Не тьма. Отсутствие. Абсолютное Ничто, тихо пожирающее реальность. Не злое. Не жестокое. Просто — конечное разложение всего. Звёзды гасли одна за другой. Галактики сжимались в точки. Время замедлялось, останавливалось, исчезало. Всё стремилось к этому. Всё возвращалось в Ничто. Противостоять этому невозможно.
Ошеломляющая ясность.
Виктор понял свою ничтожность перед этим масштабом. Понял бессмысленность борьбы. Понял, что любое сопротивление — лишь отсрочка неизбежного.
Но в этом ничтожестве родилась искра. Крошечная. Упрямая. Он вспомнил цветок шиповника в кармане. Семена одуванчика в трещине земли. Яблоню, которую когда-то видел в детстве, растущую сквозь асфальт. Жизнь не побеждает Пустоту. Но она существует вопреки ей.
Виктор посмотрел в лицо Пустоте. И улыбнулся. Не кривой улыбкой. Настоящей. Озарённой.
— Я вижу, — произнёс он тихо. — Если есть Пустота, то должна быть и Полнота.
Ольга нахмурилась. Впервые на её лице появилось что-то, кроме спокойствия.
— Полнота — иллюзия.
— Нет. — Виктор покачал головой. — Иллюзия — это ваш рай. Полнота — это жизнь. Настоящая. Сложная. Болезненная. Но живая.
— Ты не можешь противостоять Пустоте.
— Не собираюсь. — Виктор сделал шаг назад. — Я буду наполнять её.
Он развернулся. Пошёл сквозь кольцо «улыбающихся». Они не остановили его. Сила не в противодействии. Сила в альтернативе. В творении.
Виктор вернулся в библиотеку. Здание стояло заброшенное, пыльное. «Улыбающиеся» не трогали его — для них опасность миновала, и Виктор с его библиотекой, не существовали, не представляли интереса.
Он прошёл внутрь. Осмотрелся. Полки с книгами. Столы. Окна, сквозь которые пробивался серый свет. Это будет его убежище. Не крепость. Сад. Виктор начал с малого.
Нашёл в подсобке старые семена — кто-то когда-то хранил их здесь, планируя посадить. Нашёл землю во дворе, где ещё не прошла стерилизация «улыбающихся». Посадил первое семя. Яблоня. Полил водой из старой бочки. Прикрыл землёй. Отметил место палочкой. Не знал, взойдёт ли оно. Не знал, выживет ли росток в этом мире. Но посадил.
На следующий день посадил ещё одно. Потом ещё. Одуванчики. Шиповник. Дикие травы.
Мир вокруг для других был искусственным раем. Для Виктора — руинами, пронизанными чёрными трещинами. Пустота не исчезла. Она была везде, в каждой тени, в каждом углу. Но он продолжал.
Нашёл бумагу — старые рекламные листовки, оборотная сторона которых была чистой. Начал писать. Записывал наблюдения. Фиксировал изменения. Описывал то, что видел — не для кого-то, а для себя. Чтобы не забыть. Чтобы оставить след.
Чувство бессмысленности давило постоянно. Голос разума шептал: Твой труд никто не оценит. Твои сады умрут. Ты один. Навсегда.
Но Виктор продолжал. «Улыбающиеся» иногда проходили мимо библиотеки. Не замечали его. Шли своими маршрутами, выполняли функции. Но однажды один из них остановился. Посмотрел на цветущий куст шиповника у входа. Взгляд задержался. На лице — кривая улыбка, но на секунду в глазах мелькнуло что-то. Замешательство? Удивление? Мимолётно. Почти незаметно. Но это было что-то. Виктор не знал, что это значит. Не знал, изменится ли что-то. Но продолжал.
Прошли недели. Месяцы. Яблоня дала первые всходы. Крошечный росток, пробившийся сквозь серую землю. Зелёный. Живой. Виктор стоял перед ним на коленях, глядя на этот росток, и улыбался. Настоящей улыбкой. Не кривой. Не вымученной. Душевной. Чистой.
Он понял. Смысл не в грандиозной победе. Не в спасении мира. Не в уничтожении Пустоты. Смысл в самом акте наполнения. Каждое посаженное дерево. Каждый исписанный лист. Каждый аромат цветка — это капля, которая отрицает Ничто. Его присутствие. Его труд. Его жизнь — это живое доказательство того, что есть другой путь. Не борьбы. Не бегства. Творения.
Виктор не был счастлив в обычном смысле. Он не испытывал эйфории. Не чувствовал триумфа. Но он был целостен. Виктор поливал яблоню. Записывал наблюдения. Сажал новые семена. Иногда, когда солнце пробивалось сквозь облака и падало на зелёные листья, на его лице отражалась улыбка. Настоящая. Живая. И в этой улыбке была вся полнота мира.
Мир всё ещё распадался. Пустота всё ещё пожирала реальность. «Улыбающиеся» всё ещё ходили по улицам с мёртвыми глазами. Но в трещинах этого мира теперь цвели сады.
1
Воздух в конференц-зале застыл мёртвым грузом — кто-то будто пережевал и выплюнул обратно. Виктор вдыхал медленно, через силу: лёгкие сопротивлялись этой смеси затхлого ковра, жжёного кофе из термоса и чужого пота. Запах коллективного отчаяния имел консистенцию. Прислонившись спиной к стене, он вдавливался в шершавые обои с уродливым узором, пытаясь стать частью рисунка. Исчезнуть. Язык различал медь — вчерашний виски смешался с сегодняшней ненавистью. В ушах гудело, и сквозь гул пробивался единственный голос.
На возвышении метался тренер по мотивации — живой конспект из журнала для менеджеров, весь в поту. Голос пронзительный, липкий, впивался в барабанные перепонки, не оставляя пространства для мыслей.
— Команда — это сила! Сила — это успех! — выкрикивал тренер, и глаза горели маниакальным блеском, будто человек только что открыл формулу вечной жизни. — Давайте ощутим! Встаньте в круг! Крепче возьмитесь за руки!
Внутри Виктора зашумело, как помехи в эфире: «Крепче. Чтобы ощутить трепет соседней ладони, влажной от стресса. Чтобы передать по цепочке стадный импульс. Чемпионы чего? Скоростного вырождения достоинства в бонусы к KPI?»
Машинально прикинул стоимость часового спектакля, перевёл в бутылки выдержанного шотландского односолодового. Вышло на полгода. Полгода тишины и одиночества, где не нужно притворяться. Внутренний мир оказался единственным убежищем — предательски богатым, когда снаружи пустота.
Взгляд тренера, сканирующий зал в поисках жертвы, намертво зацепился за Виктора. Хищный. Радостный.
— А вот наш скептик! Выйди к нам! Покажи, что значит настоящее доверие!
Десятки пар глаз развернулись одновременно — пустых, любопытствующих, уставших. Экспонат в музее странных людей. Упражнение «Доверие»: упасть спиной на руки коллег. Руки, которые утром листали бумажки и стучали по клавиатурам. Руки, в силе которых он не был уверен ни на грамм.
— Верю в законы Ньютона, — голос прозвучал глухо, будто доносился из-под толщи воды, из той самой квартиры с виски. — А не в корпоративный энтузиазм. Простите.
Тишина упала плотным слоем. Можно было резать ножом для масла с буфетного стола. Давила на уши, гудела. В этой тишине родилось двойственное чувство — стыд, едкий и обжигающий, поднимающий жар к щекам, но странным образом смешанный с гордостью, холодной и острой. Прокажённый, которого вытолкнули из круга, но при этом — единственно чистый в комнате. Виктор молча, не спуская с тренера холодного, почти отстранённого взгляда, сделал шаг назад. Отошёл к буфетному столику, держась чуть отстранённо, пряча облегчение от выполненного внутреннего долга.
Угол у массивной фальш-колонны, пахнущий остывшим кондиционером и пылью, стал крепостью. Отсюда, как из каземата, Виктор наблюдал за ритуалами чужого мира. Воздух звенел от притворного смеха, который раскалывался о слух, как стекло. Коллеги, пара за парой, исполняли танец нетворкинга: вскидывали брови в унисон, синхронно кивали, обменивались визитками с важностью дипломатов на переговорах. Улыбки, натянутые на лица, казались масками, под которыми сквозил лишь ровный, загрунтованный нуль. Таксидермия душ — чучела, набитые корпоративными лозунгами.
К нему подплыла Ольга, начальница. Улыбка была служебным инструментом, как смартфон в маникюренной руке.
— Виктор, ну что ты как не в своей тарелке? — голос струился тёплым сиропом, под которым угадывалась острая игла. — Мы же все здесь одна команда. Расслабься, получи удовольствие!
Затошнило от фразы, от идеально отполированного, конвейерного вранья. Слова застревали в горле комом протеста, но Виктор лишь беззвучно кивнул, чувствуя, как лицо костенеет в маске вежливой отстранённости. Каждый мускул напрягся, изображая подобие человеческой реакции.
И тогда увидел Марка.
Марк, с которым вчера в баре, приглушив голоса, клеймили это идиотское мероприятие, делились одним виски на двоих и бросали в сторону начальства едкие, точные словечки. Тот самый Марк сейчас, с азартом, который казался почти подлинным, тянул канат в идиотской эстафете. Лицо раскраснелось от напускного усердия.
Взгляды встретились. Всего на секунду.
В глазах Марка Виктор не увидел ни смущения, не извинения, не товарищескую усмешку. Лишь быстрое, испуганное скольжение в сторону. Пустоту. А затем — улыбку, такую же натянутую и безжизненную, как у всех остальных. Предательство, которое было даже не поступком, а простым, трусливым отсутствием.
Глухое разочарование, тяжёлое и влажное, как комок глины, упало куда-то вглубь, перекрывая кислород. Затем вытеснилось холодной, окончательной брезгливостью. Понимание пришло резко: даже те, в ком готов был признать своего, при первой опасности надевают униформу и растворяются в толпе манекенов. Подойти позже, ткнуть язвительной шуткой — показалось вдруг мелким, унизительным и бессмысленным, как попытка объяснить что-то дрессированной собачке.
Марк перестал существовать. Просто стал частью пейзажа. Ещё одним предметом мебели в зале абсурда. Цель сузилась до примитивного, животного импульса: выжить. Просто дожить до конца дня, не сломавшись, не надев маску. Сохранить внутри хоть крупицу того, что ещё можно было назвать собой.
Финальный акт. Ольга, словно жрица перед алтарём, собрала остатки «команды» для заключительной рефлексии. Льстивые лучи заходящего солнца били в огромное окно, окрашивая и без того фальшивую атмосферу в сюрреалистичные тона. Начальница парила в центре зала, произнося пламенную речь о «семье» и «общих ценностях». Жесты широки, театральны, отточены до автоматизма. Виктор стоял в тени, наблюдая за ней как биолог за редким видом ядовитого гриба — с холодным, беспристрастным интересом.
— ...и именно в единстве наша сила! — воскликнула Ольга, с пафосом воздевая руки.
Локоть задел край высокого бокала на столе. Хрусталь звякнул, пронзительно и не к месту. Тёмно-бордовая жидкость, словно живая, устремилась вниз по стеклу, а затем медленно, почти церемониально, начала растекаться по белоснежной шёлковой блузке начальницы. Алый поток полз, впитываясь в дорогую ткань, прожигая цветом. Напоминал свежую, пульсирующую рану на стерильном бинте.
Виктор замер, затаив дыхание, всё существо сжалось в ожидании. Ждал взрыва, крика, досадливого восклицания, хоть какой-то искры нормальной, человеческой реакции на проблему, пусть и мелкую.
Не последовало.
Пауза длилась вечность. Ольга не вздрогнула. Не ахнула. Широко распахнутые, ничего не выражающие глаза не изменились. Липовая улыбка застыла маской, не выдавая ни тени эмоций. Не посмотрела на пятно, не попыталась стереть. Рука, с которой стекали алые капли, словно кровь с лезвия, просто опустилась. Голос, ровный и вдохновенный, не сбился, не потерял пафосных интонаций.
— ...и именно так мы, преодолевая любые преграды, — продолжала, словно ничего не случилось, — идём к нашей общей цели!
Внутри Виктора что-то перевернулось, оборвалось и рухнуло в ледяную пустоту. Не цинизм, не раздражение. Физическое отвращение, подступающее к горлу едкой волной. Леденящий душу ужас, пронзительный и тихий. Перед ним было не лицемерие. Лицемер бы смутился, изобразил досаду, сыграл в прощение. Это было Нечто. Пустота, идеально имитирующая человека. Механизм, который даже при очевидном сбое в программе продолжал воспроизводить один и тот же код.
Старый вопрос, мучивший весь день — молчать или взорваться негодованием, — мгновенно сгорел, рассыпался пеплом. Родился новый, куда более страшный и неразрешимый: он один сохранил рассудок в курятнике безумных роботов, или сам начинает сходить с ума, видя демонов там, где другие видят лишь будни офисной суматохи?
Виктор отступил. Медленно, стараясь не выдавать внутренней дрожи, сжал в руке пластиковый стакан. Вода была тёплой, отдавала пластмассой, но сделал большой глоток, чтобы смыть подступающую тошноту, сбить комок паники, застрявший где-то в пищеводе. Роль снова изменилась. Больше не изгой, не циник. Исследователь, затерявшийся в стае существ, чья природа непонятна и оттого пугающе враждебна.
2
Офис встретил тишиной — неправильной, натянутой, как струна перед обрывом. Виктор толкнул стеклянную дверь и замер на пороге, вслушиваясь в пустоту. Обычно к девяти утра пространство гудело: телефонные звонки, стук клавиатур, обрывки разговоров о сериалах и ипотеках. Сейчас — ничего. Только приглушённое шуршание, будто мыши скребутся в стенах.
Коллеги сидели за мониторами, но не работали. Сгрудились парами у кулера, у принтера, склонив головы. Шептались. Взгляды скользили в сторону кабинета Ольги — стеклянного куба в дальнем углу — и тут же отскакивали, как от раскалённого металла.
Виктор прошёл к столу, стараясь не привлекать внимания. Включил компьютер. Пальцы легли на клавиатуру, но не двигались. Внутренний радар, настроенный вчера на обнаружение угрозы, теперь работал на полную мощность. Каждый звук, каждое движение в периферийном зрении регистрировались и анализировались.
— ...вернулась такой... — донеслось справа, из-за перегородки.
— ...невероятная энергия... — подхватил кто-то слева.
— ...будто подменили...
Виктор напрягся. О ком? Ольга вчера ушла с тимбилдинга раньше всех, не попрощавшись. Пятно вина на блузке так и осталось алым пятном на белом. Механическая улыбка так и не дрогнула.
Дверь кабинета распахнулась.
Выходила Ольга.
Виктор поднял глаза — и внутри что-то сжалось, как от удара под дых.
Улыбка. Широкая. Слишком широкая. Левый уголок рта тянулся к уху, растягивая кожу до неестественного предела. Правый едва приподнят, застыл в полушаге. Мышцы лица работали несимметрично, создавая впечатление маски, натянутой на череп и плохо закреплённой. Глаза оставались прежними — стеклянными, пустыми, как у чучела в музее естествознания.
— Доброе утро, команда! — голос прозвучал слишком громко, слишком жизнерадостно, с металлическим призвуком, будто кто-то включил динамик на максимум. — Сегодня начинается новая эра! Эра саморазвития и продуктивности!
Она шла между рядами столов, и каждый шаг отдавался в тишине, как удар молота. Руки широко раскинуты, ладони раскрыты, будто собиралась обнять всех разом. Движения резкие, угловатые, словно кукла на ниточках, которую дёргает неумелый кукловод.
Виктор не мог оторвать взгляд. Это не была фальшь. Фальшь он распознавал мгновенно — годы тренировки. Это была патология. Что-то сломалось внутри, что-то переключилось, и теперь человек работал по другой программе. Отвращение, знакомое и почти комфортное, сменилось леденящим страхом, который полз по позвоночнику, позвонок за позвонком.
Ольга остановилась в центре офиса, повернулась на сто восемьдесят градусов — движение механическое, точное — и снова улыбнулась. Левый уголок рта дёрнулся, будто под кожей что-то шевельнулось.
— Я чувствую невероятный прилив сил! — выкрикнула она, и голос треснул на верхней ноте. — И хочу поделиться им с каждым из вас!
Нужно было сделать вид, что ничего не заметил.
Ошеломляющая ясность.
Виктор понял свою ничтожность перед этим масштабом. Понял бессмысленность борьбы. Понял, что любое сопротивление — лишь отсрочка неизбежного.
Но в этом ничтожестве родилась искра. Крошечная. Упрямая. Он вспомнил цветок шиповника в кармане. Семена одуванчика в трещине земли. Яблоню, которую когда-то видел в детстве, растущую сквозь асфальт. Жизнь не побеждает Пустоту. Но она существует вопреки ей.
Виктор посмотрел в лицо Пустоте. И улыбнулся. Не кривой улыбкой. Настоящей. Озарённой.
— Я вижу, — произнёс он тихо. — Если есть Пустота, то должна быть и Полнота.
Ольга нахмурилась. Впервые на её лице появилось что-то, кроме спокойствия.
— Полнота — иллюзия.
— Нет. — Виктор покачал головой. — Иллюзия — это ваш рай. Полнота — это жизнь. Настоящая. Сложная. Болезненная. Но живая.
— Ты не можешь противостоять Пустоте.
— Не собираюсь. — Виктор сделал шаг назад. — Я буду наполнять её.
Он развернулся. Пошёл сквозь кольцо «улыбающихся». Они не остановили его. Сила не в противодействии. Сила в альтернативе. В творении.
***
Виктор вернулся в библиотеку. Здание стояло заброшенное, пыльное. «Улыбающиеся» не трогали его — для них опасность миновала, и Виктор с его библиотекой, не существовали, не представляли интереса.
Он прошёл внутрь. Осмотрелся. Полки с книгами. Столы. Окна, сквозь которые пробивался серый свет. Это будет его убежище. Не крепость. Сад. Виктор начал с малого.
Нашёл в подсобке старые семена — кто-то когда-то хранил их здесь, планируя посадить. Нашёл землю во дворе, где ещё не прошла стерилизация «улыбающихся». Посадил первое семя. Яблоня. Полил водой из старой бочки. Прикрыл землёй. Отметил место палочкой. Не знал, взойдёт ли оно. Не знал, выживет ли росток в этом мире. Но посадил.
На следующий день посадил ещё одно. Потом ещё. Одуванчики. Шиповник. Дикие травы.
Мир вокруг для других был искусственным раем. Для Виктора — руинами, пронизанными чёрными трещинами. Пустота не исчезла. Она была везде, в каждой тени, в каждом углу. Но он продолжал.
Нашёл бумагу — старые рекламные листовки, оборотная сторона которых была чистой. Начал писать. Записывал наблюдения. Фиксировал изменения. Описывал то, что видел — не для кого-то, а для себя. Чтобы не забыть. Чтобы оставить след.
Чувство бессмысленности давило постоянно. Голос разума шептал: Твой труд никто не оценит. Твои сады умрут. Ты один. Навсегда.
Но Виктор продолжал. «Улыбающиеся» иногда проходили мимо библиотеки. Не замечали его. Шли своими маршрутами, выполняли функции. Но однажды один из них остановился. Посмотрел на цветущий куст шиповника у входа. Взгляд задержался. На лице — кривая улыбка, но на секунду в глазах мелькнуло что-то. Замешательство? Удивление? Мимолётно. Почти незаметно. Но это было что-то. Виктор не знал, что это значит. Не знал, изменится ли что-то. Но продолжал.
Прошли недели. Месяцы. Яблоня дала первые всходы. Крошечный росток, пробившийся сквозь серую землю. Зелёный. Живой. Виктор стоял перед ним на коленях, глядя на этот росток, и улыбался. Настоящей улыбкой. Не кривой. Не вымученной. Душевной. Чистой.
Он понял. Смысл не в грандиозной победе. Не в спасении мира. Не в уничтожении Пустоты. Смысл в самом акте наполнения. Каждое посаженное дерево. Каждый исписанный лист. Каждый аромат цветка — это капля, которая отрицает Ничто. Его присутствие. Его труд. Его жизнь — это живое доказательство того, что есть другой путь. Не борьбы. Не бегства. Творения.
Виктор не был счастлив в обычном смысле. Он не испытывал эйфории. Не чувствовал триумфа. Но он был целостен. Виктор поливал яблоню. Записывал наблюдения. Сажал новые семена. Иногда, когда солнце пробивалось сквозь облака и падало на зелёные листья, на его лице отражалась улыбка. Настоящая. Живая. И в этой улыбке была вся полнота мира.
Мир всё ещё распадался. Пустота всё ещё пожирала реальность. «Улыбающиеся» всё ещё ходили по улицам с мёртвыми глазами. Но в трещинах этого мира теперь цвели сады.
1
Воздух в конференц-зале застыл мёртвым грузом — кто-то будто пережевал и выплюнул обратно. Виктор вдыхал медленно, через силу: лёгкие сопротивлялись этой смеси затхлого ковра, жжёного кофе из термоса и чужого пота. Запах коллективного отчаяния имел консистенцию. Прислонившись спиной к стене, он вдавливался в шершавые обои с уродливым узором, пытаясь стать частью рисунка. Исчезнуть. Язык различал медь — вчерашний виски смешался с сегодняшней ненавистью. В ушах гудело, и сквозь гул пробивался единственный голос.
На возвышении метался тренер по мотивации — живой конспект из журнала для менеджеров, весь в поту. Голос пронзительный, липкий, впивался в барабанные перепонки, не оставляя пространства для мыслей.
— Команда — это сила! Сила — это успех! — выкрикивал тренер, и глаза горели маниакальным блеском, будто человек только что открыл формулу вечной жизни. — Давайте ощутим! Встаньте в круг! Крепче возьмитесь за руки!
Внутри Виктора зашумело, как помехи в эфире: «Крепче. Чтобы ощутить трепет соседней ладони, влажной от стресса. Чтобы передать по цепочке стадный импульс. Чемпионы чего? Скоростного вырождения достоинства в бонусы к KPI?»
Машинально прикинул стоимость часового спектакля, перевёл в бутылки выдержанного шотландского односолодового. Вышло на полгода. Полгода тишины и одиночества, где не нужно притворяться. Внутренний мир оказался единственным убежищем — предательски богатым, когда снаружи пустота.
Взгляд тренера, сканирующий зал в поисках жертвы, намертво зацепился за Виктора. Хищный. Радостный.
— А вот наш скептик! Выйди к нам! Покажи, что значит настоящее доверие!
Десятки пар глаз развернулись одновременно — пустых, любопытствующих, уставших. Экспонат в музее странных людей. Упражнение «Доверие»: упасть спиной на руки коллег. Руки, которые утром листали бумажки и стучали по клавиатурам. Руки, в силе которых он не был уверен ни на грамм.
— Верю в законы Ньютона, — голос прозвучал глухо, будто доносился из-под толщи воды, из той самой квартиры с виски. — А не в корпоративный энтузиазм. Простите.
Тишина упала плотным слоем. Можно было резать ножом для масла с буфетного стола. Давила на уши, гудела. В этой тишине родилось двойственное чувство — стыд, едкий и обжигающий, поднимающий жар к щекам, но странным образом смешанный с гордостью, холодной и острой. Прокажённый, которого вытолкнули из круга, но при этом — единственно чистый в комнате. Виктор молча, не спуская с тренера холодного, почти отстранённого взгляда, сделал шаг назад. Отошёл к буфетному столику, держась чуть отстранённо, пряча облегчение от выполненного внутреннего долга.
***
Угол у массивной фальш-колонны, пахнущий остывшим кондиционером и пылью, стал крепостью. Отсюда, как из каземата, Виктор наблюдал за ритуалами чужого мира. Воздух звенел от притворного смеха, который раскалывался о слух, как стекло. Коллеги, пара за парой, исполняли танец нетворкинга: вскидывали брови в унисон, синхронно кивали, обменивались визитками с важностью дипломатов на переговорах. Улыбки, натянутые на лица, казались масками, под которыми сквозил лишь ровный, загрунтованный нуль. Таксидермия душ — чучела, набитые корпоративными лозунгами.
К нему подплыла Ольга, начальница. Улыбка была служебным инструментом, как смартфон в маникюренной руке.
— Виктор, ну что ты как не в своей тарелке? — голос струился тёплым сиропом, под которым угадывалась острая игла. — Мы же все здесь одна команда. Расслабься, получи удовольствие!
Затошнило от фразы, от идеально отполированного, конвейерного вранья. Слова застревали в горле комом протеста, но Виктор лишь беззвучно кивнул, чувствуя, как лицо костенеет в маске вежливой отстранённости. Каждый мускул напрягся, изображая подобие человеческой реакции.
И тогда увидел Марка.
Марк, с которым вчера в баре, приглушив голоса, клеймили это идиотское мероприятие, делились одним виски на двоих и бросали в сторону начальства едкие, точные словечки. Тот самый Марк сейчас, с азартом, который казался почти подлинным, тянул канат в идиотской эстафете. Лицо раскраснелось от напускного усердия.
Взгляды встретились. Всего на секунду.
В глазах Марка Виктор не увидел ни смущения, не извинения, не товарищескую усмешку. Лишь быстрое, испуганное скольжение в сторону. Пустоту. А затем — улыбку, такую же натянутую и безжизненную, как у всех остальных. Предательство, которое было даже не поступком, а простым, трусливым отсутствием.
Глухое разочарование, тяжёлое и влажное, как комок глины, упало куда-то вглубь, перекрывая кислород. Затем вытеснилось холодной, окончательной брезгливостью. Понимание пришло резко: даже те, в ком готов был признать своего, при первой опасности надевают униформу и растворяются в толпе манекенов. Подойти позже, ткнуть язвительной шуткой — показалось вдруг мелким, унизительным и бессмысленным, как попытка объяснить что-то дрессированной собачке.
Марк перестал существовать. Просто стал частью пейзажа. Ещё одним предметом мебели в зале абсурда. Цель сузилась до примитивного, животного импульса: выжить. Просто дожить до конца дня, не сломавшись, не надев маску. Сохранить внутри хоть крупицу того, что ещё можно было назвать собой.
***
Финальный акт. Ольга, словно жрица перед алтарём, собрала остатки «команды» для заключительной рефлексии. Льстивые лучи заходящего солнца били в огромное окно, окрашивая и без того фальшивую атмосферу в сюрреалистичные тона. Начальница парила в центре зала, произнося пламенную речь о «семье» и «общих ценностях». Жесты широки, театральны, отточены до автоматизма. Виктор стоял в тени, наблюдая за ней как биолог за редким видом ядовитого гриба — с холодным, беспристрастным интересом.
— ...и именно в единстве наша сила! — воскликнула Ольга, с пафосом воздевая руки.
Локоть задел край высокого бокала на столе. Хрусталь звякнул, пронзительно и не к месту. Тёмно-бордовая жидкость, словно живая, устремилась вниз по стеклу, а затем медленно, почти церемониально, начала растекаться по белоснежной шёлковой блузке начальницы. Алый поток полз, впитываясь в дорогую ткань, прожигая цветом. Напоминал свежую, пульсирующую рану на стерильном бинте.
Виктор замер, затаив дыхание, всё существо сжалось в ожидании. Ждал взрыва, крика, досадливого восклицания, хоть какой-то искры нормальной, человеческой реакции на проблему, пусть и мелкую.
Не последовало.
Пауза длилась вечность. Ольга не вздрогнула. Не ахнула. Широко распахнутые, ничего не выражающие глаза не изменились. Липовая улыбка застыла маской, не выдавая ни тени эмоций. Не посмотрела на пятно, не попыталась стереть. Рука, с которой стекали алые капли, словно кровь с лезвия, просто опустилась. Голос, ровный и вдохновенный, не сбился, не потерял пафосных интонаций.
— ...и именно так мы, преодолевая любые преграды, — продолжала, словно ничего не случилось, — идём к нашей общей цели!
Внутри Виктора что-то перевернулось, оборвалось и рухнуло в ледяную пустоту. Не цинизм, не раздражение. Физическое отвращение, подступающее к горлу едкой волной. Леденящий душу ужас, пронзительный и тихий. Перед ним было не лицемерие. Лицемер бы смутился, изобразил досаду, сыграл в прощение. Это было Нечто. Пустота, идеально имитирующая человека. Механизм, который даже при очевидном сбое в программе продолжал воспроизводить один и тот же код.
Старый вопрос, мучивший весь день — молчать или взорваться негодованием, — мгновенно сгорел, рассыпался пеплом. Родился новый, куда более страшный и неразрешимый: он один сохранил рассудок в курятнике безумных роботов, или сам начинает сходить с ума, видя демонов там, где другие видят лишь будни офисной суматохи?
Виктор отступил. Медленно, стараясь не выдавать внутренней дрожи, сжал в руке пластиковый стакан. Вода была тёплой, отдавала пластмассой, но сделал большой глоток, чтобы смыть подступающую тошноту, сбить комок паники, застрявший где-то в пищеводе. Роль снова изменилась. Больше не изгой, не циник. Исследователь, затерявшийся в стае существ, чья природа непонятна и оттого пугающе враждебна.
2
Офис встретил тишиной — неправильной, натянутой, как струна перед обрывом. Виктор толкнул стеклянную дверь и замер на пороге, вслушиваясь в пустоту. Обычно к девяти утра пространство гудело: телефонные звонки, стук клавиатур, обрывки разговоров о сериалах и ипотеках. Сейчас — ничего. Только приглушённое шуршание, будто мыши скребутся в стенах.
Коллеги сидели за мониторами, но не работали. Сгрудились парами у кулера, у принтера, склонив головы. Шептались. Взгляды скользили в сторону кабинета Ольги — стеклянного куба в дальнем углу — и тут же отскакивали, как от раскалённого металла.
Виктор прошёл к столу, стараясь не привлекать внимания. Включил компьютер. Пальцы легли на клавиатуру, но не двигались. Внутренний радар, настроенный вчера на обнаружение угрозы, теперь работал на полную мощность. Каждый звук, каждое движение в периферийном зрении регистрировались и анализировались.
— ...вернулась такой... — донеслось справа, из-за перегородки.
— ...невероятная энергия... — подхватил кто-то слева.
— ...будто подменили...
Виктор напрягся. О ком? Ольга вчера ушла с тимбилдинга раньше всех, не попрощавшись. Пятно вина на блузке так и осталось алым пятном на белом. Механическая улыбка так и не дрогнула.
Дверь кабинета распахнулась.
Выходила Ольга.
Виктор поднял глаза — и внутри что-то сжалось, как от удара под дых.
Улыбка. Широкая. Слишком широкая. Левый уголок рта тянулся к уху, растягивая кожу до неестественного предела. Правый едва приподнят, застыл в полушаге. Мышцы лица работали несимметрично, создавая впечатление маски, натянутой на череп и плохо закреплённой. Глаза оставались прежними — стеклянными, пустыми, как у чучела в музее естествознания.
— Доброе утро, команда! — голос прозвучал слишком громко, слишком жизнерадостно, с металлическим призвуком, будто кто-то включил динамик на максимум. — Сегодня начинается новая эра! Эра саморазвития и продуктивности!
Она шла между рядами столов, и каждый шаг отдавался в тишине, как удар молота. Руки широко раскинуты, ладони раскрыты, будто собиралась обнять всех разом. Движения резкие, угловатые, словно кукла на ниточках, которую дёргает неумелый кукловод.
Виктор не мог оторвать взгляд. Это не была фальшь. Фальшь он распознавал мгновенно — годы тренировки. Это была патология. Что-то сломалось внутри, что-то переключилось, и теперь человек работал по другой программе. Отвращение, знакомое и почти комфортное, сменилось леденящим страхом, который полз по позвоночнику, позвонок за позвонком.
Ольга остановилась в центре офиса, повернулась на сто восемьдесят градусов — движение механическое, точное — и снова улыбнулась. Левый уголок рта дёрнулся, будто под кожей что-то шевельнулось.
— Я чувствую невероятный прилив сил! — выкрикнула она, и голос треснул на верхней ноте. — И хочу поделиться им с каждым из вас!
Нужно было сделать вид, что ничего не заметил.
