– А ты знаешь, что театр имени Моссовета – это и есть знаменитое Варьете из «Мастера и Маргариты»? – спросила я.
– Знаю, – кивнул он.
– Помнишь сеанс чёрной магии? Там людям тоже давали всё, что они хотели, на них буквально падало с неба. А потом выяснялось, что всё это пустышка.
– Помню. Это ты к чему?
– А то, что нам тоже с неба падает. Тебе – талант к рисованию. Мне… ну, предположительно я теперь так крута, что герои Тарантино заплачут от зависти.
– Думаешь, Пётр Викторович – это дьявол, который потом потребует душу? – хмыкнул Макс.
– Я бы не удивилась.
– А как же заключение договора и подпись кровью? – видно было, что Макс пытается перевести всё в шутку.
– А что мы на самом деле знаем о дьяволе? Может, договоры – это вчерашний день, а теперь он пользуется высокими технологиями. Мы думаем, что у нас прибыло, а на самом деле – убыло.
Макс помолчал.
– Какой-то это слишком очеловеченный дьявол, – наконец сказал он. – Высокие технологии… Не думаю, что высшие силы нуждаются в чём-то подобном. Душа – она и есть душа, что сейчас, что тысячу лет назад. И если ранее требовался договор, едва ли сейчас что-то изменилось.
– А сам как ты думаешь, Макс? От того, что он делает, слишком пахнет чем-то… сверхъестественным.
– Покажи человеку хотя бы девятнадцатого века компьютерную томографию, и он тоже сочтёт её сверхъестественной. Ну и мысли у тебя, Жень…
– А у тебя самого похожие не мелькали?
Макс пожал плечами. Впереди показался перекрёсток, и он свернул к реке, чтобы почти сразу остановиться у подземного перехода.
– Дойдёшь отсюда? – немного виновато спросил он.
– Да, конечно, без проблем, – я распахнула дверцу и вылезла наружу. Хотелось, чтобы он проводил меня до квартиры, но Макс и так потратил на меня целое утро, пожертвовав своими делами. Вот и сейчас он вылез следом за мной, обошёл автомобиль и притянул меня к себе.
– Нет, правда, жаль, что так случилось с твоей машиной.
– Ладно, я сама виновата.
– Может, сходим куда-нибудь вдвоём, чтобы немного развеяться?
– Куда?
– Ну, вон, хотя бы, – он кивнул на рекламный плакат премьеры модного мюзикла. – Ты там, наверное, ещё не была?
– Нет.
– Тогда я тебя приглашаю.
– Спасибо.
– Это значит, что ты согласна?
Я кивнула.
– Отлично. Тогда я закажу билеты и в скором времени скажу, когда и как. Можно мне прийти к вам?
– Приходи, конечно. Мои родители всегда рады тебя видеть.
– А ты? – он пытливо заглянул мне в глаза. – Ты будешь рада?
Я опустила взгляд, но кивнула. Он наклонился ещё ниже, чуть помедлил, и, не встретив сопротивления, поцеловал меня.
– Ладно, я пойду, – я отодвинулась.
– Доброго дня тебе.
– И тебе.
Миновав переход, я увидела, что Макс всё ещё стоит около своей машины и смотрит в мою сторону. Я помахала ему рукой, он махнул в ответ и сел в свой «БМВ». Я отвернулась и направилась к арке, ведущей на ту сторону нашего дома, куда выходили двери подъездов.
– Ну, что с тобой делать, Женя? Хоть нанимай тебе телохранителя. Хорошо, что Макс оказался свободен, да добрые люди телефоном поделились, а то так бы и сидела на улице даже без куртки? До воспаления лёгких?
– Кончай кудахтать, мать, – прервал мамино возмущение папа. – Жива, здорова, и слава Богу.
– Меня обокрали, и я же виновата! – воспользовалась я возникшей паузой. – Что мне теперь, на улицу не выходить? Между прочим, у меня и правда голова болит и нос заложен!
Я не врала, хотя головную боль связывала скорее с изменением погоды, чем с простудой – завтра-послезавтра обещали понижение температуры до нуля, а то и до минуса, а я, как гипотоник, была изрядно метеозависима. Но нос у меня действительно заложило.
Мама вздохнула, глядя на меня с сожалением, как на неразумного ребёнка. Отношение как к маленькой меня раздражало, но было неистребимо. Папа, когда я однажды пожаловалась ему, что мама до седых волос будет считать меня нуждающейся в опеке, ответил, что я смогу претендовать на взрослость, только если начну «самостоятельную жизнь».
То есть, если найду работу или выйду замуж.
– Иди, полежи, – сказала мама. – И прими таблетку.
Я кинула на отца выразительный взгляд, и он мне подмигнул. В это время в гостиной зазвонил телефон, и он, как сидевший ближе всех, снял трубку.
– Алло? Сейчас, – он протянул трубку мне. – Тебя.
– Алло, – я взяла трубку и прижала её к уху. – Алло!
В трубке стояла тишина. Не было слышно даже чьего-нибудь дыхания, или каких-либо ещё шумов.
– Говорить будете?
Ответом мне были короткие гудки. Я передала телефон обратно папе и пожала плечами:
– Бросили трубку. Знаешь, кто звонил?
– Не знаю. Голос был какой-то гнусавый, – он нахмурился, нажал на кнопку и нахмурился ещё больше. – Да это же с твоего смартфона звонили. Так, быстренько набирай оператора, пусть блокирует. А потом сразу в банк. Давай-давай, нечего резину тянуть.
Он был прав, и я со вздохом подчинилась.
Оказавшись в своей комнате, я бесцельно побродила от стены к стене. Головная боль усиливалась, настроения заниматься чем-либо не было никого, и я склонялась к тому, что мама всё-таки была права. Надо лечь пораньше, авось завтра всё пройдёт. И начнётся ещё один пустой день.
Должно быть, плохое самочувствие располагало к самобичеванию, но настроение становилось чем дальше, тем депрессивнее. Не только мама была права, папа тоже был прав, когда говорил, что девице, сидящей на шее у родителей, пусть даже у весьма состоятельных родителей, претендовать на взрослость не приходится. Раньше моим оправданием была учёба, но теперь универ окончен и… что дальше? По идее, надо искать себе место и худо-бедно, но начинать обеспечивать себя самой. Но если работать по специальности, я могла бы устроиться разве что учительницей русского языка и литературы, однако о такой перспективе мне и думать не хотелось. Не то беда, что мало платят (в конце концов, из квартиры меня никто не гонит, и личный счёт, что папа завёл на меня в день моего совершеннолетия, регулярно пополняется), а то, что никакого желания заниматься с детьми я не чувствовала. Напротив, встречаясь на улицах с хулиганистыми подростками, я испытывала лишь чувство беспомощности и старалась обойти их по широкой дуге. Мысль, что придётся отвечать за три десятка таких же, наводила на меня тихий ужас.
И о чём я думала, когда поступала на филологический? Да ни о чём. Просто экономика и менеджмент, на которые меня толкал папа, привлекали меня ещё меньше. А молодёжная тусовка, в которой я тогда вращалась, была, как ни странно, достаточно интеллектуальной, и знание литературы в ней скорее приветствовалось. И до окончания универа была ещё целая жизнь.
Конечно, не обязательно работать по специальности. Папа предлагал устроить меня на какую-нибудь непыльную должность если не у себя в фирме, то у своего старого друга и делового партнёра, который уж конечно не откажет в такой пустяковой услуге. Беда только в том, что офисные должности меня тоже не привлекали. Я и сама понимала, что просто «слишком много хотеть кушать», но сил взять себя за шкирку и выпнуть на какую-нибудь полезную деятельность в себе не находила. А чтобы заняться чем-то более интересным, нужно было хотя бы решить, что же мне, в конце концов, интересно. Но какого-то увлекающего меня хотя бы хобби как-то тоже не находилось.
Вот и получается, что я – не более чем бездельница-мажорка, не способная больше ни на что, кроме как тусить по клубам и тратить родительские денежки. Заработанные, между прочим, горбом и потом. Эх, нужно было не боевые навыки у Петра Викторовича просить – даже если сработало, на кой они мне? А что-нибудь полезное. Хоть поэтический дар, например. Ну да, может, я бы много им и не заработала, но печаталась, писала тексты хотя бы знакомым для их музыкальной группы, и родители мной бы гордились. Не бизнесвумен у них дочь, но всё-таки талант имеет.
Всё так же бесцельно я подошла к окну и выглянула наружу. Лабиринт приарбатских переулков, открывавшийся с шестого этажа, выглядел довольно уныло. Голые деревья, узкие проезды, а вот стены домов разноцветные, но в пасмурный вечер они, как ночные кошки, все серы. Новый дом справа с облицовкой в коричнево-кремовых тонах всегда казался мне похожим на шоколадное пирожное. Многие окна в нём были темны, продажа квартир ещё шла полным ходом. Фонари пока не зажгли, хотя этого можно было ждать с минуты на минуту.
Я прижалась лбом к приятно прохладному стеклу и глянула вниз. Внизу была детская площадка, с яркой горкой, похожей на ту, что я видела во дворе дома на Вятской улице, только не такой разлапистой. Рядом с горкой стояла женщина в коричневой куртке и пристально смотрела вверх. Мне показалось, что она смотрит прямо на меня.
Я моргнула. Что-то очень знакомое почудилось мне в этой женщине. Её лицо в сумраке да с высоты разглядеть было затруднительно, но фигура, одежда… Всё было определённо знакомым. Однако оказалось не так просто понять, откуда. Пока я думала, женщина отвернулась и зашагала вниз по сползающей по склону холма безлюдной улочке. Пару минут спустя она скрылась за углом, а я так и не сообразила, где же я её видела.
Наутро выяснилось, что я была слишком оптимистична относительно своего здоровья. С утра голова болела по-прежнему, а к насморку прибавилось першение в горле. Смерив себе температуру, я не удивилась, увидев, что столбик ртути далеко миновал отметку в тридцать семь градусов.
– Володя Смирнов умер, – сказал папа за завтраком. – Его отец только что звонил.
Мама приоткрыла рот и посмотрела на меня.
– Как умер? – потрясённо переспросила я. – Он же совсем недавно в ток-шоу снимался!
– Говорит, наложил на себя руки. Наглотался таблеток на ночь. В предсмертной записке написал, что его талант кончился, что он уже не актёр, и жить больше незачем. Утром мать пришла его будить, а он уже холодный.
– Господи ты боже мой! – произнесла мама.
Я молчала. Талант кончился? Да Володька, чтобы я о нём ни думала, был актёром от бога. Ну да, последние пара ролей, которые я у него видела, и в самом деле были неудачными, но, как говорили древние, и Гомеру случалось обмолвиться. Лезь из-за этого в петлю или глотать снотворное?
– А ведь я совсем недавно про него разгромную статью читала, – вспомнила мама. – Об этой новой постановке «Крейцеровой сонаты», где он молодого Позднышева играл. Писали, что он не играет, а просто присутствует на сцене, и что из-за этого весь спектакль разваливается. Вот он, наверное, и…
– Ох уж эти творческие натуры, – вздохнул отец. – Слова им не скажи…
– Андрей! – укоризненно протянула мама.
– Ну, что «Андрей?» Какой-то писака бумагу измарал, а этот всё всерьёз принял. Хоть бы о родителях подумал. Если бы я впадал в отчаяние от каждой неудачи, я бы кончился задолго до того, как она, – папа кивнул на меня, – появилась на свет. А может, и до нашей с тобой встречи.
– Пойду Лиле позвоню, хоть пособолезную, – мама вздохнула и поднялась. – Ну, как же это так…
Она исчезла за дверью, и мы с отцом некоторое время посидели в молчании.
– Только не вздумай винить себя, – вдруг сказал он. – Тебе ведь уже давно стало ясно, что он за человек. Что прошло, то прошло.
– Я и не виню, – я и в самом деле удивилась его словам. – Просто… странно. Вот уж про кого никогда бы не подумала, что он на такое способен.
– Да, он казался совершенно непотопляемым, – папа похлопал меня по руке. – Бедный Олег, бедная Лиля.
– Да, – я отодвинула чашку. – Пойду полежу. Не возражаешь?
– И «Антигриппина» попей, – посоветовал папа. – Может, тебе врача вызвать?
– Это просто простуда. Давай подождём до завтра, ладно? Если мне не станет лучше, вызовем.
– Ну, смотри. Тебе бы подлечиться, мы же на похороны званы. Конечно, ничего не случиться, если тебя не будет, но всё-таки…
– Я понимаю, пап.
Врачей я не любила с детства, с тех пор, как однажды, ещё до школы, полежала в больнице, где мне делали курс уколов. Я знала, что это фобия и что реальных причин для страхов у меня нет, и всё же предпочитала за медицинской помощью без крайней на то необходимости не обращаться. К тому же болезнь давала мне легальный повод с чистой совестью переложить визит в полицию на маму и предаться законному безделью.
Вечером того же дня меня навестил Макс с цветами, которые он, впрочем, отдал маме, и подарком. Подарком оказался новенький ай-фон последней модели, и Макс полвечера помогал мне разбираться в его настройках. Родители, с одобрительной улыбкой переглянувшись, отпустили нас в мою комнату.
– Я слышал о Владимире Смирнове, – сказал Макс, когда мы остались одни. – Мне очень жаль.
Я молчал кивнула, и больше мы на эту тему не заговаривали. Я оценила его такт – ведь кто-кто, а он-то был полностью в курсе, какие отношения связывали меня с покойным.
Температура продержалась два дня и спала, зато у меня начал садиться голос. Впрочем, все согласились, что это пустяки, и что поехать на похороны мне ничего не мешает. Мама договорилась со Смирновыми, что мы с папой подъедем прямо на кладбище, в то время как она отправится к ним домой и поможет тёте Владимира готовить стол для поминок.
Похоронили Володю на Головинском кладбище, где уже лежал его дед. Было воскресное утро, холодное, но ясное. Температура и правда упала, грянул настоящий морозец, успевший прихватить землю, на которой после совсем недавнего тепла не было ни единой снежинки. Я надела короткое чёрное кожаное пальто и пожалела – можно было б и шубу. Тем более, что церемония затянулась. Несмотря на то, что в театре, где работал покойный, устраивали панихиду, пришли много его коллег, пришла и стайка девушек-поклонниц. Последние, надо отдать им должное, вели себя очень пристойно, стояли поодаль с цветами, а когда гроб забросали землёй, по очереди подошли и положили цветы на могилу, после чего все вместе тихо ушли.
Олег Борисович и Лилия Эдуардовна стояли обнявшись, а я всё медлила подойти, хотя молчание становилось уже почти неприличным – чай, они мне не чужие люди. Но уж больно тягостной казалась мне обязанность выражать соболезнования. Что можно сказать родителям, потерявшим единственного сына? Наконец, когда всё было закончено, люди потянулись к воротам кладбища, я всё-таки догнала их и пробормотала несколько сочувственных слов. Охрипшее горло подвело, пришлось откашляться и начать всё с начала.
– Спасибо, – просто сказала Лилия Эдуардовна. Она всегда выглядела моложавой и ухоженной, и нельзя сказать, что сейчас она сильно изменилась внешне, но её плечи сгорбились, а походка стала шаркающей, как у старухи.
– Ты заходи к нам как-нибудь, Женя, – добавил её муж. – Посидим, вспомним прежнее…
Я сглотнула и кивнула.
В машине я взяла полистать глянцевый журнал, который купила утром, в ларьке в торговом центре на углу у нашего дома. О Володе там была целая статья.
– Что, соловьями разливаются? – спросил папа, когда мы вырулили на Ленинградское шоссе. – Как помер, так и стал хорош?
– О мёртвых или хорошо, или ничего, – пробормотала я.
– Ну да, ну да…
У подъезда дома Смирновых стоял пикап с логотипом маминого ресторана. Сначала мама предлагала устроить поминки в её заведении, но Смирновы отказались, сказав, что все, кто хотел, попрощались с их сыном на панихиде, а на поминки позовут только действительно близких. Слово родителей тут было законом, никто не стал спорить.
– Знаю, – кивнул он.
– Помнишь сеанс чёрной магии? Там людям тоже давали всё, что они хотели, на них буквально падало с неба. А потом выяснялось, что всё это пустышка.
– Помню. Это ты к чему?
– А то, что нам тоже с неба падает. Тебе – талант к рисованию. Мне… ну, предположительно я теперь так крута, что герои Тарантино заплачут от зависти.
– Думаешь, Пётр Викторович – это дьявол, который потом потребует душу? – хмыкнул Макс.
– Я бы не удивилась.
– А как же заключение договора и подпись кровью? – видно было, что Макс пытается перевести всё в шутку.
– А что мы на самом деле знаем о дьяволе? Может, договоры – это вчерашний день, а теперь он пользуется высокими технологиями. Мы думаем, что у нас прибыло, а на самом деле – убыло.
Макс помолчал.
– Какой-то это слишком очеловеченный дьявол, – наконец сказал он. – Высокие технологии… Не думаю, что высшие силы нуждаются в чём-то подобном. Душа – она и есть душа, что сейчас, что тысячу лет назад. И если ранее требовался договор, едва ли сейчас что-то изменилось.
– А сам как ты думаешь, Макс? От того, что он делает, слишком пахнет чем-то… сверхъестественным.
– Покажи человеку хотя бы девятнадцатого века компьютерную томографию, и он тоже сочтёт её сверхъестественной. Ну и мысли у тебя, Жень…
– А у тебя самого похожие не мелькали?
Макс пожал плечами. Впереди показался перекрёсток, и он свернул к реке, чтобы почти сразу остановиться у подземного перехода.
– Дойдёшь отсюда? – немного виновато спросил он.
– Да, конечно, без проблем, – я распахнула дверцу и вылезла наружу. Хотелось, чтобы он проводил меня до квартиры, но Макс и так потратил на меня целое утро, пожертвовав своими делами. Вот и сейчас он вылез следом за мной, обошёл автомобиль и притянул меня к себе.
– Нет, правда, жаль, что так случилось с твоей машиной.
– Ладно, я сама виновата.
– Может, сходим куда-нибудь вдвоём, чтобы немного развеяться?
– Куда?
– Ну, вон, хотя бы, – он кивнул на рекламный плакат премьеры модного мюзикла. – Ты там, наверное, ещё не была?
– Нет.
– Тогда я тебя приглашаю.
– Спасибо.
– Это значит, что ты согласна?
Я кивнула.
– Отлично. Тогда я закажу билеты и в скором времени скажу, когда и как. Можно мне прийти к вам?
– Приходи, конечно. Мои родители всегда рады тебя видеть.
– А ты? – он пытливо заглянул мне в глаза. – Ты будешь рада?
Я опустила взгляд, но кивнула. Он наклонился ещё ниже, чуть помедлил, и, не встретив сопротивления, поцеловал меня.
– Ладно, я пойду, – я отодвинулась.
– Доброго дня тебе.
– И тебе.
Миновав переход, я увидела, что Макс всё ещё стоит около своей машины и смотрит в мою сторону. Я помахала ему рукой, он махнул в ответ и сел в свой «БМВ». Я отвернулась и направилась к арке, ведущей на ту сторону нашего дома, куда выходили двери подъездов.
Глава 2
– Ну, что с тобой делать, Женя? Хоть нанимай тебе телохранителя. Хорошо, что Макс оказался свободен, да добрые люди телефоном поделились, а то так бы и сидела на улице даже без куртки? До воспаления лёгких?
– Кончай кудахтать, мать, – прервал мамино возмущение папа. – Жива, здорова, и слава Богу.
– Меня обокрали, и я же виновата! – воспользовалась я возникшей паузой. – Что мне теперь, на улицу не выходить? Между прочим, у меня и правда голова болит и нос заложен!
Я не врала, хотя головную боль связывала скорее с изменением погоды, чем с простудой – завтра-послезавтра обещали понижение температуры до нуля, а то и до минуса, а я, как гипотоник, была изрядно метеозависима. Но нос у меня действительно заложило.
Мама вздохнула, глядя на меня с сожалением, как на неразумного ребёнка. Отношение как к маленькой меня раздражало, но было неистребимо. Папа, когда я однажды пожаловалась ему, что мама до седых волос будет считать меня нуждающейся в опеке, ответил, что я смогу претендовать на взрослость, только если начну «самостоятельную жизнь».
То есть, если найду работу или выйду замуж.
– Иди, полежи, – сказала мама. – И прими таблетку.
Я кинула на отца выразительный взгляд, и он мне подмигнул. В это время в гостиной зазвонил телефон, и он, как сидевший ближе всех, снял трубку.
– Алло? Сейчас, – он протянул трубку мне. – Тебя.
– Алло, – я взяла трубку и прижала её к уху. – Алло!
В трубке стояла тишина. Не было слышно даже чьего-нибудь дыхания, или каких-либо ещё шумов.
– Говорить будете?
Ответом мне были короткие гудки. Я передала телефон обратно папе и пожала плечами:
– Бросили трубку. Знаешь, кто звонил?
– Не знаю. Голос был какой-то гнусавый, – он нахмурился, нажал на кнопку и нахмурился ещё больше. – Да это же с твоего смартфона звонили. Так, быстренько набирай оператора, пусть блокирует. А потом сразу в банк. Давай-давай, нечего резину тянуть.
Он был прав, и я со вздохом подчинилась.
Оказавшись в своей комнате, я бесцельно побродила от стены к стене. Головная боль усиливалась, настроения заниматься чем-либо не было никого, и я склонялась к тому, что мама всё-таки была права. Надо лечь пораньше, авось завтра всё пройдёт. И начнётся ещё один пустой день.
Должно быть, плохое самочувствие располагало к самобичеванию, но настроение становилось чем дальше, тем депрессивнее. Не только мама была права, папа тоже был прав, когда говорил, что девице, сидящей на шее у родителей, пусть даже у весьма состоятельных родителей, претендовать на взрослость не приходится. Раньше моим оправданием была учёба, но теперь универ окончен и… что дальше? По идее, надо искать себе место и худо-бедно, но начинать обеспечивать себя самой. Но если работать по специальности, я могла бы устроиться разве что учительницей русского языка и литературы, однако о такой перспективе мне и думать не хотелось. Не то беда, что мало платят (в конце концов, из квартиры меня никто не гонит, и личный счёт, что папа завёл на меня в день моего совершеннолетия, регулярно пополняется), а то, что никакого желания заниматься с детьми я не чувствовала. Напротив, встречаясь на улицах с хулиганистыми подростками, я испытывала лишь чувство беспомощности и старалась обойти их по широкой дуге. Мысль, что придётся отвечать за три десятка таких же, наводила на меня тихий ужас.
И о чём я думала, когда поступала на филологический? Да ни о чём. Просто экономика и менеджмент, на которые меня толкал папа, привлекали меня ещё меньше. А молодёжная тусовка, в которой я тогда вращалась, была, как ни странно, достаточно интеллектуальной, и знание литературы в ней скорее приветствовалось. И до окончания универа была ещё целая жизнь.
Конечно, не обязательно работать по специальности. Папа предлагал устроить меня на какую-нибудь непыльную должность если не у себя в фирме, то у своего старого друга и делового партнёра, который уж конечно не откажет в такой пустяковой услуге. Беда только в том, что офисные должности меня тоже не привлекали. Я и сама понимала, что просто «слишком много хотеть кушать», но сил взять себя за шкирку и выпнуть на какую-нибудь полезную деятельность в себе не находила. А чтобы заняться чем-то более интересным, нужно было хотя бы решить, что же мне, в конце концов, интересно. Но какого-то увлекающего меня хотя бы хобби как-то тоже не находилось.
Вот и получается, что я – не более чем бездельница-мажорка, не способная больше ни на что, кроме как тусить по клубам и тратить родительские денежки. Заработанные, между прочим, горбом и потом. Эх, нужно было не боевые навыки у Петра Викторовича просить – даже если сработало, на кой они мне? А что-нибудь полезное. Хоть поэтический дар, например. Ну да, может, я бы много им и не заработала, но печаталась, писала тексты хотя бы знакомым для их музыкальной группы, и родители мной бы гордились. Не бизнесвумен у них дочь, но всё-таки талант имеет.
Всё так же бесцельно я подошла к окну и выглянула наружу. Лабиринт приарбатских переулков, открывавшийся с шестого этажа, выглядел довольно уныло. Голые деревья, узкие проезды, а вот стены домов разноцветные, но в пасмурный вечер они, как ночные кошки, все серы. Новый дом справа с облицовкой в коричнево-кремовых тонах всегда казался мне похожим на шоколадное пирожное. Многие окна в нём были темны, продажа квартир ещё шла полным ходом. Фонари пока не зажгли, хотя этого можно было ждать с минуты на минуту.
Я прижалась лбом к приятно прохладному стеклу и глянула вниз. Внизу была детская площадка, с яркой горкой, похожей на ту, что я видела во дворе дома на Вятской улице, только не такой разлапистой. Рядом с горкой стояла женщина в коричневой куртке и пристально смотрела вверх. Мне показалось, что она смотрит прямо на меня.
Я моргнула. Что-то очень знакомое почудилось мне в этой женщине. Её лицо в сумраке да с высоты разглядеть было затруднительно, но фигура, одежда… Всё было определённо знакомым. Однако оказалось не так просто понять, откуда. Пока я думала, женщина отвернулась и зашагала вниз по сползающей по склону холма безлюдной улочке. Пару минут спустя она скрылась за углом, а я так и не сообразила, где же я её видела.
Наутро выяснилось, что я была слишком оптимистична относительно своего здоровья. С утра голова болела по-прежнему, а к насморку прибавилось першение в горле. Смерив себе температуру, я не удивилась, увидев, что столбик ртути далеко миновал отметку в тридцать семь градусов.
– Володя Смирнов умер, – сказал папа за завтраком. – Его отец только что звонил.
Мама приоткрыла рот и посмотрела на меня.
– Как умер? – потрясённо переспросила я. – Он же совсем недавно в ток-шоу снимался!
– Говорит, наложил на себя руки. Наглотался таблеток на ночь. В предсмертной записке написал, что его талант кончился, что он уже не актёр, и жить больше незачем. Утром мать пришла его будить, а он уже холодный.
– Господи ты боже мой! – произнесла мама.
Я молчала. Талант кончился? Да Володька, чтобы я о нём ни думала, был актёром от бога. Ну да, последние пара ролей, которые я у него видела, и в самом деле были неудачными, но, как говорили древние, и Гомеру случалось обмолвиться. Лезь из-за этого в петлю или глотать снотворное?
– А ведь я совсем недавно про него разгромную статью читала, – вспомнила мама. – Об этой новой постановке «Крейцеровой сонаты», где он молодого Позднышева играл. Писали, что он не играет, а просто присутствует на сцене, и что из-за этого весь спектакль разваливается. Вот он, наверное, и…
– Ох уж эти творческие натуры, – вздохнул отец. – Слова им не скажи…
– Андрей! – укоризненно протянула мама.
– Ну, что «Андрей?» Какой-то писака бумагу измарал, а этот всё всерьёз принял. Хоть бы о родителях подумал. Если бы я впадал в отчаяние от каждой неудачи, я бы кончился задолго до того, как она, – папа кивнул на меня, – появилась на свет. А может, и до нашей с тобой встречи.
– Пойду Лиле позвоню, хоть пособолезную, – мама вздохнула и поднялась. – Ну, как же это так…
Она исчезла за дверью, и мы с отцом некоторое время посидели в молчании.
– Только не вздумай винить себя, – вдруг сказал он. – Тебе ведь уже давно стало ясно, что он за человек. Что прошло, то прошло.
– Я и не виню, – я и в самом деле удивилась его словам. – Просто… странно. Вот уж про кого никогда бы не подумала, что он на такое способен.
– Да, он казался совершенно непотопляемым, – папа похлопал меня по руке. – Бедный Олег, бедная Лиля.
– Да, – я отодвинула чашку. – Пойду полежу. Не возражаешь?
– И «Антигриппина» попей, – посоветовал папа. – Может, тебе врача вызвать?
– Это просто простуда. Давай подождём до завтра, ладно? Если мне не станет лучше, вызовем.
– Ну, смотри. Тебе бы подлечиться, мы же на похороны званы. Конечно, ничего не случиться, если тебя не будет, но всё-таки…
– Я понимаю, пап.
Врачей я не любила с детства, с тех пор, как однажды, ещё до школы, полежала в больнице, где мне делали курс уколов. Я знала, что это фобия и что реальных причин для страхов у меня нет, и всё же предпочитала за медицинской помощью без крайней на то необходимости не обращаться. К тому же болезнь давала мне легальный повод с чистой совестью переложить визит в полицию на маму и предаться законному безделью.
Вечером того же дня меня навестил Макс с цветами, которые он, впрочем, отдал маме, и подарком. Подарком оказался новенький ай-фон последней модели, и Макс полвечера помогал мне разбираться в его настройках. Родители, с одобрительной улыбкой переглянувшись, отпустили нас в мою комнату.
– Я слышал о Владимире Смирнове, – сказал Макс, когда мы остались одни. – Мне очень жаль.
Я молчал кивнула, и больше мы на эту тему не заговаривали. Я оценила его такт – ведь кто-кто, а он-то был полностью в курсе, какие отношения связывали меня с покойным.
Температура продержалась два дня и спала, зато у меня начал садиться голос. Впрочем, все согласились, что это пустяки, и что поехать на похороны мне ничего не мешает. Мама договорилась со Смирновыми, что мы с папой подъедем прямо на кладбище, в то время как она отправится к ним домой и поможет тёте Владимира готовить стол для поминок.
Похоронили Володю на Головинском кладбище, где уже лежал его дед. Было воскресное утро, холодное, но ясное. Температура и правда упала, грянул настоящий морозец, успевший прихватить землю, на которой после совсем недавнего тепла не было ни единой снежинки. Я надела короткое чёрное кожаное пальто и пожалела – можно было б и шубу. Тем более, что церемония затянулась. Несмотря на то, что в театре, где работал покойный, устраивали панихиду, пришли много его коллег, пришла и стайка девушек-поклонниц. Последние, надо отдать им должное, вели себя очень пристойно, стояли поодаль с цветами, а когда гроб забросали землёй, по очереди подошли и положили цветы на могилу, после чего все вместе тихо ушли.
Олег Борисович и Лилия Эдуардовна стояли обнявшись, а я всё медлила подойти, хотя молчание становилось уже почти неприличным – чай, они мне не чужие люди. Но уж больно тягостной казалась мне обязанность выражать соболезнования. Что можно сказать родителям, потерявшим единственного сына? Наконец, когда всё было закончено, люди потянулись к воротам кладбища, я всё-таки догнала их и пробормотала несколько сочувственных слов. Охрипшее горло подвело, пришлось откашляться и начать всё с начала.
– Спасибо, – просто сказала Лилия Эдуардовна. Она всегда выглядела моложавой и ухоженной, и нельзя сказать, что сейчас она сильно изменилась внешне, но её плечи сгорбились, а походка стала шаркающей, как у старухи.
– Ты заходи к нам как-нибудь, Женя, – добавил её муж. – Посидим, вспомним прежнее…
Я сглотнула и кивнула.
В машине я взяла полистать глянцевый журнал, который купила утром, в ларьке в торговом центре на углу у нашего дома. О Володе там была целая статья.
– Что, соловьями разливаются? – спросил папа, когда мы вырулили на Ленинградское шоссе. – Как помер, так и стал хорош?
– О мёртвых или хорошо, или ничего, – пробормотала я.
– Ну да, ну да…
У подъезда дома Смирновых стоял пикап с логотипом маминого ресторана. Сначала мама предлагала устроить поминки в её заведении, но Смирновы отказались, сказав, что все, кто хотел, попрощались с их сыном на панихиде, а на поминки позовут только действительно близких. Слово родителей тут было законом, никто не стал спорить.
