Что с миром? Где солнце? Может быть, был нанесён атомный удар? Серафим оглянулся по сторонам и еле разглядел справа, на самой кромке леса, полуразвалившийся усадебный дом. Больше зацепиться взгляду было не за что. Он договорился с конём, и они поехали к дому. У входа спешился, попросил коня подождать у двери и вошёл внутрь строения, во мраке пытался разглядеть обстановку, и вдруг… сердце сильно забилось. Это был его дом… дом, в котором он родился и вырос. Серафим сразу прошёл в зал-ротонду с высокими окнами в пол, который всегда был таким светлым и полным гостей. Сейчас же пол покрыт пылью, занавеси на окнах истлели, зеркала на стенах потускнели и не отражали свет… Во всём – бездыханная пустота, такая же – и в его сердце. Вдруг он понял: что-то случилось. Он просто умер. Это было похоже на ад, а ад… это место, где Бога нет. Неужели он навсегда отлучён от Бога? Здесь его никто не услышит? Кто запретит ему молиться Богу в аду? Серафим преклонил в серой пыли колени и с ужасом прошептал:
– Из глубины серости взываю к тебе, Господи! Услышь меня, мой Боже! Я знаю, что не достоин и не готов, чтобы Ты вошёл под кров дома души моей, ибо весь он пуст и разрушен, и нет во мне достойного места, чтобы Тебе приклонить главу. Но как Ты ради нас умалил себя, сойдя с высоты, снизойди и теперь до малости моей...
За дверьми заржал конь. И одновременно с ним раздался женский плачь, который доносится с верхних этажей.
– Мама?! – вскричал Серафим и бросился по знакомой лестнице на ощупь наверх. Конь снова заржал, и Серафим, на миг поколебавшись, снова пошёл наверх. Он быстро нашёл дверь спальни и, пнув ногой, открыл её.
– Мама… – тихо позвал он. Не получив ответа, он привычно нащупал на шлеме фонарь и включил его. Луч света выхватил в середине комнаты женщину, сидевшую на полу среди сломанных картинных рам и разбросанных фотографий. Она не повернула к нему головы. Серафим осторожно переступил порог комнаты и еще тише прошептал:
– Мам…
– Тебе смешно? – вдруг резко сказала она. – Тебе не нравится такая мать?
– О чём ты? – озадачился Серафим.
– Посмотри!
Она, отвернув голову, протянула ему фотографию, на которой была изображена совсем молоденькой, стоящей со своей матерью. Он уже и не помнил её такой. Да он вообще не помнил её лица, вернее не трудился запоминать каждый раз после очередной пластической операции. Он не знал, как можно ответить на её вопрос, поэтому только и пробормотал:
– Ты тут ничего...
Она повернула к нему своё опухшее лицо и истерично взвизгнула:
– Сравни!
Он с трудом узнавал в ней ту самую женщину с фотографии. Серафим развёл руками и сказал:
– Не могу. Нельзя сравнить несравнимое.
– Ты не можешь?! – воскликнула она. – А моя мама могла! Она меня вечно со всеми сравнивала! С теми, кто лучше меня учился! Кто удачнее вышел замуж! Кто больше денег заработал и родителям больше дом купил! У кого дети послушнее и лучше! Я всё время хотела быть для неё лучшей, хотела вырастить успешного сына, но… даже ты не стал таким, как хотелось бы ей!
– Погоди, мам, – удивился Серафим, – разве отправить меня на финансовый факультет это была не твоя идея, а моей бабки?
– Нет! И моей тоже! Ведь я хотела понравиться матери, чтобы она гордилась мной, что у меня такой успешный сын! Я хотела, чтобы она меня любила и восхищалась мной!
– А отправить меня на выращивание в брюхо суррогатной матери ты хотела потому, чтобы понравиться моему отцу?
Она, молча, смотрела на него.
– О, женщины! – воскликнул Серафим. – Мне, конечно, очень тебя жаль, мам, но вот что я тебе скажу: завоёвывать любовь бесполезно. Ты ведь хотела любви от тех, кто не умеет любить.
– Почему же ты тогда стал лучшим во всём? – с негодованием спросила она. – Лучшим учеником? Лучшим солдатом? Лучшим пилотом? Виктор, признайся же: ты из кожи вон лез, чтобы стать кем-то великим, потому что если бы ты был никем, то тебя бы никто не любил!
– Странная ты, мам, – пожал плечами Серафим, – с чего ты взяла, что я откуда-то лез? Ты во всех своих бедах винишь меня, как и я раньше во всех своих бедах винил тебя, но сейчас я, наконец, понял тебя, и больше ни в чём не виню. Я буду рад, если ты прекратишь быть тем, кем не являешься, и попробуешь найти себя, если чужие маски окончательно не прилипли к твоему лицу и не срослись с ним. А я любви, вроде, не искал, но пытался везде оставаться собой. Что же делать, если я реально хорош во всём? Просто всё, что я делаю, я стараюсь делать с душой. Или не делаю ничего. А что касается любви, то скажу тебе из своего личного опыта: любить тебя, здесь на Земле не сможет никто, кроме Господа Бога и твоих любимых братьев во Христе, которым наплевать, кто ты, даже если ты – великий воин и пилот! Стоп… а где же мои братья?
Ужас морозом прошёлся по спине, когда он уяснил себе весь абсурд происходящего. Серафим снова пытался понять, почему он один и почему здесь. И тут в комнате посветлело. Он выглянул в окно. За мрачной тучей восходило солнце, его лучи рассеивали тьму и тускло освещали комнату. Он увидел, что там, далеко в поле, в проталинках света светились три человеческие фигуры, и счастливо рассмеялся: он узнал их.
– Знаешь, мам, – глядя на них, радостно сказал он, – ведь счастье даже не в том, чтобы быть любимым, но, чтобы любить; и счастье не в том, чтобы тебя прощали, но чтобы самому прощать. Я счастлив, что мне хватило времени жизни, чтобы понять это. Я прощаю тебя, мама!
Он спиной почувствовал, что что-то изменилось, быстро повернулся и остолбенел. Комната была пустой. На полу даже никаких обломков не было… правда, лежал какой-то использованный шприц... Серафим перекрестился и потянулся, чтобы его поднять, в этот момент как-то особенно призывающее ещё раз заржал конь. И Серафим бросился по лестнице вниз и выбежал наружу.
Конь взбудоражено терзал копытом землю. Серафим виновато посмотрел на него и сказал:
– Извини, что не сразу вышел – просто парой слов перебросился с матерью. Ты ведь зовёшь меня туда? Спасибо тебе. Давай доберемся до них как можно быстрее!
Он влез на коня, и тот, сначала встав на дыбы так, что у Серафима захватило дух, бросился галопом навстречу свету. Солнце всходило всё выше, рассеивая дым и освещая поле. От вида этого поля у Серафима заныло сердце. Стало ясно, что тут недавно произошло какое-то страшное сражение: слева по ходу движения он увидел воткнутый в землю большой военный квадрокоптер с тяжёлым вооружением, всё поле было усеяно погибшими воинами в экзоскелетах, и коню приходилось перепрыгивать через них, тут и там огибая сожжёные лазерами танки и бронетранспортёры.
Наконец, он приблизился к фигуркам вдалеке настолько, что мог их уже различать, и в этот момент какой-то удар сшиб его с коня. На полном ходу Серафим свалился на землю. Удар был такой силы, что если бы он был без брони, пожалуй, от него ничего бы не осталось. В мути взвившегося с земли пепла Серафим поднял голову, увидел, как конь пробежал немного вперёд, потом обернулся, остановился и пошёл назад. Но братья его увидели и побежали к нему. Серафим ясно различил отца Александра, братьев Савватия и Максима. Он поднялся на одно колено и встал во полный рост. Вся его броня была измазана в грязи, но странно: там, где были братья, грязи не было… там зеленела трава и даже казалось, стояла другая, солнечная погода, сияло лазурное небо. Он обернулся назад и поёжился: сзади была дымная серая тьма и поле, усеянное трупами.
– Братья… – измученным голосом сказал он и, улыбнувшись, шагнул к ним, но упёрся в невидимую стену. Что-то оттолкнуло его. Он попытался снова двинуться вперёд, но невидимое ещё сильнее толкнуло его назад. Серафим с изумлением увидел, что конь вернулся и стал ходить вокруг кругами, легко преодолевая невидимую преграду. Братья подошли ближе и остановились, с радостью глядя на него. Он же вглядывался в их лица и изумлялся всё больше и больше: ведь лица их были невиданной красоты!
– Братья! – вскричал Серафим. – Братья мои дорогие! Помогите мне! Я уже умер, и, как жестокий богач, по своим грехам пребываю в аду, и с вами сообщений никаких не имею! Между нами проложена великая пропасть, и мы друг к другу попасть не можем! Братья! Помолитесь же, умоляю, обо мне!
– Брат Серафим, – вдруг прозвучал голос отца Александра, – между нами пропасти нет.
Он подошёл и встал рядом с ним. Серафим хотел дотронуться до него, но не мог, всё время натыкался на стену.
– Наставник! – вскричал Серафим. – Между нами стена!
– Брат Серафим, – мягко сказал Александр. – Если между нами и есть стена, то она только с твоей стороны.
– Скажите только, я умер?! – выпалил Серафим.
– Нет, брат Серафим, и ты жив, и мы, – ответил брат Савватий.
– Но ты ещё не ожил, – проговорил Максим.
– Что же мне делать, чтобы ожить? – вскричал Серафим.
– Научиться послушанию у той, которую ты любишь, – раздался за его спиной красивый голос.
Серафим испугался, ведь сзади должен быть белый конь… Он ещё и говорящий? Он стремительно обернулся. На фоне тьмы апокалипсиса за спиной, рядом стоял ангелоподобный юноша, лик которого светился ослепительно, как и белизна его одежд.
– И ты тут? Я предчувствовал это, – ошеломлённо сказал юноше Серафим. – Тебя в моём аду для полноты картины как раз и не хватало...
Он увидел, как юноша, опустив голову, прошёл мимо и встал посреди братьев. Серафим возмущённо снова шагнул к ним, но его снова оттолкнула невидимая преграда.
– Ты очень сильный, – с негодованием крикнул ему Серафим. – Ты по одному отнял у меня всех братьев. Тебе твоих слуг было мало?
Юноша не ответил и стоял, опустив голову. Так же, молча, стояли Александр, Максим и Савватий. Серафим в нетерпении, как зимняя птица о морозное стекло, стукнулся грудью о преграду и закричал снова:
– Ты нашёл подход к каждому? Ты каждому дал то, что ему нужно, чтобы взять в плен их отзывчивые души?
Серафим как тараном бил закованным в броню плечом в невидимую плотную стену и кричал:
– Знаешь, почему до сих пор я не твой?! Потому что я тебе просто не верю!! Я знаю, что подлинная любовь не ищет своего, но разве всё, что ты сделал для нас – не бескорыстно? Я просто ещё не могу понять, зачем мы нужны тебе?! Зачем ты разрушил мою духовную семью?!! Зачем ты отнял у меня всё?!
Юноша молчал. Молчали и братья. Серафим вдруг остановился и взволновано спросил:
– Почему ты не отвечаешь мне? Ты меня не слышишь?
Юноша поднял глаза и тихим прекрасным голосом произнёс:
– Я слышу тебя, Серафим...
– Хорошо! – сказал Серафим и вскинул руки вверх, как при капитуляции. – Я понял! Ты – как недоразвитый искусственный интеллект, который отвечает, только когда правильно задан вопрос. Так… что же я должен у тебя спросить? Что ты там говорил о послушании? У кого я должен научиться ему?
– У Неё, – ответил, наконец, юноша и посмотрел куда-то в сторону, – ведь Она всю свою жизнь посвятила только исполнению воли Бога, вне этого Она Сама себя не мыслила.
И юноша преклонил колени. Вместе с ним преклонили колени все его братья. Серафим посмотрел туда же и увидел девушку, которая медленно шла к нему и безотрывно смотрела на него. Одетая в простую одежду, голова покрыта простым платом, лучи солнца тянулись к ней и золотили её фигуру, образуя ореол света.
– Боже… – воскликнул Серафим и с силой прижал руку к груди, как будто хотел унять сильно бьющееся сердце. – Владычица сердца моего...
Она действительно шла прямиком к нему. Он трепетал, вглядываясь в её лицо, озарённое улыбкой, обращённой именно к нему. Серафим не вытерпел её чистого вида: снял шлем, опустил глаза и преклонил перед ней колено. Слезы потекли по лицу, стекая на грудь и изливались на землю. Юноша продолжал говорить:
– Именно поэтому Её жизнь практически даже не отражена в Евангелиях, и нет в Писании ни мыслей Её, ни любви Её к Богу и Сыну своему, ни страданий души Её при распятии, потому что всё равно мы не могли бы постигнуть глубины Её страданий. И хотя Её жизнь как бы покрыта святым молчанием, но Господь дал нам знать, что любовью своею Она объемлет весь мир и подобно Сыну своему, всех жалеет и милует. О, когда бы люди знали, как любит Пресвятая всех, кто хранит заповеди Христовы, и как жалеет и скорбит о тех, которые не исправляются!
Серафим почувствовал, что Она остановилась перед ним. В страхе и трепете он поднял на Неё мокрые от слёз глаза и, еле дыша, проговорил:
– О, Дева Пречистая! Мой ум немеет, когда я размышляю о славе и святости Твоей, и немощным становится сердце моё! Но душа радуется и влечётся к Тебе, хотя боится к Тебе прикоснуться… Любовь же моя понуждает меня обращаться к Тебе! Пресвятая Дева! Если бы не Твоё милосердие, я бы давно погиб, но Ты восхотела посетить мою бедовую душу в минуты помрачения моего и меня вразумить, чтобы я не грешил…
Она проговорила, и слова Её были такие ему приятные, тихие, кроткие:
– Нехорошо Мне смотреть на тебя, что ты делаешь…
От того, что Пречистая обратилась именно к нему, Серафим заплакал и с радостным выдохом проговорил:
– Душа моя не сможет забыть этих сладких Твоих слов, и я не знаю, чем воздам я, грешный, Тебе за Твою любовь ко мне нечистому. Не знаю я, как буду благодарить благую, милующую Матерь Господню! Да, ты – матерь Господа, но и мне ты – матерь! Была у меня родная мать, но как не было… От Тебя же чувствую материнскую любовь и знаю, что ты любишь меня, как сына! Воистину – Ты Заступница наша пред Богом! Одно имя Твоё всю душу мою влечёт к Тебе любовью! Научи же меня, Милосердная, послушаться, как Ты, воле Божьей!
Она указала рукой на Александра и произнесла, наполняя сферы бытия светом:
– Бог милосердный дал тебе пастыря, которого очистил и вразумил. Слушай его!
Серафим перевёл взгляд на Александра, затем снова посмотрел на Неё и со слезами воскликнул:
– Благодарю тебя, Пречистая, что Сама засвидетельствовала мне об этом, ведь я, по-настоящему, так и не стал послушником его, я так и не отсёк волю свою, отвергая водительство Господне через него, как будто я сам, грешный, знаю, как спастись! И мой пастырь совершенно справедливо отверг меня…
– Послушник Серафим, – произнёс юноша. – Разве ты был не прав? Разве стоило слушаться того, кто сам не слушал Бога? Теперь же, когда твой Наставник вверил свою волю в руку Его, за что Господь обличил его в силу Духа, готов ли ты сейчас признать его своим пастырем, а себя – его овцой?
Серафим слушал его и в безотрывном наслаждении смотрел только на Пречистую, она же смотрела на него, пронизывая его взглядом до самой содрогающейся глубины.
– Да, – ответил он юноше, отвечая Ей. – Да, я готов.
Она повернулась к Александру – тот тут же встал с колен, подошёл к Серафиму и, глядя на него с отеческой любовью, проговорил:
– Послушник Серафим, я снимаю с тебя обет, который заставил тебя дать под дьявольском воздействием клеветы на явление Христовой любви! Сними же броню эту дурную, дьявольскую и прими исцеление от ран, нанесённых чуждой волей! Стань таким, каким Господь желает тебя видеть! Пусть же невидимое станет видимым!
– Аминь… – прошептал Серафим.
– Возьми, Серафим, – проговорила Дева.
Она подала ему кусочек хлеба. Он с благоговением принял хлеб из рук Её и сразу съел – и был сей хлеб как сладкая манна. Внутри загорелось солнце, и Серафим застонал от охватившего его блаженства.
– Из глубины серости взываю к тебе, Господи! Услышь меня, мой Боже! Я знаю, что не достоин и не готов, чтобы Ты вошёл под кров дома души моей, ибо весь он пуст и разрушен, и нет во мне достойного места, чтобы Тебе приклонить главу. Но как Ты ради нас умалил себя, сойдя с высоты, снизойди и теперь до малости моей...
За дверьми заржал конь. И одновременно с ним раздался женский плачь, который доносится с верхних этажей.
– Мама?! – вскричал Серафим и бросился по знакомой лестнице на ощупь наверх. Конь снова заржал, и Серафим, на миг поколебавшись, снова пошёл наверх. Он быстро нашёл дверь спальни и, пнув ногой, открыл её.
– Мама… – тихо позвал он. Не получив ответа, он привычно нащупал на шлеме фонарь и включил его. Луч света выхватил в середине комнаты женщину, сидевшую на полу среди сломанных картинных рам и разбросанных фотографий. Она не повернула к нему головы. Серафим осторожно переступил порог комнаты и еще тише прошептал:
– Мам…
– Тебе смешно? – вдруг резко сказала она. – Тебе не нравится такая мать?
– О чём ты? – озадачился Серафим.
– Посмотри!
Она, отвернув голову, протянула ему фотографию, на которой была изображена совсем молоденькой, стоящей со своей матерью. Он уже и не помнил её такой. Да он вообще не помнил её лица, вернее не трудился запоминать каждый раз после очередной пластической операции. Он не знал, как можно ответить на её вопрос, поэтому только и пробормотал:
– Ты тут ничего...
Она повернула к нему своё опухшее лицо и истерично взвизгнула:
– Сравни!
Он с трудом узнавал в ней ту самую женщину с фотографии. Серафим развёл руками и сказал:
– Не могу. Нельзя сравнить несравнимое.
– Ты не можешь?! – воскликнула она. – А моя мама могла! Она меня вечно со всеми сравнивала! С теми, кто лучше меня учился! Кто удачнее вышел замуж! Кто больше денег заработал и родителям больше дом купил! У кого дети послушнее и лучше! Я всё время хотела быть для неё лучшей, хотела вырастить успешного сына, но… даже ты не стал таким, как хотелось бы ей!
– Погоди, мам, – удивился Серафим, – разве отправить меня на финансовый факультет это была не твоя идея, а моей бабки?
– Нет! И моей тоже! Ведь я хотела понравиться матери, чтобы она гордилась мной, что у меня такой успешный сын! Я хотела, чтобы она меня любила и восхищалась мной!
– А отправить меня на выращивание в брюхо суррогатной матери ты хотела потому, чтобы понравиться моему отцу?
Она, молча, смотрела на него.
– О, женщины! – воскликнул Серафим. – Мне, конечно, очень тебя жаль, мам, но вот что я тебе скажу: завоёвывать любовь бесполезно. Ты ведь хотела любви от тех, кто не умеет любить.
– Почему же ты тогда стал лучшим во всём? – с негодованием спросила она. – Лучшим учеником? Лучшим солдатом? Лучшим пилотом? Виктор, признайся же: ты из кожи вон лез, чтобы стать кем-то великим, потому что если бы ты был никем, то тебя бы никто не любил!
– Странная ты, мам, – пожал плечами Серафим, – с чего ты взяла, что я откуда-то лез? Ты во всех своих бедах винишь меня, как и я раньше во всех своих бедах винил тебя, но сейчас я, наконец, понял тебя, и больше ни в чём не виню. Я буду рад, если ты прекратишь быть тем, кем не являешься, и попробуешь найти себя, если чужие маски окончательно не прилипли к твоему лицу и не срослись с ним. А я любви, вроде, не искал, но пытался везде оставаться собой. Что же делать, если я реально хорош во всём? Просто всё, что я делаю, я стараюсь делать с душой. Или не делаю ничего. А что касается любви, то скажу тебе из своего личного опыта: любить тебя, здесь на Земле не сможет никто, кроме Господа Бога и твоих любимых братьев во Христе, которым наплевать, кто ты, даже если ты – великий воин и пилот! Стоп… а где же мои братья?
Ужас морозом прошёлся по спине, когда он уяснил себе весь абсурд происходящего. Серафим снова пытался понять, почему он один и почему здесь. И тут в комнате посветлело. Он выглянул в окно. За мрачной тучей восходило солнце, его лучи рассеивали тьму и тускло освещали комнату. Он увидел, что там, далеко в поле, в проталинках света светились три человеческие фигуры, и счастливо рассмеялся: он узнал их.
– Знаешь, мам, – глядя на них, радостно сказал он, – ведь счастье даже не в том, чтобы быть любимым, но, чтобы любить; и счастье не в том, чтобы тебя прощали, но чтобы самому прощать. Я счастлив, что мне хватило времени жизни, чтобы понять это. Я прощаю тебя, мама!
Он спиной почувствовал, что что-то изменилось, быстро повернулся и остолбенел. Комната была пустой. На полу даже никаких обломков не было… правда, лежал какой-то использованный шприц... Серафим перекрестился и потянулся, чтобы его поднять, в этот момент как-то особенно призывающее ещё раз заржал конь. И Серафим бросился по лестнице вниз и выбежал наружу.
Конь взбудоражено терзал копытом землю. Серафим виновато посмотрел на него и сказал:
– Извини, что не сразу вышел – просто парой слов перебросился с матерью. Ты ведь зовёшь меня туда? Спасибо тебе. Давай доберемся до них как можно быстрее!
Он влез на коня, и тот, сначала встав на дыбы так, что у Серафима захватило дух, бросился галопом навстречу свету. Солнце всходило всё выше, рассеивая дым и освещая поле. От вида этого поля у Серафима заныло сердце. Стало ясно, что тут недавно произошло какое-то страшное сражение: слева по ходу движения он увидел воткнутый в землю большой военный квадрокоптер с тяжёлым вооружением, всё поле было усеяно погибшими воинами в экзоскелетах, и коню приходилось перепрыгивать через них, тут и там огибая сожжёные лазерами танки и бронетранспортёры.
Наконец, он приблизился к фигуркам вдалеке настолько, что мог их уже различать, и в этот момент какой-то удар сшиб его с коня. На полном ходу Серафим свалился на землю. Удар был такой силы, что если бы он был без брони, пожалуй, от него ничего бы не осталось. В мути взвившегося с земли пепла Серафим поднял голову, увидел, как конь пробежал немного вперёд, потом обернулся, остановился и пошёл назад. Но братья его увидели и побежали к нему. Серафим ясно различил отца Александра, братьев Савватия и Максима. Он поднялся на одно колено и встал во полный рост. Вся его броня была измазана в грязи, но странно: там, где были братья, грязи не было… там зеленела трава и даже казалось, стояла другая, солнечная погода, сияло лазурное небо. Он обернулся назад и поёжился: сзади была дымная серая тьма и поле, усеянное трупами.
– Братья… – измученным голосом сказал он и, улыбнувшись, шагнул к ним, но упёрся в невидимую стену. Что-то оттолкнуло его. Он попытался снова двинуться вперёд, но невидимое ещё сильнее толкнуло его назад. Серафим с изумлением увидел, что конь вернулся и стал ходить вокруг кругами, легко преодолевая невидимую преграду. Братья подошли ближе и остановились, с радостью глядя на него. Он же вглядывался в их лица и изумлялся всё больше и больше: ведь лица их были невиданной красоты!
– Братья! – вскричал Серафим. – Братья мои дорогие! Помогите мне! Я уже умер, и, как жестокий богач, по своим грехам пребываю в аду, и с вами сообщений никаких не имею! Между нами проложена великая пропасть, и мы друг к другу попасть не можем! Братья! Помолитесь же, умоляю, обо мне!
– Брат Серафим, – вдруг прозвучал голос отца Александра, – между нами пропасти нет.
Он подошёл и встал рядом с ним. Серафим хотел дотронуться до него, но не мог, всё время натыкался на стену.
– Наставник! – вскричал Серафим. – Между нами стена!
– Брат Серафим, – мягко сказал Александр. – Если между нами и есть стена, то она только с твоей стороны.
– Скажите только, я умер?! – выпалил Серафим.
– Нет, брат Серафим, и ты жив, и мы, – ответил брат Савватий.
– Но ты ещё не ожил, – проговорил Максим.
– Что же мне делать, чтобы ожить? – вскричал Серафим.
– Научиться послушанию у той, которую ты любишь, – раздался за его спиной красивый голос.
Серафим испугался, ведь сзади должен быть белый конь… Он ещё и говорящий? Он стремительно обернулся. На фоне тьмы апокалипсиса за спиной, рядом стоял ангелоподобный юноша, лик которого светился ослепительно, как и белизна его одежд.
– И ты тут? Я предчувствовал это, – ошеломлённо сказал юноше Серафим. – Тебя в моём аду для полноты картины как раз и не хватало...
Он увидел, как юноша, опустив голову, прошёл мимо и встал посреди братьев. Серафим возмущённо снова шагнул к ним, но его снова оттолкнула невидимая преграда.
– Ты очень сильный, – с негодованием крикнул ему Серафим. – Ты по одному отнял у меня всех братьев. Тебе твоих слуг было мало?
Юноша не ответил и стоял, опустив голову. Так же, молча, стояли Александр, Максим и Савватий. Серафим в нетерпении, как зимняя птица о морозное стекло, стукнулся грудью о преграду и закричал снова:
– Ты нашёл подход к каждому? Ты каждому дал то, что ему нужно, чтобы взять в плен их отзывчивые души?
Серафим как тараном бил закованным в броню плечом в невидимую плотную стену и кричал:
– Знаешь, почему до сих пор я не твой?! Потому что я тебе просто не верю!! Я знаю, что подлинная любовь не ищет своего, но разве всё, что ты сделал для нас – не бескорыстно? Я просто ещё не могу понять, зачем мы нужны тебе?! Зачем ты разрушил мою духовную семью?!! Зачем ты отнял у меня всё?!
Юноша молчал. Молчали и братья. Серафим вдруг остановился и взволновано спросил:
– Почему ты не отвечаешь мне? Ты меня не слышишь?
Юноша поднял глаза и тихим прекрасным голосом произнёс:
– Я слышу тебя, Серафим...
– Хорошо! – сказал Серафим и вскинул руки вверх, как при капитуляции. – Я понял! Ты – как недоразвитый искусственный интеллект, который отвечает, только когда правильно задан вопрос. Так… что же я должен у тебя спросить? Что ты там говорил о послушании? У кого я должен научиться ему?
– У Неё, – ответил, наконец, юноша и посмотрел куда-то в сторону, – ведь Она всю свою жизнь посвятила только исполнению воли Бога, вне этого Она Сама себя не мыслила.
И юноша преклонил колени. Вместе с ним преклонили колени все его братья. Серафим посмотрел туда же и увидел девушку, которая медленно шла к нему и безотрывно смотрела на него. Одетая в простую одежду, голова покрыта простым платом, лучи солнца тянулись к ней и золотили её фигуру, образуя ореол света.
– Боже… – воскликнул Серафим и с силой прижал руку к груди, как будто хотел унять сильно бьющееся сердце. – Владычица сердца моего...
Она действительно шла прямиком к нему. Он трепетал, вглядываясь в её лицо, озарённое улыбкой, обращённой именно к нему. Серафим не вытерпел её чистого вида: снял шлем, опустил глаза и преклонил перед ней колено. Слезы потекли по лицу, стекая на грудь и изливались на землю. Юноша продолжал говорить:
– Именно поэтому Её жизнь практически даже не отражена в Евангелиях, и нет в Писании ни мыслей Её, ни любви Её к Богу и Сыну своему, ни страданий души Её при распятии, потому что всё равно мы не могли бы постигнуть глубины Её страданий. И хотя Её жизнь как бы покрыта святым молчанием, но Господь дал нам знать, что любовью своею Она объемлет весь мир и подобно Сыну своему, всех жалеет и милует. О, когда бы люди знали, как любит Пресвятая всех, кто хранит заповеди Христовы, и как жалеет и скорбит о тех, которые не исправляются!
Серафим почувствовал, что Она остановилась перед ним. В страхе и трепете он поднял на Неё мокрые от слёз глаза и, еле дыша, проговорил:
– О, Дева Пречистая! Мой ум немеет, когда я размышляю о славе и святости Твоей, и немощным становится сердце моё! Но душа радуется и влечётся к Тебе, хотя боится к Тебе прикоснуться… Любовь же моя понуждает меня обращаться к Тебе! Пресвятая Дева! Если бы не Твоё милосердие, я бы давно погиб, но Ты восхотела посетить мою бедовую душу в минуты помрачения моего и меня вразумить, чтобы я не грешил…
Она проговорила, и слова Её были такие ему приятные, тихие, кроткие:
– Нехорошо Мне смотреть на тебя, что ты делаешь…
От того, что Пречистая обратилась именно к нему, Серафим заплакал и с радостным выдохом проговорил:
– Душа моя не сможет забыть этих сладких Твоих слов, и я не знаю, чем воздам я, грешный, Тебе за Твою любовь ко мне нечистому. Не знаю я, как буду благодарить благую, милующую Матерь Господню! Да, ты – матерь Господа, но и мне ты – матерь! Была у меня родная мать, но как не было… От Тебя же чувствую материнскую любовь и знаю, что ты любишь меня, как сына! Воистину – Ты Заступница наша пред Богом! Одно имя Твоё всю душу мою влечёт к Тебе любовью! Научи же меня, Милосердная, послушаться, как Ты, воле Божьей!
Она указала рукой на Александра и произнесла, наполняя сферы бытия светом:
– Бог милосердный дал тебе пастыря, которого очистил и вразумил. Слушай его!
Серафим перевёл взгляд на Александра, затем снова посмотрел на Неё и со слезами воскликнул:
– Благодарю тебя, Пречистая, что Сама засвидетельствовала мне об этом, ведь я, по-настоящему, так и не стал послушником его, я так и не отсёк волю свою, отвергая водительство Господне через него, как будто я сам, грешный, знаю, как спастись! И мой пастырь совершенно справедливо отверг меня…
– Послушник Серафим, – произнёс юноша. – Разве ты был не прав? Разве стоило слушаться того, кто сам не слушал Бога? Теперь же, когда твой Наставник вверил свою волю в руку Его, за что Господь обличил его в силу Духа, готов ли ты сейчас признать его своим пастырем, а себя – его овцой?
Серафим слушал его и в безотрывном наслаждении смотрел только на Пречистую, она же смотрела на него, пронизывая его взглядом до самой содрогающейся глубины.
– Да, – ответил он юноше, отвечая Ей. – Да, я готов.
Она повернулась к Александру – тот тут же встал с колен, подошёл к Серафиму и, глядя на него с отеческой любовью, проговорил:
– Послушник Серафим, я снимаю с тебя обет, который заставил тебя дать под дьявольском воздействием клеветы на явление Христовой любви! Сними же броню эту дурную, дьявольскую и прими исцеление от ран, нанесённых чуждой волей! Стань таким, каким Господь желает тебя видеть! Пусть же невидимое станет видимым!
– Аминь… – прошептал Серафим.
– Возьми, Серафим, – проговорила Дева.
Она подала ему кусочек хлеба. Он с благоговением принял хлеб из рук Её и сразу съел – и был сей хлеб как сладкая манна. Внутри загорелось солнце, и Серафим застонал от охватившего его блаженства.
