— Понимаю, о чём ты говоришь, и не понимаю, о чём ты говоришь, — зажмурившись, замотал головой из стороны в сторону Серафим. — Но страх смерти и жажда жизни – это то, что всегда спасало меня в бою. Я боюсь перестать бояться, ведь если я перестану бояться, то, боюсь, что утрачу чувство опасности и расслаблюсь!
— Ладно. Я не отнимаю у тебя этого права – бояться, только хочу знать: чего ты сейчас боишься?
— Я боюсь, что, заполучив Антония, Вианор откажется спасать брата Максима. Потом я боюсь, что если он и согласится спасать брата Максима, но на самом деле заведёт меня куда-то и предаст в плен. А если не откажется спасать Максима и не предаст меня в плен, то, я боюсь, что наших сил не хватит вызволить Максима. А если наших сил и хватит вызволить Максима, я боюсь... я боюсь увидеть Максима... потому что не знаю, что увижу вместо него!
— Стоп, стоп, стоп, — тихо сказал Питирим. — Ты слишком много боишься. Разве можно бояться всего этого одновременно?
Серафим хлопнул глазами.
— А как надо?
— Надо бояться последовательно. Пока предлагаю тебе бояться только того, что Вианор не согласится спасать Максима. Ведь если он это сделает, то всего остального в принципе уже и не будет.
Серафим схватился за грудь и выдохнул.
— Уф-ф-ф, мне стало значительно легче.
— Рад за тебя, — заулыбался Питирим. — Итак, у тебя осталось одно-единственное дело, за которое надо бояться. Вот и подумай, как избежать того, чего ты боишься.
— Как будто это от меня зависит! — Горько качнул головой Серафим. — В обители каждому известна бездушность капеллана Вианора и звериность послушников его. Даже на учебных спаррингах по пятницам, когда мне выпадал жребий драться с любым из них, я молился так, как если бы шёл на смерть, и дрался так, как если бы это был мой последний бой. Они себе на уме! Они непредсказуемые и неуправляемые!
Серафим запнулся и вдруг всполошился:
— Владыка Питирим, я видел, как осатанело Вианор смотрел на тебя!
— Смотрел... ну и что ж? И я смотрел на него.
— Разве ты не видел его страшную душу?!
— Видел...
— Видел?! — поразился Серафим. — Так почему же в дом впустил?!!
— Да, я видел его душу. И Вианор внутри ещё страшней, чем кажется снаружи, но... — Питирим вздохнул. — Его душа похожа на икону, когда-то написанную яркими красками. Чтобы свежесть цвета сохранить, икону покрыли толстым слоем олифы. Но олифа со временем закоптилась и потемнела, местами стала непрозрачной. Теперь кажется, что икону изначально написали оттенками сепии. Но это не так. Я уверен, если бережно снять слой олифы, под ней мы увидим живые цвета иконы.
— Боюсь, что олифу придётся содрать вместе с плотью, — в сердцах заключил Серафим и грустно опустил голову. — Что мне делать, владыка?
— Ты когда-нибудь за них молился? — внезапно спросил Питирим.
Серафим ошарашенно вскинулся.
— За них?! Нет, что ты! Мне и в голову такое не приходило!
Питирим обнял его за шею ладонью и прижался лбом к его взмокшему лбу.
— Тогда давай помолимся сейчас... — заговорщически прошептал он. — Как давно их бедные души жаждали, чтобы мы вместе с тобой помолились о них... Ведь мир стоит молитвою, а когда ослабеет молитва, тогда мир погибнет...
Марфа Ильинична оказалась хорошим распорядителем: Дорофея отправила с большой корзиной в погреб набрать картошки, моркови и лука, Евангела усадила резать яблоки, Вианору досталось выпекать хлеб, а Валерии – развешивать постельное бельё на веревках в саду, где Антоний колол чурбаки на поленья. Только измученного Альберта определила в постель в небольшой светлой комнатке мансарды и окружила всевозможной заботой.
— Тебе хоть армию приведи – всем дело найдёшь, — засмеялся Питирим, увидев в своём доме непривычное оживление.
Обнаружив рядом с Питиримом праздного Серафима, хозяйка тут же напала на него:
— А ты почему без дела ходишь? Нечего бездельничать! Ступай с Дорофеем картошку чистить!
— Почему ты не сказала им, что у нас есть картофелечистка? — улыбаясь, тихо спросил у хозяйки Питирим.
Марфа Ильинична усмехнулась, протирая полотенцем вымытые тарелки.
— Слышал, что труд сделал из обезьяны человека? Вот и я надеюсь на эволюцию этих горилл. Гляди, какая милая картина!
Серафим с Дорофеем угрюмо сели на стульях друг против друга с тазиками на коленях. Между собой словно демаркационную линию поставили ведро. И работа закипела: в тазики стружками падала кожура, в ведро летела чищеная картошка.
— Ты права, дорогая матушка, — вздохнул Питирим. — В них много ангельского и мирского, но так мало человеческого...
Вианор под руководством Марфы Ильиничны развёл в молоке дрожжи и сахар и взбивал всё венчиком.
— Ну и о чём ты думаешь? — Хозяйка выросла у него за спиной и упёрла руки в бока.
— Я? — опешил Вианор, решив, что слишком быстро орудует выданным инструментом. — Что-то не так?
— Я доверила тесто тебе, потому что Питирим сказал, что ты – добрый человек. А по твоему лицу видно, что ты всё время думаешь о чём-то дурном!
Вианор удивился её проницательности: действительно, всё это время он только и делал, что с упоением представлял, как с треском рвёт одежду на груди Никона и режет плетью со свинцовыми наконечниками его тело, вздёрнутое металлическими тросами на позорном столбе.
— Ну как же так можно?! — Женщина возмущённо вскинула руки и обрушила их с высоты с звонким шлепком на пышные бёдра. — Господи, это же – дрожжи!! Они же – живые!! С таким лицом тесто месить – прокиснет, того и гляди! Разве ты не понимаешь: чтобы хлеб выпекать вкусным и душистым, нужно молиться, а чтобы благодать Господня была в тебе, нужно благодарить?! А со злым сердцем – и хлеб будет дурным!
Вианор остолбенел от демарша хозяйки и вдруг вспомнил себя, как ещё послушником подвязался в трапезной обители. Тогда они выпекали хлеб. Это были простые протеиновые лепёшки, но совершали они это с особым благоговением и молитвой.
Как давно это было... Вианор очень тяжело вздохнул и со всей серьёзностью принял к сведению слова женщины: решил оставить на потом мысленное наслаждение от изощрённого насилия и созерцания никоновых мук. Он стал молиться.
Руки его вспоминали то, что не помнило даже сердце. В муку он добавил молитву и соль, всыпал благодатный состав в молочную смесь и замесил гладкое мягкое тесто. Прикосновения к тесту доставляло огромное наслаждение. Податливое и приятное, словно тельце ребёнка, оно нежно касалось грубой кожи рук.
Закончив замес, Вианор поставил тесто в тёплое место у камина на часок для подъёма, а через час разделил на небольшие порции-шарики. Каждый шарик размял пальцами в лепёшку, у которой середина была потоньше, а края – потолще.
Лепёшки выложил на приготовленный хозяйкой смазанный жиром противень и отправил для выпекания в старый, но до сих пор функционирующий конвектомат. К тому времени свое дело закончили Евангел, Серафим и Дорофей, и дом наполнится запахами выпекаемого хлеба, тушёных овощей и горячего компота.
Пока Питирим с хозяйкой раскатывали скатерть и сервировали в гостиной стол, Вианор, сложив руки на груди, стоял в проходе между кухней и гостиной, поглаживал ладонью колючий подбородок и наблюдал за Дорофеем. Тот, заложив руки за спину, и с непонятно чем вызванным интересом разглядывал стоящую на комоде настольную лампу с металлическим основанием и стеклянным абажуром, словно впечатлился эклектикой прованса и хай-тека.
В отличие от брата, Евангел не интересовался ничем. Он уселся на заваленный декоративными подушками зелёного цвета диван и зажал лицо ладонями. Ему было дурно от запаха еды. Но долго высидеть он не смог. Чтобы спасти себя от накатывающей рвоты, встал, подошёл к окну, рывком открыл, вдохнул полной грудью свежий воздух и с подавленным стоном прислонился головой к прохладном стеклу.
На подоконнике ещё сонные мухи отогревались на солнышке, перебирали лапками крылья и подумывали о продолжении рода. За окном тревожно подняла голову и закудахтала курица. Ветер донёс запах свежего белья, фыркание и девичий смех. Евангел болезненно напряг глаза: в просвете между развевающимися простынями он увидел, как Валерия из ковша поливает спину Антонию поверх экзоскелета. Тот, видно, закончил работу и склонился перед ней, растирая себе плечи под струями воды сложенными крест-накрест руками. Летели брызги, девушка закрывалась от них ладонью и звонко смеялась.
Евангел всухую сглотнул. Вианор незаметно подошёл к нему.
— На что ты смотришь? Надеюсь, любуешься провинциальными пейзажами?
Евангел отлип от стекла. Опасаясь нареканий за своё состояние, он решил промолчать о нём и сказал то, что беспокоило его больше своей тошноты:
— Наставник, неужели и вправду ты прикажешь нам трапезничать с сектантами?! Ведь сказано: «Кто ест и пьёт с еретиками, тому – анафема!»
Вианор оглянулся, чтобы проверить, не подслушивает ли кто-нибудь, и прошептал:
— Не стали бы мы есть и пить, брат Евангел, если бы не имели задания, которое нужно наилучшим способом исполнить. Взять силой еретика невозможно, пока наш приятель Серафим в тонусе. Показывая дружественность и смирение, мы добьёмся большего, чем насилием. Кроме того, Серафим нас связал клятвой.
— Наставник, делая так – мы духовно погибнем, — бледными губами зашептал в ответ Евангел, — ведь сказано: даже христианин, проживший жизнь, как ангел, но общавшийся с еретиками в дружбе и любви, чужд будет Владыки Христа!
— Знаю этот наказ святых отцов, знаю, брат, — помрачнел Вианор. — Но ещё сказано в писании: «Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её, а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережёт её». Я готов быть отлучённым от любви Христа ради правды и справедливости, ради святого имени брата нашего Зена и искоренения греха из обители. Я готов потерять Царство Небесное, но совершить на земле справедливый суд. Ты обещал мне полное подчинение, и я вправе требовать от тебя его.
— Ты прикажешь разделить трапезу с еретиками? — В лице Евангела не осталось ни кровиночки. Он готов был встать перед наставником на колени. — Лучше убей.
— Все к столу! — громом объявила Марфа Ильинична, и они резко обернулись.
Хозяйка торжественно внесла прозрачную кастрюльку жаркого и, придерживая прихватками, установила её на можжевеловую подставку на краешек стола. Запахло картошкой и хвоей. Евангел, глянул на кастрюльку, словно мученик на орудие пытки, и снова отвернулся к спасительному окну.
Все, кроме Альберта, собрались в гостиной. Вошёл и Антоний, одетый в свежевыстиранную тунику. Питирим поприветствовал его кивком, перевёл взгляд на Вианора и предложил ему возглавить молитву перед трапезой. Капеллан строго взглянул на Евангела, и тот, словно умирая от каждого шага, подошёл и встал рядом с ним. Вианор дал сигнал послушникам, и они пропели красиво на три голоса молитву перед трапезой и хотели уже сесть, как начал молиться Питирим:
— Благодарим Тебя, Господь Иисус Христос, за гостей, которых Ты привёл в мой дом и на эту трапезу, которую совершаем в присутствии Твоём. Пребудь среди нас!
Услышав имя Господне, послушники автоматически перекрестились и стали рассаживаться.
Питирим сел в торце стола, по правую руку от себя усадил Вианора, по левую – Антония, рядом с ним – Евангела, который упорно не хотел садиться ни рядом с Серафимом, ни рядом с Валерией. Рядом с Евангелом, напротив Вианора и Серафима сел Дорофей.
Валерия вовсю помогала при раздаче еды. Когда все расселись, на торце стола, рядом с кастрюлькой появилась стопка тарелок. Она взяла верхнюю и подала Марфе Ильиничне. Та шлёпнула в неё из половника жаркое, и девушка передала порцию Серафиму, чтобы он отправил её на другой край стола. Тарелка дошла до Вианора, но он не стал дальше передавать её, а поставил рядом с собой. Марфа Ильинична грозно на него взглянула и произнесла:
— Первая тарелка – старшему в собрании!
— Но я – старший капеллан обители, наставник-катехизатор, — с достоинством ответил Вианор.
— Архиепископ? — Кулаки Марфы Ильиничны утопли в боках.
Вианор с непониманием отрицательно помотал головой.
— Так какого лешего тянешь руки? За этим столом старший у нас – епископ!
— Ах, вот оно что, — слегка разозлился Вианор. — Действительно, мы сидим за столом с епископом. Но... — Он обвёл глазами своих. — Но лже-епископ – нам не епископ. В этом собрании старший – я, поэтому первую порцию я оставляю себе.
Послушники с обожанием посмотрели на него, а Серафим был уже готов взбелениться, как в тарелку к Вианору упала ложка тоненько нарезанных маринованных огурцов с чесноком.
— Ешь, дорогой брат, вы сильно проголодались с дороги, — Питирим готовился положить ещё. — Ничего страшного, матушка дорогая, я подожду.
За столом возникла пауза. Все ждали, что ответит Вианор. Тот почувствовал неловкость, но чувство собственного достоинства не позволило ему изменить непростое выражение лица. Наконец, он кивнул и поблагодарил. Марфа Ильинична с досадой за проявленную мирную реакцию Питирима посмотрела на него орлицей и стала накладывать новую порцию.
Когда дошла очередь до Серафима, он уныло посмотрел в тарелку и вернул её обратно Марфе Ильиничне.
— Э-э-э... спасибо за такую большую порцию... Но дайте две!
— Кушай, кушай, Серафимушка! — расчувствовалась Марфа Ильинична, докладывая ему сверху. — Богатырский аппетит!
Послушники с ревнивой враждебностью глянули на Серафима и снова опустили глаза в свои тарелки. Воцарилась тишина, нарушаемая стуком приборов о фарфор.
— Что сидишь, словно засватанный? — спросила хозяйка, заметив, что Евангел не притронулся к еде. — Вы нашу простую пищу не едите? Вам сойлент с клубникой подавай?
Лицо Евангела стало белым, как известь. Его вымучивала не только тошнота, но и духовная брезгливость. Вианор почувствовал запах озона как перед грозой, и – точно, раскатами грянул первый гром. Евангел отодвинул от себя тарелку и заявил:
— Я не буду разделять с еретиками трапезу. Ибо святыми отцами сказано: «Не совокупляйтесь с безбожными еретиками ни в ядении, ни в питии, ни в дружбе, ни в любви: творя сие, чужими себя делаете для Христовой церкви!»
Услышав это, Дорофей подавился и обронил вилку, она со звоном упала в тарелку. Он выплюнул изо рта всё, что там было, и с выпученными глазами замер, уставившись на наставника. Все прекратили есть и застыли в изумлении, кроме Серафима, остановить которого не смогло бы даже сообщение об авианалёте.
— Но сказано также: «Пищу очистите прежде молитвой, а затем ешьте и пейте», — сдержанно произнёс Вианор. — «Чистому – всё чисто», не так ли брат Евангел?
Послушник выслушал всё со слабостью. От внутренней борьбы и головной боли он был на грани потери сознания. Евангел вылупил заплывающие мутью глаза на жующего Серафима, живо представляя, как рухнет в обморок у него на глазах, и посмотрел на дверь, рассчитывая, хватит ли у него сил и времени до неё добраться, резко вздохнул и вскочил из-за стола. От толчка компот выплеснулся из всех стаканов и потёк по скатерти.
Скулы Вианора полыхнули краской: он подумал, что Евангел вошёл в сопротивление послушанию.
— Никто не смеет вставать из-за стола, пока не закончится трапеза! — змеиным голосом проговорил он, но Евангел уже пятился спиной, выкрикивая:
— Если какая-либо душа примет от еретика что-либо духовное или телесную пищу... то таковых бесы считают за своих!!
— Ладно. Я не отнимаю у тебя этого права – бояться, только хочу знать: чего ты сейчас боишься?
— Я боюсь, что, заполучив Антония, Вианор откажется спасать брата Максима. Потом я боюсь, что если он и согласится спасать брата Максима, но на самом деле заведёт меня куда-то и предаст в плен. А если не откажется спасать Максима и не предаст меня в плен, то, я боюсь, что наших сил не хватит вызволить Максима. А если наших сил и хватит вызволить Максима, я боюсь... я боюсь увидеть Максима... потому что не знаю, что увижу вместо него!
— Стоп, стоп, стоп, — тихо сказал Питирим. — Ты слишком много боишься. Разве можно бояться всего этого одновременно?
Серафим хлопнул глазами.
— А как надо?
— Надо бояться последовательно. Пока предлагаю тебе бояться только того, что Вианор не согласится спасать Максима. Ведь если он это сделает, то всего остального в принципе уже и не будет.
Серафим схватился за грудь и выдохнул.
— Уф-ф-ф, мне стало значительно легче.
— Рад за тебя, — заулыбался Питирим. — Итак, у тебя осталось одно-единственное дело, за которое надо бояться. Вот и подумай, как избежать того, чего ты боишься.
— Как будто это от меня зависит! — Горько качнул головой Серафим. — В обители каждому известна бездушность капеллана Вианора и звериность послушников его. Даже на учебных спаррингах по пятницам, когда мне выпадал жребий драться с любым из них, я молился так, как если бы шёл на смерть, и дрался так, как если бы это был мой последний бой. Они себе на уме! Они непредсказуемые и неуправляемые!
Серафим запнулся и вдруг всполошился:
— Владыка Питирим, я видел, как осатанело Вианор смотрел на тебя!
— Смотрел... ну и что ж? И я смотрел на него.
— Разве ты не видел его страшную душу?!
— Видел...
— Видел?! — поразился Серафим. — Так почему же в дом впустил?!!
— Да, я видел его душу. И Вианор внутри ещё страшней, чем кажется снаружи, но... — Питирим вздохнул. — Его душа похожа на икону, когда-то написанную яркими красками. Чтобы свежесть цвета сохранить, икону покрыли толстым слоем олифы. Но олифа со временем закоптилась и потемнела, местами стала непрозрачной. Теперь кажется, что икону изначально написали оттенками сепии. Но это не так. Я уверен, если бережно снять слой олифы, под ней мы увидим живые цвета иконы.
— Боюсь, что олифу придётся содрать вместе с плотью, — в сердцах заключил Серафим и грустно опустил голову. — Что мне делать, владыка?
— Ты когда-нибудь за них молился? — внезапно спросил Питирим.
Серафим ошарашенно вскинулся.
— За них?! Нет, что ты! Мне и в голову такое не приходило!
Питирим обнял его за шею ладонью и прижался лбом к его взмокшему лбу.
— Тогда давай помолимся сейчас... — заговорщически прошептал он. — Как давно их бедные души жаждали, чтобы мы вместе с тобой помолились о них... Ведь мир стоит молитвою, а когда ослабеет молитва, тогда мир погибнет...
***
Марфа Ильинична оказалась хорошим распорядителем: Дорофея отправила с большой корзиной в погреб набрать картошки, моркови и лука, Евангела усадила резать яблоки, Вианору досталось выпекать хлеб, а Валерии – развешивать постельное бельё на веревках в саду, где Антоний колол чурбаки на поленья. Только измученного Альберта определила в постель в небольшой светлой комнатке мансарды и окружила всевозможной заботой.
— Тебе хоть армию приведи – всем дело найдёшь, — засмеялся Питирим, увидев в своём доме непривычное оживление.
Обнаружив рядом с Питиримом праздного Серафима, хозяйка тут же напала на него:
— А ты почему без дела ходишь? Нечего бездельничать! Ступай с Дорофеем картошку чистить!
— Почему ты не сказала им, что у нас есть картофелечистка? — улыбаясь, тихо спросил у хозяйки Питирим.
Марфа Ильинична усмехнулась, протирая полотенцем вымытые тарелки.
— Слышал, что труд сделал из обезьяны человека? Вот и я надеюсь на эволюцию этих горилл. Гляди, какая милая картина!
Серафим с Дорофеем угрюмо сели на стульях друг против друга с тазиками на коленях. Между собой словно демаркационную линию поставили ведро. И работа закипела: в тазики стружками падала кожура, в ведро летела чищеная картошка.
— Ты права, дорогая матушка, — вздохнул Питирим. — В них много ангельского и мирского, но так мало человеческого...
Вианор под руководством Марфы Ильиничны развёл в молоке дрожжи и сахар и взбивал всё венчиком.
— Ну и о чём ты думаешь? — Хозяйка выросла у него за спиной и упёрла руки в бока.
— Я? — опешил Вианор, решив, что слишком быстро орудует выданным инструментом. — Что-то не так?
— Я доверила тесто тебе, потому что Питирим сказал, что ты – добрый человек. А по твоему лицу видно, что ты всё время думаешь о чём-то дурном!
Вианор удивился её проницательности: действительно, всё это время он только и делал, что с упоением представлял, как с треском рвёт одежду на груди Никона и режет плетью со свинцовыми наконечниками его тело, вздёрнутое металлическими тросами на позорном столбе.
— Ну как же так можно?! — Женщина возмущённо вскинула руки и обрушила их с высоты с звонким шлепком на пышные бёдра. — Господи, это же – дрожжи!! Они же – живые!! С таким лицом тесто месить – прокиснет, того и гляди! Разве ты не понимаешь: чтобы хлеб выпекать вкусным и душистым, нужно молиться, а чтобы благодать Господня была в тебе, нужно благодарить?! А со злым сердцем – и хлеб будет дурным!
Вианор остолбенел от демарша хозяйки и вдруг вспомнил себя, как ещё послушником подвязался в трапезной обители. Тогда они выпекали хлеб. Это были простые протеиновые лепёшки, но совершали они это с особым благоговением и молитвой.
Как давно это было... Вианор очень тяжело вздохнул и со всей серьёзностью принял к сведению слова женщины: решил оставить на потом мысленное наслаждение от изощрённого насилия и созерцания никоновых мук. Он стал молиться.
Руки его вспоминали то, что не помнило даже сердце. В муку он добавил молитву и соль, всыпал благодатный состав в молочную смесь и замесил гладкое мягкое тесто. Прикосновения к тесту доставляло огромное наслаждение. Податливое и приятное, словно тельце ребёнка, оно нежно касалось грубой кожи рук.
Закончив замес, Вианор поставил тесто в тёплое место у камина на часок для подъёма, а через час разделил на небольшие порции-шарики. Каждый шарик размял пальцами в лепёшку, у которой середина была потоньше, а края – потолще.
Лепёшки выложил на приготовленный хозяйкой смазанный жиром противень и отправил для выпекания в старый, но до сих пор функционирующий конвектомат. К тому времени свое дело закончили Евангел, Серафим и Дорофей, и дом наполнится запахами выпекаемого хлеба, тушёных овощей и горячего компота.
Пока Питирим с хозяйкой раскатывали скатерть и сервировали в гостиной стол, Вианор, сложив руки на груди, стоял в проходе между кухней и гостиной, поглаживал ладонью колючий подбородок и наблюдал за Дорофеем. Тот, заложив руки за спину, и с непонятно чем вызванным интересом разглядывал стоящую на комоде настольную лампу с металлическим основанием и стеклянным абажуром, словно впечатлился эклектикой прованса и хай-тека.
В отличие от брата, Евангел не интересовался ничем. Он уселся на заваленный декоративными подушками зелёного цвета диван и зажал лицо ладонями. Ему было дурно от запаха еды. Но долго высидеть он не смог. Чтобы спасти себя от накатывающей рвоты, встал, подошёл к окну, рывком открыл, вдохнул полной грудью свежий воздух и с подавленным стоном прислонился головой к прохладном стеклу.
На подоконнике ещё сонные мухи отогревались на солнышке, перебирали лапками крылья и подумывали о продолжении рода. За окном тревожно подняла голову и закудахтала курица. Ветер донёс запах свежего белья, фыркание и девичий смех. Евангел болезненно напряг глаза: в просвете между развевающимися простынями он увидел, как Валерия из ковша поливает спину Антонию поверх экзоскелета. Тот, видно, закончил работу и склонился перед ней, растирая себе плечи под струями воды сложенными крест-накрест руками. Летели брызги, девушка закрывалась от них ладонью и звонко смеялась.
Евангел всухую сглотнул. Вианор незаметно подошёл к нему.
— На что ты смотришь? Надеюсь, любуешься провинциальными пейзажами?
Евангел отлип от стекла. Опасаясь нареканий за своё состояние, он решил промолчать о нём и сказал то, что беспокоило его больше своей тошноты:
— Наставник, неужели и вправду ты прикажешь нам трапезничать с сектантами?! Ведь сказано: «Кто ест и пьёт с еретиками, тому – анафема!»
Вианор оглянулся, чтобы проверить, не подслушивает ли кто-нибудь, и прошептал:
— Не стали бы мы есть и пить, брат Евангел, если бы не имели задания, которое нужно наилучшим способом исполнить. Взять силой еретика невозможно, пока наш приятель Серафим в тонусе. Показывая дружественность и смирение, мы добьёмся большего, чем насилием. Кроме того, Серафим нас связал клятвой.
— Наставник, делая так – мы духовно погибнем, — бледными губами зашептал в ответ Евангел, — ведь сказано: даже христианин, проживший жизнь, как ангел, но общавшийся с еретиками в дружбе и любви, чужд будет Владыки Христа!
— Знаю этот наказ святых отцов, знаю, брат, — помрачнел Вианор. — Но ещё сказано в писании: «Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её, а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережёт её». Я готов быть отлучённым от любви Христа ради правды и справедливости, ради святого имени брата нашего Зена и искоренения греха из обители. Я готов потерять Царство Небесное, но совершить на земле справедливый суд. Ты обещал мне полное подчинение, и я вправе требовать от тебя его.
— Ты прикажешь разделить трапезу с еретиками? — В лице Евангела не осталось ни кровиночки. Он готов был встать перед наставником на колени. — Лучше убей.
— Все к столу! — громом объявила Марфа Ильинична, и они резко обернулись.
Хозяйка торжественно внесла прозрачную кастрюльку жаркого и, придерживая прихватками, установила её на можжевеловую подставку на краешек стола. Запахло картошкой и хвоей. Евангел, глянул на кастрюльку, словно мученик на орудие пытки, и снова отвернулся к спасительному окну.
Все, кроме Альберта, собрались в гостиной. Вошёл и Антоний, одетый в свежевыстиранную тунику. Питирим поприветствовал его кивком, перевёл взгляд на Вианора и предложил ему возглавить молитву перед трапезой. Капеллан строго взглянул на Евангела, и тот, словно умирая от каждого шага, подошёл и встал рядом с ним. Вианор дал сигнал послушникам, и они пропели красиво на три голоса молитву перед трапезой и хотели уже сесть, как начал молиться Питирим:
— Благодарим Тебя, Господь Иисус Христос, за гостей, которых Ты привёл в мой дом и на эту трапезу, которую совершаем в присутствии Твоём. Пребудь среди нас!
Услышав имя Господне, послушники автоматически перекрестились и стали рассаживаться.
Питирим сел в торце стола, по правую руку от себя усадил Вианора, по левую – Антония, рядом с ним – Евангела, который упорно не хотел садиться ни рядом с Серафимом, ни рядом с Валерией. Рядом с Евангелом, напротив Вианора и Серафима сел Дорофей.
Валерия вовсю помогала при раздаче еды. Когда все расселись, на торце стола, рядом с кастрюлькой появилась стопка тарелок. Она взяла верхнюю и подала Марфе Ильиничне. Та шлёпнула в неё из половника жаркое, и девушка передала порцию Серафиму, чтобы он отправил её на другой край стола. Тарелка дошла до Вианора, но он не стал дальше передавать её, а поставил рядом с собой. Марфа Ильинична грозно на него взглянула и произнесла:
— Первая тарелка – старшему в собрании!
— Но я – старший капеллан обители, наставник-катехизатор, — с достоинством ответил Вианор.
— Архиепископ? — Кулаки Марфы Ильиничны утопли в боках.
Вианор с непониманием отрицательно помотал головой.
— Так какого лешего тянешь руки? За этим столом старший у нас – епископ!
— Ах, вот оно что, — слегка разозлился Вианор. — Действительно, мы сидим за столом с епископом. Но... — Он обвёл глазами своих. — Но лже-епископ – нам не епископ. В этом собрании старший – я, поэтому первую порцию я оставляю себе.
Послушники с обожанием посмотрели на него, а Серафим был уже готов взбелениться, как в тарелку к Вианору упала ложка тоненько нарезанных маринованных огурцов с чесноком.
— Ешь, дорогой брат, вы сильно проголодались с дороги, — Питирим готовился положить ещё. — Ничего страшного, матушка дорогая, я подожду.
За столом возникла пауза. Все ждали, что ответит Вианор. Тот почувствовал неловкость, но чувство собственного достоинства не позволило ему изменить непростое выражение лица. Наконец, он кивнул и поблагодарил. Марфа Ильинична с досадой за проявленную мирную реакцию Питирима посмотрела на него орлицей и стала накладывать новую порцию.
Когда дошла очередь до Серафима, он уныло посмотрел в тарелку и вернул её обратно Марфе Ильиничне.
— Э-э-э... спасибо за такую большую порцию... Но дайте две!
— Кушай, кушай, Серафимушка! — расчувствовалась Марфа Ильинична, докладывая ему сверху. — Богатырский аппетит!
Послушники с ревнивой враждебностью глянули на Серафима и снова опустили глаза в свои тарелки. Воцарилась тишина, нарушаемая стуком приборов о фарфор.
— Что сидишь, словно засватанный? — спросила хозяйка, заметив, что Евангел не притронулся к еде. — Вы нашу простую пищу не едите? Вам сойлент с клубникой подавай?
Лицо Евангела стало белым, как известь. Его вымучивала не только тошнота, но и духовная брезгливость. Вианор почувствовал запах озона как перед грозой, и – точно, раскатами грянул первый гром. Евангел отодвинул от себя тарелку и заявил:
— Я не буду разделять с еретиками трапезу. Ибо святыми отцами сказано: «Не совокупляйтесь с безбожными еретиками ни в ядении, ни в питии, ни в дружбе, ни в любви: творя сие, чужими себя делаете для Христовой церкви!»
Услышав это, Дорофей подавился и обронил вилку, она со звоном упала в тарелку. Он выплюнул изо рта всё, что там было, и с выпученными глазами замер, уставившись на наставника. Все прекратили есть и застыли в изумлении, кроме Серафима, остановить которого не смогло бы даже сообщение об авианалёте.
— Но сказано также: «Пищу очистите прежде молитвой, а затем ешьте и пейте», — сдержанно произнёс Вианор. — «Чистому – всё чисто», не так ли брат Евангел?
Послушник выслушал всё со слабостью. От внутренней борьбы и головной боли он был на грани потери сознания. Евангел вылупил заплывающие мутью глаза на жующего Серафима, живо представляя, как рухнет в обморок у него на глазах, и посмотрел на дверь, рассчитывая, хватит ли у него сил и времени до неё добраться, резко вздохнул и вскочил из-за стола. От толчка компот выплеснулся из всех стаканов и потёк по скатерти.
Скулы Вианора полыхнули краской: он подумал, что Евангел вошёл в сопротивление послушанию.
— Никто не смеет вставать из-за стола, пока не закончится трапеза! — змеиным голосом проговорил он, но Евангел уже пятился спиной, выкрикивая:
— Если какая-либо душа примет от еретика что-либо духовное или телесную пищу... то таковых бесы считают за своих!!
