— Они ворвались в дом, как только вы уехали! — крикнула Валерия. — Они вас ждали!!
— Ироды окаянные! До инфаркта чуть не довели, черти невидимые! Я чуть щами не обварилась, как они в окна разом повскакивали! – ревела Марфа Ильинична. — Сколько это может продолжаться!! Питирим, ну, что ты молчишь?! Огонь на них низведи!!!
Питирим грустно поцеловал её в заплаканные глаза.
Серафим содрогнулся от жалости. Выходит, его любимую, Питирима и пожилую женщину почти сутки держали в гостиной. Давали ли им есть и пить? Бедные, они же, наверное, глаз не сомкнули.
— Ave, брат Таврион! Спасибо, за горячий приём, — сказал Вианор, насупившись. — Чему обязаны вашим визитом?
Таврион ответил:
— С прискорбием сообщаем, что владыка Арсений отошёл ко Господу. Архиерейский престол свободен. Послезавтра состоится хиротония во епископа его Преемника – отца Александра и церемония интронизации на архиерейский престол. Будущий Преосвященнейший владыка желает видеть вас на церемонии как своих близких друзей и передаёт личное приглашение.
— Отец Александр?! — воскликнул Серафим и замер с раскрытым ртом.
— Да. Отец Александр. Он приглашает вас на пир.
— Это бред какой-то, — пробормотал Серафим, — не может такого быть...
— А ты мне не верил, — усмехнулся Вианор. — Увы, никто не откажется от власти в этом падшем мире...
— Не стал бы отец Александр добровольно соглашаться на это, если только ему не промыли мозги! — воскликнул Серафим. — Наставник Таврион, не заметил ли ты чего-либо странного?!
— Я много чего в последнее время замечаю странного, — загадочно ответил Таврион. — И первая странность, что капеллан Антоний жив, тогда как мы все считаем, что он мёртв. Но, хватит разговоров, если не хотите всю дорогу просидеть с кляпами во рту.
— Пожалуйста, не трогайте женщин! — упрямо выпалил Серафим.
— Не могу, — усмехнулся Таврион. — Преемник приказал обыскать каждый дом, найти и привести всех.
— Не трогайте женщин!!! — с бессильной угрозой требовал Серафим и в оторопи замолчал, с ужасом уставившись на Валерию. Та же, не отрывала от него ласковых, заплаканных глаз. Их взаимный взгляд перехватил Питирим и с улыбкой кивнул Серафиму, словно просил не бояться всего происходящего безумия.
— Брат, в операционной через дом – тяжелораненый послушник Максим, — со злостью проговорил Вианор. — Его-то хоть не троньте! Он не вынесет транспортировки!
— Максим? В списке приглашённых его не было, — удивился Таврион и отдал приказ по пси-связи внешней группе прикрытия осмотреть дом Ардена.
Ему доложили, что в доме находится врач, а в реанимационной капсуле – полумёртвый крылатый демон, и он замер, расширив глаза.
— Хорошо, — неожиданно согласился он, от волнения потерев пальцами подбородок, затем опустился на одно колено между Вианором и Антонием и, переводя взгляд с одного на другого, тихо проговорил:
— Мне приказано доставить вас в архиепископию, но не задавать вам вопросов и не слушать ваших ответов. Конечно, именно так я и поступлю, но... с большим удовольствием по дороге молча послушаю ваш рассказ о том, как самоубийца оказался вдруг жив, и что тут у вас происходит.
— Даже не думай, — с горечью проговорил Антоний и, морщась от боли в руках, растянутых цепью, наклонился к нему. — Хорош же ты, раз надеешься, сопровождая нас на пир смерти, по ходу удовлетворить и своё праздное любопытство.
Таврион с минуту молчал. Потом повернул к нему лицо, улыбнулся уголками губ и сказал:
— Брат Антоний. Видимо, я вымолил у Бога дать мне шанс умереть за тебя и отблагодарить Всевышнего за Его милость быть братом тебе... Доверься мне... Мы вам – не враги. Нам бы всем только узнать... прав ли Зен?
Сказав это, он поднялся с колена, и в перекрестии нескольких пар поражённо уставившихся на него глаз, приказал своим невидимым вооружённым силам грузить «гостей будущего владыки» в конвертоплан, который, покинув режим прозрачности, спокойно стоял у деревенского погоста, раскинув хищные крылья с огромными поворотными винтами.
* * * *
Накануне хиротонии Арсения мутило, а собеседник был как-то особенно весел. Он изысканно шутил и вальяжно болтал. Вдруг он замолчал на полуслове, и в голове Арсения раздался жуткий вой, нечеловеческий крик. Потом всё оборвалось, и воцарилась тишина. Арсений прислушался – собеседник молчал. Он позвал его, но ощутил пустоту.
Что-то произошло. Арсений не находил себе места от страшного предчувствия. Он провёл в тревоге всю ночь, почти не спал. Казалось бы, после медицинских условий альфа-центра хорошо было бы отдохнуть в своих покоях, но... Привычная для старческих костей постель казалось прокрустовым ложем. Он весь извертелся на ней, но не мог найти в пышных подушках удобного положения телу, чтобы заснуть, сполз на жёсткий пол, разлёгся на спине и, к своему удивлению, почувствовал невероятный комфорт. «Странно... наверное, вот так в своей келье сладко спал отец Александр», — посетила его последняя мысль и вслед за другими проследовала в сон.
Днём следующего дня сообщили, что вернулся Таврион, и он прямо в праздничной ризе бросился на балкон с балюстрадой. Там пронаблюдал, как на брусчатой взлётной площадке, окружённой стриженными лавровыми кустами и кипарисами, Таврион лихо командует выгрузкой пленных из конвертоплана и отправкой их в казематы резиденции. Когда тот закончил дело, Арсений попросил его подняться и поблагодарил за точно исполненное послушание.
— Воля Преосвященнейшего владыки и Преемника его – для меня закон, — сказал Таврион и отдал честь по уставу: прижал кулак к груди, а затем вскинул вытянутую руку над головой.
Арсений судорожно выдохнул и успокоился. Всё хорошо. Это просто нервы. Главное, Антоний жив и, доказав ложь Никона, «брат Александр» приобрёл в лице капеллана Тавриона верного служителя. Верного, хоть одного.
Капеллан поклонился и вышел. Арсений был так рад, что и не заметил: как только Таврион перешагнул порог, тут же маска услужливости спала с его лица, а на её месте появилось выражение отчаянной решительности, той самой, которая, войдя, разрушает вокруг себя всё.
Глава 12. Козье озеро
Холодный ветер зачерпывал влажный снег из мрачных снежных туч и швырял в горстку людей, стоящих на берегу серого озера у трапа конвертоплана с анимированной голограммой архангела Михаила на борту. Ледяная крупа с шуршанием посыпала капюшоны и плечи, но таяла от тепла подогрева комбинезонов и стекала по складкам тактических дорожных плащей, тут же коркой замерзая на краях от ледяного ветра. От тел шёл пар.
Только Савватию не дали тёплой одежды. Так он и стоял среди них в том, в чём был – в балахоне из мешковины с оборванным подолом: ещё в карцере он отрывал полоски мешковины, чтобы обмотать озябшие ступни.
Холод пробрался до лёгких. Савватий зашёлся в кашле, дробью застучали зубы. Он стиснул челюсти, чтобы унять дрожь и не давать повода для насмешек, но ходуном заходил подбородок.
Было так сыро и так холодно, что казалось – зима поселилась внутри.
Пустынный грязный берег, между камнями кое-где осколки хрупкого льда, чуть дальше от берега – лысые сопки, стрелки елей да остовы голых лиственниц. Вот и всё, что выхватывал взгляд на протяжении всего пространства вокруг Козьего Озера, и ни на чём было ему зацепиться. Кое-где со дна озера пробивались гейзеры, согревая воду; водная поверхность словно дымилась, соприкасаясь с ледяным воздухом, отчего марево водной взвеси и поднималось над озёрной гладью лохмотьями тумана.
Где-то там, за этим маревом, посреди Козьего озера находился остров, на котором прятался от мира за неприступными стенами мужской монастырь. Низкий гул колокола, отражаясь от поверхности воды, достиг ушей стоящих на берегу людей, вспугнув крикливых чёрных птиц.
Никон с каким-то взбудораженным томлением прислушался к мощному вибрирующему звуку и с пафосом произнёс:
— О звук божественный! Знакомый сердцу звон
Мне не дает испить напиток истребленья.
Его я узнаю: нам возвещает он
Божественную весть святого воскресенья!
Настоятель вздохнул полной грудью и медленно, со сластью оглядел место, словно давно здесь не был и сильно скучал по нему. Мокрый ветер трепал глубоко надвинутый на загорелое лицо капюшон, развевал полы тяжёлого плаща.
— Величественна эта земля... — с вдохновением сказал он. — Земля праведников, земля аскетов. Суровая к грешникам, нетерпимая к человеческим слабостям. Каждому, ступающему на неё, она словно говорит: смири себя или умри. Что ты ответишь ей, мятежник?
— Я смирю себя перед Богом, но не перед этой землёй, — тихо, но твёрдо, ответил Савватий. Никон беззвучно хмыкнул и вполоборота повернулся к нему.
— О, ты – мятежник! Но знай, мятежник: закончился срок милосердия, когда бы ты мог добровольно раскаяться в своих грехах. Апостольские писания рекомендуют нам воздерживаться от бесконечного милосердия и советуют таких грешников, как ты, предать сатане во изнеможение плоти.
Никон чёрными колкими глазами, вспыхивающими бликами от бортовых огней конвертоплана, пристально смотрел на Савватия. Тот не ответил ничего и с мучением поднял на него глаза.
— Снимите с него наручники, — приказал Никон.
Савватия освободили от оков, но руки, сведённые от холода и длительного обездвиживания, не опускались, так он и продолжал их держать перед собой.
— Я не дам указаний братии приковывать тебя к камню. Я даю тебе свободу. Ты сам волен выбрать жизнь или смерть.
Никон с усмешкой перехватил быстрый взгляд Савватия, брошенный вдаль, на сопки, и неторопливо произнёс:
— Хочешь – беги, куда тебе угодно, и медленно умри от холода и голода на пути к своей мятежной свободе. Никто препятствовать не будет. Хочешь смерти постыдной, но быстрой – топись. Но если хочешь жить – смири себя, пройди очищение и возвратись в обитель сыном раскаянным и смиренным, чтобы дальше служить Отечеству и Богу.
Никон повёл рукой в сторону озера.
— Здешние святые отцы, единожды оказавшись на острове, больше никогда не ступают на берег. Жизнь ведут уединённую, не принимают странников, разве только тех, кто приходит в монастырь за исцелением души. Чтобы их позвать, ты должен возжечь огонь. Но святые будут испытывать тебя. Три дня ты должен поддерживать огонь. Он есть символ трёхдневного пребывания во аде, символ твоей жаждущей покаяния души. Если же хоть на миг потеряешь огонь – останешься на берегу. Отсюда обратной дороги нет. Но если твой огонь три дня будет гореть неугасимо... они приплывут.
Никон что-то достал из складок плаща, разжал Савватию судорогой сведённые пальцы и вложил ему в ладонь плазменную зажигалку, после чего обеими руками обратно сжал ладонь в кулак. В другую руку ему вложили небольшой круглый хлеб. Савватий давно не ел и, разволновавшись, судорожно притиснул ещё тёплый хлеб к груди, чтобы не выронить от слабости. Никон приблизился вплотную, положил ему руку на плечо – плащ взвился на ветру крылом – и сказал:
— Но ты свободен отказаться от огня.
Савватию послышалась в голосе настоятеля радость, словно такой исход был бы наиболее приятен ему.
— Меня куда тяжелее пытать, чем убивать, – сдвинув белёсые брови, ответил Савватий.
— Чай не перетрудимся, — усмехнулся Никон уголками губ.
Несколько секунд он смотрел на Савватия, словно навсегда с ним прощался, и пытался запомнить вот такое противоречивое выражение его лица: тугой замес бравады и растерянности, приправленный судорогой муки от холода. Этого ему показалось мало. Внутри Савватий был ещё крепок, и Никон бросил разрывную гранату прямиком в проломленную душу.
— Есть у меня для тебя слабое утешение. Наказавший тебя за измену владыка Арсений отошёл ко Господу. Наставник твой, отец Александр, рвётся в епископы, и возможно, на днях его рукоположат. Может быть, став архиепископом, по старой дружбе он пересмотрит твой срок наказания. Но... вполне возможно, что архиепископом стану я, и тогда, предатель, не надейся на снисхождение. Твой срок я удвою. И коротать ты его будешь в монастыре не один, а вместе с твоим духовным отцом.
Никон сунул ему за пазуху запечатанный свиток, сказав, чтобы сам не вскрывал, но отдал монахам в лодке. Словно потеряв к разговору всякий интерес, обогнул застывшего с остекленевшими глазами Савватия, задев плечом как препятствие, невозьми откуда-то взявшееся у него на пути, и двинулся к конвертоплану. За ним молча последовали послушники.
Ледяной поток от раскручивающихся винтов свалил Савватия на землю, заставил стонать от лютого холода, сжавшись в комок и укрываясь от ветра у подножия какой-то каменной насыпи. Когда же ветер стих, Савватий поднял голову и посмотрел вслед конвертоплану, уносящемуся прочь между седым нависшим небом и серо-бурыми сопками.
Савватий не мог думать. Его разум застыл то ли от холода, то ли от ужаса сказанного. Наставник в плену... Но... что же? Он не подвергается наказанию, не ищет своих братьев, не интересуется, какая судьба постигла их, а рвётся к власти? Он был готов поверить даже в собственную смерть, только не в то, что Александр предал себя, предал его, а вместе с тем предал братство.
Его мысли скакали, он не мог дисциплинированно и последовательно мыслить, не мог понять, как такое случилось. Главное, чтобы хватило сил решить, что выбрать из предложенных ему трёх путей. Утопление казалось самым лёгким способом покончить разом со всеми мучениями. Савватий не видел в этом для себя ничего позорного. Страшно трясясь всем телом, он опёрся на каменную насыпь и поднялся, сделав шаг по направлению к озеру.
Он приблизился к кромке воды, со страхом взглянул в глубину. Вот тут в пяти-шести метрах от берега озеро примет его и станет ему могилой. Только нужно найти большой камень, который утянет в глубину и не даст телу всплыть. Савватий огляделся в поисках подходящего. Его взгляд наткнулся на горку камней, за которой он укрывался от ветра. Рядом с насыпью он увидел ещё одну, чуть дальше – ещё... Он вернулся, выбрал один из камней, и только выдернул его, как часть насыпи осыпалась. Обнажились кости, посыпались свитки... Только сейчас Савватий понял, что эта насыпь – рукотворный курган... братская могила...
Савватий подобрал один из свитков, взломал печать и прочитал:
«Во имя Отца, Сына и Святого Духа да будет так... Мы, брат Арсений, божественным соизволением архиепископ ортодоксальной церкви и брат Никон, обвинитель еретической скверны, посланный апостольской властью на розыск всех, пораженных ядом ереси, осудили тебя, отец Николай, на пожизненное заключение, но на допросе ты отрекся от ереси, скрытой и явной. Однако, несмотря на произнесенную тобой на Евангелии клятву преследовать еретиков и всех, кто их укрывает и защищает, доносить об их убежищах и, прежде всего, блюсти и хранить истинную веру, ты снова впал в мерзость ереси. Подобно тому, как собака вновь и вновь начинает блевать, однажды отведав дурной пищи, ты опять последовал за Питиримом, осужденным за ересь, ты слушал его, восхваляя его доброту, святость и примерную жизнь, его веру и паству, и твердил, что их секта несёт спасение всем людям, а архиепископ и все епископы Истинной Церкви – вероотступники. В желании содействовать секте и всеми средствами её поддержать ты поносил истинную веру и всех, кто её сохраняет.
