступили. Братцы проводить взялись до ухоронки нашей снежной, да встретить завтра к вечеру, по возвращению. Боятся к бабушке идти.
Студено нынче. Снег так и сыпется – не наст, не держит вовсе. До пещеры скоренько добрались, по торным тропам-то да дорогой знакомой. Там костер развели, погрелись, пирожками моими перекусили – я с собой прихватила на перекус да бабушку угостить. К тому рассвело давно, да сумеречно осталось – по небу облака ползут низкие, снежные. Я носом потянула – вьюгу слыхать. Надо поторапливаться.
За ухоронку мы редко ходим – лес наш, но мы в нем не хозяева. Вот пещерка наша в холме, на стороне, что к терему обращена. А за холм уж ходу нету братцам, батюшке да люду нашему.
Мал головой вертит, дорогу запоминает, как батюшка научал. Да с первого раза ни у кого не получится, а во второй может и не пойти. Я и наказала ему под ноги смотреть больше, не трудиться попусту. Послушал братец, лишь в четвертый раз в снег кувыркнувшись. И ладно.
Недалече до избушки бабушкиной. Слегка за полдень дошли – как раз вьюга начала подниматься. В летний день я бы к вечеру могла обернуться, но зимой поспешать не следует. Славно то как на полянке у нее! Колодец, плетень низенький вокруг огородика, избушка замшелая, от прабабок оставшаяся, из трубы дымок вьется белесый. Я с себя да братца снег в сенях сбила, стукнула в дверь для порядку.
- Бабушка!
- Здравствуй, внучка, - от печи доносится ласковое. Чего-то она гремит там котлами? – Принеси водицы, милая!
- Сейчас! – подхватываю ведра привычно, бегу обратно на улицу, пока ветер не взвился. Ворот колодезный скрипит, вода холодная, коркой ледяной покрывается мигом, да я тороплюсь – боязно братца с бабушкой оставлять, да и холодно на улице.
Возвращаюсь – живой братец. Сидит на лавке, перебирает что-то, поглядывает на бабушку испуганно. Та посматривает на него, да веселится. То оскалится, то улыбнется. Я по указке ее воду в котлы залила, помогла у печи да села репу мыть да чистить. Только пирожки выложила, чтобы оттаяли. Сижу, сказываю про болезнь дядину, да про рану скверную, с переломом, которую лишь на второй день заметили. Хмурится бабушка, уточняет всякое, губы поджимает как батюшка – точь в точь. Уставила котлы в печь, присела на лавку, смотрит тревожно.
- Худо дело, милая, - говорит тихо, - Тут одними травами не помочь, надобно мне самой идти, спасать сына от смерти лютой. Не хочется, но надобно, ибо ни рассказать ни научить не сумею, чтоб ты запомнила да выполнила в точности.
Ходит, хмурится, травы, что пучками по стенам развешены, перебирает, шепчет чего-то. Потом посадила нас с братцем перетирать всякое в ступках и в мешочки складывать. Угостились пирожками моими – бабушка все нахваливала, нахвалиться не могла. А там вскорости и съестное поспело, да мы затягивать не стали – покушали и до позднего вечера, до ужина самого, помогали бабушке с лекарствами. Я ей сказывала, чего в тереме нашем с лета произошло, про сестру с матушкой, про князя и дружинника смешливого, про братцев старших да младших. Бабушка все на матушку с сестрой ругалась, мол, лисицы хитрые, сами себя обхитрят однажды. Она, помнится, от того и разругалась с батюшкой, что он матушку в жены взял да к краю леса перебрался, к людям поближе, к дедушке нашему, а за ним и дядька потянулся.
Сказывает бабушка про лес, про прошлое, быльки да небылицы. Братец слушает, рот разинув – залетай птица да плети гнездо, не заметит! А потом сам сказывает путанно, как за белкой гонялся, как мы пещерку снежную рыли, а снег холоднючий! А потом снова слушает, пока не засыпает.
Уложили мы мальчишку, а сами сели серьезные беседы говорить да мази целительные в горшочки закрывать. Я ей и сказываю про платье, мол, вышивала как ты учила, а меня все равно один увидал и, кажется, братья почуяли. Веселится бабушка тихонько, да уточняет что как да где, да сказывает как ловчее да правильней. Славно с ней, спокойно, интересно.
Встали мы спозаранку, да лишь к полудню ближе сготовили да собрали все как надобно. К тому и метель присмирела, перестала с ног сбивать. Мы перекусили поспешно да в путь выступили, дабы до заката успеть.
Идем, согнувшись, против ветра. Я первой – тропу торю да дорогу показываю. Следом бабушка, да братец ее поддерживает. Крепкая она, да все равно, трудно ей уже. Видать, к лету пора к ней перебираться, помогать да учиться. Идем мы медленней, чем вчера, да и ветер сызнова поднялся, снег мелкий в лицо мечет. Сколько прошли мы? Вроде помню, да дороги не видать за мутью белесой. Правее тут взять или левее обойти? Замерла я, стою, слушаю. Не слыхать ничего – только снежный перезвон тихий да скрип под ногами.
Остановились бабушка с братцем рядом, тоже стоят да смотрят, прищурившись. Скверно получается. Только и остается что вперед идти, да надеяться что к приметному чему выйдем. Тронулись мы. Бредем. Слыхать как братец сквернословит тихонько, в ворот. Я деревья примечаю по прямой, может сложится правильно выйти? Или хватит уж дурью маяться да…
Взвыло за спиной, да заливисто так, голосисто! Оборачиваюсь испуганно – скалится бабушка, тяжко на палицу опираясь. Братец вздрагивает. Тьху ты, нашли когда шутки шутить! И тут слышу… Ответный вой раздается. Немного левее пути нашего. Слава предкам! Выбрались!
Отогрелись с братцами в пещерке, да пошли дальше. Путь знакомый, к закату вышли к терему. Присесть не успели, как бабушка нас с Малом к дядьке потащила. Все травы и мази свои вытребовала и занялась врачеванием. Отец рад видеть нас – велел выдать всем пятерым вина горячего с травами, велел бабушку слушаться и по первому слову все нужное выдавать. Умылась я скоренько, руки сполоснула да вернулась к дядьке – помогать врачевать. Лишь под утро угомонилась бабушка, посадила чернавку сиделкой да всех помощников спать разогнала, и сама прилегла в горнице гостевой.
К второму дню пошел дядька на поправку, начал людей узнавать. Бабушка Радимира ему вставать запретила пока, поругалась для порядку, да сказала, мол, выдюжит скоро, и зарастет все хорошо – к лету хромоты не останется. Батюшка повеселел, с бабушкой говорит приветливо, ласково. Матушка же с сестрицей почти не показываются – простудой легкой отговорились.
Оттаяла бабушка. Ворчит немножко, но улыбается, внуков всех милыми называет. И Мал ей, видать, понравился – учит чему умеет, про травки рассказывает, секреты всякие целительские. Сидели мы как-то вокруг дяди, а она нам бает то сказку, то про то как рука сгибается, и что там внутри, то быльку старую, про прадеда своего, как он на люд лихой охотился.
Показала я ей платье свое, рунами расшитое. Похвалила бабушка, подсказала кой-чего дивного, тайного. Надоумила платочек вышить особый, жениху подарок памятный.
Лишь на пятый день, поглядев еще разок дядюшку, назад засобиралась, меня и братцев проводить попросила до избушки. Погода ладная выдалась, так что и туда и обратно хорошо добрались, еще и по хозяйству помочь успели. По дороге Малу приметы дорожные показали, как пройти правильно. Бабушка нас обязала прийти к перелому зимы.
Князь Ян
Скверная зима в краю южном, теплом. Все дожди да дожди, а коль снег – так истаивает мигом. Лишь к излому зимы мороз прихватил, да и то ненадолго.
Сосед южный – лис хитрый, уж скользкий, с ним и так и эдак договариваешься – улыбается да свое лопочет. Все норовит на дочери своей женить, да видели мы ту дочь – от нее даже воевода шарахнулся, три дня плевался ходил. Не выгодно нам с соседом родниться, и дочь его мне не по сердцу, да торговлю налаживать надобно. Еле отбрехался, что меня, дескать, невеста ждет – вон братья ее старшие.
Сосед и сцепился языком с Гораздом, и так и эдак к нему, и обещает всякого, коль откажется князь от сестры его… Приходил потом Горазд, сквернословил, волком на меня смотрел, разговоры пересказывая. Да мне то побоку – сдвинулось дело, перестали мы воду из пустого в порожнее переливать. А там и Горазд разохотился, так соседа заболтал, что тот уже и не рад был, сам в словах своих запутался, выдал как-то такое, что мы потом долго ходили, посмеиваясь тихо.
Как на весну дело повернуло, договорились мы таки с соседом к согласию общему. Не так нам уступили, как хотелось, но и то хорошо. И я, и дружина моя, уж по родине истосковались, выехали спешно, даже гонца вперед не выслали – догнали бы мигом. Добрались до гор – а они в снегу все, серебрятся издали, белеют, взгляд притягивают, по снегу истосковавшийся. Быстро перевал проскочили, по хорошей погоде-то, в стольный град помчались споро – надобно мне к женитьбе готовиться, проверить что готово уже, что нет, чего творится в столице моей…
Да вот, еду, и понимаю – не помню как Всемила выглядит. Безразлично к ней сердце. Не рвусь я к ней. А девка та, из лесу, так и стоит перед глазами – все смотрю по обочинам, вдруг де появится? Неужто прав был воевода?
Отправил я дружину вперед, а сам делами отговорился, трех мужей верных с собою взял. И отправился в вотчину Боричей.
Голуба
Сижу я на пригорке, греюсь, солнышку весеннему лицо подставляя. Смотрю как волчок серый за хвостом своим гоняется, прыгает весело по сугробам пожухлым и грязи холодной. Ладно то как! Мы с братцем Малом все больше у бабушки живем, делу лекарскому учимся, за травами первыми по лесу бегаем. Батюшка с матушкой перестали меня неволить, слова супротив моих прогулок не кажут. Что же им бабушка сказала такого, когда зимой за дядькой приглядывала?
Сестрица вот только говаривает иногда, сверху вниз глядя на меня, мол, скоро совсем дикой, лесной станешь. По очам вижу – в лес хочет, да матушка не пускает.
Сижу я, греюсь на солнышке, как вдруг вижу – волчок уши навострил, смотрит сторожко. А потом пригнулся и шмыгнул в заросли травы прошлогодней. Чего то он? Вскакиваю я, смотрю вокруг внимательно, опасность выискиваю. Ох, слыхать! Едут всадники – кони копытами по грязи шлепают, сбруя скрипит да бряцает, беседу ведут тихую. Я – в кусты, в заросли что над дорогой, поглядеть, кто такой по лесу нашему едет.
Ох, неужто!
Четыре всадника да четыре коня заводных. Один из всадников – тот муж смешливый, да и другие из дружины князевой, я их запомнила – едет вот охальник редкий, Хавронью нашу оприходовал, летом папашей станет. Ох, не о том думаю! Чего это они так рано приехали? Свадьба ближе к лету назначена. Или они за гонцов нынче, весть какую батюшке несут? Ладную или скверную?
Смотрю на них, а беседу не слышу – далековато сижу, но ближе никак. Переступаю мягко вокруг дерева, чтоб невидимой остаться.
Хрусь!
Замерла я. Воины насторожились, закрутили головами, да не заметили. Поехали дальше.
Присела я, задумалась. Показаться аль нет? Не станет ли то во вред? А тут и Мал подступает ко мне, мол, пойдем домой, сестрица. Я и пошла. Постеснялась при брате за всадниками следовать.
На следующий день отправились мы за живицей березовой да за дровами. Поставили колоды да кувшины битые – набирается потихоньку, и разбрелись сухостой искать. Выбрела я почти к опушке, увлеклась сильно. Не заметила, как подкрались ко мне, да руку на плечо положили.
