— Поберегись воды! – послышалось сверху.
Мадам Друэ с детьми едва успела отскочить в сторону, прежде чем на улицу выплеснулось содержимое ночного горшка, забрызгавшее замешкавшуюся старушку.
— Какое крещение для доброй христианки! – хмыкнул пристроившийся у стены нищий и тут же протянул руку за милостыней.
Посмеявшись над шуткой, Катрин бросила ему пару монеток.
— Господь вернет тебе сторицей, матушка! – весело прогудел попрошайка.
— Хорошо бы добрый Боженька отплатил нам прямо сейчас, хотя бы половину, - шепнула Шарлотта брату. – Вот было бы славно!
Пройдя порт, они шли вдоль Сены, мимо острова Ситэ, над которым возвышались башни собора Парижской Богоматери, мимо мельниц и барж, на которых трудились прачки. Одни из них полоскали белье под веселые песни, другие уже возвращались на берег с тяжелыми корзинами и красными от ледяной воды руками.
Они шли по узкой тропинке, змеившейся по грязи между водой и обшарпанными домишками, когда впереди раздался отчаянный вопль, и на берег выскочила растрепанная девочка в одной рубашке, за которой гнался человек в черном камзоле. Он уже почти схватил малышку, но та вдруг оступилась и полетела в воду.
Подхватив юбку, мадам Друэ побежала на выручку, и ее питомцы кинулись следом. Они видели, как мужчина протянул девочке руку и как на нее налетело несущееся по реке бревно. К тому времени, когда Катрин Друэ, тяжело дыша, добежала до стоящего на коленях мужчины, девочка уже исчезла под водой.
— Боже милосердный! Сделайте же что-нибудь! – ахнула Катрин, но мужчина даже не шевельнулся. Пару мгновений он молча смотрел на бурлящую реку, а потом вскочил на ноги и бросился прочь.
Озираясь по сторонам, Гастон заметил длинную веревку, привязанную к носу лежащей на берегу лодки. Не долго думая, он схватил грязный конец и обвязал его вокруг талии.
— Ты что делаешь? – всполошилась мадам Друэ. – Ты же не собираешься…
— Собираюсь! – мальчик затянул узел потуже. – Неужели мы дадим ей утонуть? Да не бойся, ты же знаешь, что я умею плавать.
Он протянул целительнице другой конец веревки, скинул камзол и ботинки и бросился в воду. От холода перехватило дыхание, но Гастон снова нырнул, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в мутной воде.
— Правее, - крикнула Шарлотта. – Там что-то белеет.
Борясь с течением, Гастон снова нырнул и, наконец, нащупал что-то, похожее на ткань. Он потянул на себя рубашку и подхватил худенькое тельце под мышки. Плыть, да еще и вместе с девочкой, сил уже не было, и он захрипел:
— Тяни нас, Катрин!
Мадам Друэ вытащила из воды малышку, а Гастону помогла выбраться молоденькая прачка, прибежавшая на крики.
— Вытирайтесь-ка побыстрее, пока не простыли до смерти, - вместо полотенца она протянула мальчику грязную рубаху из своей корзины. – А я о девчушке позабочусь пока.
— Она жива, но эта рана на лбу мне совсем не нравится, - мадам Друэ осторожно ощупала распухшее личико и тяжело вздохнула.
— Надо сообщить ее близким, - стуча зубами, предложил Гастон.
Он поискал человека в черном, который, похоже, знал малышку, но тот исчез.
— Девчушка-то не из наших будет, - растирая девочку, заметила прачка. – Я всю здешнюю малышню знаю. Ее бы в госпиталь отнести или в приют для подкидышей…
Гастон, пытавшийся застегнуть камзол дрожащими от холода пальцами, заметил, как напряглось лицо Катрин Друэ. Целительница ненавидела и городскую больницу, и приют, где больных и сирот, как правило, ждала смерть, если не от болезни, то от голода и холода. Юный шевалье де Макусси взглянул на сестру, которая молча кивнула.
— Мы возьмем ее с собой, - сказал он. – Домой. А насчет приюта решим потом.
Гастон осторожно положил девочку на кухонный стол перед камином.
— Разведите огонь и нагрейте мне воды побольше, - Катрин Друэ наклонилась над неподвижным тельцем, а брат с сестрой бросились исполнять ее поручения.
Из соседней комнаты послышался голос старого шевалье: разбуженный шумом, он звал Шарлотту. Та поспешила к деду, но вскоре вернулась, толкая перед собой кресло на колесах и торопясь пересказать старику все, что с ними случилось.
В молодости шевалье де Маркусси был ранен на войне: пуля пробила грудь и осталась в теле – полковой хирург не решился ее извлечь. Маркусси оправился от раны и давно забыл о ней, но однажды, три года тому назад, проснувшись, обнаружил, что у него отнялись ноги. Врачи пытались исцелить его паралич кровопусканием и чуть было не уморили вовсе, но Катрин вовремя выгнала всех лекарей и взялась сама выхаживать бывшего хозяина.
Беспомощность и неподвижность так угнетали старого шевалье, что Матьюрен Друэ смастерил ему кресло на колесах, благодаря которому шевалье вернул себе хотя бы видимость свободы передвижения.
— Рана серьезная? – старик подкатился к столу и заглянул в бледное личико малышки.
— Ничего не могу пока сказать, месье, – вздохнула Катрин, смывая кровь с темных волос.
— А родных известили?
— Нет, дедушка, – отозвался Гастон. – Надо, чтобы девочка пришла в себя и рассказала, кто она и откуда.
Мадам Друэ вдела нитку в иголку и принялась зашивать рассеченную суком кожу.
— Ваш внук – настоящий герой, месье, – заметила она, сводя вместе края раны. – Если бы не он, ребенок бы так и утонул.
— Маркусси всегда поступают так, как велит им честь, – пожал плечами старик, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющимся.
На самом деле, его распирало от гордости за внука. После смерти сына этот подросток, последний из рода Маркусси, стал его единственной надеждой, и старый шевалье втайне надеялся, что его отважный внук сумеет вернуть их имени былую славу.
— Но дедушка, я же ничем не рисковал, – смутился Гастон. – Меня веревка держала.
— Не важно, малыш. Я все равно тобой горжусь, – взъерошил кудри внука довольный старик.
Спасенная девочка всю ночь металась в бреду, то и дело принимаясь кричать и плакать, а потом, успокоившись, снова и снова повторять непонятную песенку на испанском. Когда она, наконец, пришла в себя, Шарлотта, сменившая утром мадам Друэ у постели больной, взяла девочку за руку:
— Добрый день. Тебе лучше? – спросила она у малышки, с удивлением и тревогой озиравшейся по сторонам.
Вместо ответа девочка разрыдалась, и Шарлотта, растерявшись, бросилась к деду за помощью.
Шевалье тяжело вздохнул, чувствуя себя беспомощным перед лицом новой проблемы: их гостья ничего не помнила. Совсем ничего.
На войне ему приходилось встречать солдат, терявших разум или память после ранений в голову. К одним из них воспоминания со временем возвращались сами, но к другим…
— Надо сообщить городской страже, ее семья наверняка ее ищет, - предложил он возящейся с обедом мадам Друэ.
— Матьюрен уже был там сегодня утром, но о пропаже ребенка никто не заявлял.
Старик смущенно кашлянул:
— Вы ведь знаете, в каком мы стесненном положении, Катрин. Денег и так не хватает, а кормить еще один рот…
Догадываясь, что за этим последует, Катрин сердито грохнула сковородой:
— Ни за что! Не отдам ее в приют! Даже не просите!
Она содрогнулась, вспомнив те годы, когда работала повитухой, прежде чем заняться целительством. Тогда закон обязывал ее отдавать всех брошенных матерями новорожденных в Приют для подкидышей, основанный в Париже отцом Венсеном де Полем, где младенцев два дня держали в приемной практически без присмотра, чтобы дать их матерям возможность передумать, а затем раздавали в сиротские дома. Из десяти подкидышей выживал в лучшем случае один.
Всякий раз она с болью в сердце приносила новорожденных смотрителю приюта, который равнодушно регистрировал подкидышей под громкий плач голодных младенцев. Этот плач до сих пор преследовал Катрин в кошмарных снах.
Шевалье снова кашлянул, пряча повлажневшие глаза.
— Через пару дней она оправится от пережитого, и память к ней вернется, я уверен. А до тех пор пусть поживет у нас.
Когда девочке стало лучше, обитатели домика на улице Сен-Николя сочли, что пришло время дать ей имя (временное, конечно же, до тех пор, пока она вспомнит, как ее зовут).
После долгих споров выбрали три имени: Жюстина, Шарлотта и Франсуаза. Однако последнее слово было решено оставить за малышкой. Та долго разглядывала себя в зеркале и, наконец, попросила звать ее… Мадлен.
Шли дни, но память к Мадлен так и не вернулась. Мадам Друэ, окружившая девочку теплом и заботой, в конце концов перестала ее расспрашивать, поскольку все попытки хоть что-нибудь разузнать неизменно заканчивались горькими рыданиями.
А затем наступил день прощания. Гастона ждала учеба в иезуитском коллеже в Шарантоне, где он должен был провести четыре года, не приезжая домой даже на каникулы, поскольку денег у него на это не было. Гастон понимал, что целиком и полностью зависит от щедрот тети, и твердо решил не обременять ее еще и просьбами оплатить ему проезд до дома. Обычно ученикам, у которых, как и у него, не было за душой ни гроша, давали возможность отработать стоимость обучения. Младшие классы помогали на кухне или в конюшне, а старшие занимались с отстающими или следили за порядком. Так что Гастон надеялся, что ему удастся скопить таким образом немного денег, чтобы продолжить обучение после коллежа.
Семья уже не первый месяц готовилась к этой разлуке, но когда наступил момент отъезда, прощание вышло не таким уж и мучительным, поскольку все головы были заняты совсем другой проблемой: что делать с Мадлен.
На вид ей было лет восемь или девять. У девочки были темно-каштановые волосы, голубые глаза и россыпь веснушек на щечках, а изящные ручки и белая кожа явно указывали на то, что, в отличие от других детей ее возраста, Мадлен не приходилось работать в поле или мастерской. По-французски она говорила с едва уловимым акцентом, но в ее речи не было ни жаргонных словечек, ни простонародных выражений. С очевидностью, Мадлен была из состоятельной семьи.
Увы, ничто в ее вещах не указывало на происхождение девочки. Да, сорочка была из дорогого полотна, но золотой медальон был так затерт и изгрызен, что разобрать, что на нем изображено, не было никакой возможности. Ни букв, ни герба, только нечто, напоминающее очертанием дерево.
Мадлен очень быстро освоилась в домике на улице Сен-Николя, так что со стороны могло показаться, что другой семьи она никогда и не знала. Любознательный ребенок интересовался всем на свете, пытаясь заполнить новыми знаниями сплошные пробелы в памяти.
Когда Шарлотта взяла ее с собой на урок, который ей давал кюре Годар, обнаружилось, что малышка бегло читает и пишет. Больше того, она свободно говорила на испанском и неплохо знала алгебру и геометрию. Судя по всему, ее семья не жалела денег на ее образование вопреки общепризнанному убеждению, что обучать девочек – дело бесполезное, поскольку им довольно было уметь вести хозяйство.
Кюре, к счастью, придерживавшийся более широких взглядов на образование, учинил Мадлен настоящий допрос, опасаясь, что выловленная из реки русалка может оказаться гугеноткой. К его облегчению девочка знала католический катехизис наизусть, но он все равно предложил окрестить ее заново. «Немножечко святой воды не повредит», - заявил он, перекрестившись.
Шли месяцы, и Мадлен окончательно оправилась, превратившись в веселого и шаловливого ребенка. Они с Шарлоттой сделались совершенно неразлучны – словно две сестры, беленькая и темненькая.
Жизнерадостность Мадлен не знала границ. Когда у них с Шарлоттой заканчивались занятия, она мчалась на кухню помогать Катрин или усаживалась рядом с шевалье, готовая до бесконечности слушать истории из его жизни. Но больше всего Мадлен любила сопровождать мадам Друэ, когда та обходила своих больных, засыпая Катрин вопросами о болезнях и лекарствах от них.
А Катрин, похоронившая двух детей, тайком молилась, чтобы память так никогда и не вернулась к девочке, потому что в приемной дочери она обрела ребенка, о котором мечтала всю жизнь.
Декабрь 1677 года
— Как жаль, что Гастон не смог приехать на Рождество! – вздохнула Шарлотта.
Она еще раз повернула вертел с фазаном в очаге, затем с красным от жара лицом достала из буфета белый хлеб, который семья покупала только на праздник. Кроме фазана их ждал овощной суп, пюре из каштанов, квашеная капуста с можжевеловыми ягодами и сушеные фрукты. Настоящий пир, достойный Лукулла!
— Ей богу, божественный аромат! – шевалье де Маркусси протянул руки к огню, мечтательно жмурясь. – Только представь, дитя мое, тридцать лет тому назад, служа в Лувре, я и мечтать о такой роскоши не мог. Как, впрочем, и наш маленький король, бедняжка!
О да, Шарлотта представляла: дед рассказывал ей эту историю каждое Рождество, и она знала ее наизусть, так что теперь едва сдерживала смех.
Зато Мадлен, накрывавшая на стол, проявила похвальный интерес:
— Неужели, дедушка? А вы откуда знаете?
— Так ведь я был камердинером Его Величества до того, как впал в немилость.
— Но за что же вы впали в эту немилость? – осмелилась спросить Мадлен, которую давно терзал этот вопрос.
— За то, что я слишком любил моего короля.
Старик прикрыл глаза:
— Малыш Луи…, малыш Луи – так мы звали Его Величество, когда он был ребенком. Его мать, королева Анна, обожала сына, но у нее совсем не было времени им заниматься. Она вечно была занята государственными делами вместе со своим первым министром Мазарини. Сына ей приводили всего на несколько минут в день, разодев его в лучшие наряды. Откуда же ей было знать, что малыша даже не кормили вдосталь?
— Но почему?
— Так ведь то было время Фронды. Придворные разбежались, слугам не платили, казна была пуста. В стране бушевала гражданская война, дворяне устраивали заговоры… Так что о короле и позаботиться было некому. При нем остались только несколько самых верных камердинеров, включая меня и моего друга Ла Порта. Мы сами покупали королю еду, а иначе Его Величеству и его брату Филиппу приходилось бы довольствоваться миской супа и ломтем хлеба. По ночам, когда под окнами дворца кричали бунтовщики, маленький король приходил спать ко мне, дрожа от страха, но никогда не жалуясь. «Когда я вырасту, – говорил он мне, – они узнают, кто их господин. И мой народ, и знать, что хочет моей смерти, и министры, которые меня обкрадывают – все они склонятся передо мной».
«Но Мазарини хоть и был вором, а министром был хорошим. Он сумел усмирить фрондеров и навести в стране порядок. Франция потихоньку оправилась, и жизнь при дворе стала не такой суровой. Когда королю стукнуло четырнадцать, ему нашли друзей – племянников и племянниц Мазарини, которых кардинал выписал из Италии, чтобы пристроить повыгоднее. А пока он искал им женихов, девицы Манчини присматривали за королем.
«Вот тогда пошли сплошь балы да развлечения, а Мазарини только руки довольно потирал, ведь пока король танцевал и волочился за юбками, кардинал мог управлять страной, как вздумается, и набивать свои карманы.
«Нас с Ла Портом так тревожило будущее Его Величества, что мы решили поговорить об этом с королевой-матерью. Друзья умоляли нас не делать этого, ведь Мазарини был всемогущ. Но королева-мать нас приняла, выслушала, удивилась и пообещала во всем разобраться. Само собой, Мазарини ей поклялся, что король получает отличное образование. И кому же должна была поверить королева? Своему первому министру и двум ничтожным камердинерам из мелкого дворянства?
Мадам Друэ с детьми едва успела отскочить в сторону, прежде чем на улицу выплеснулось содержимое ночного горшка, забрызгавшее замешкавшуюся старушку.
— Какое крещение для доброй христианки! – хмыкнул пристроившийся у стены нищий и тут же протянул руку за милостыней.
Посмеявшись над шуткой, Катрин бросила ему пару монеток.
— Господь вернет тебе сторицей, матушка! – весело прогудел попрошайка.
— Хорошо бы добрый Боженька отплатил нам прямо сейчас, хотя бы половину, - шепнула Шарлотта брату. – Вот было бы славно!
Пройдя порт, они шли вдоль Сены, мимо острова Ситэ, над которым возвышались башни собора Парижской Богоматери, мимо мельниц и барж, на которых трудились прачки. Одни из них полоскали белье под веселые песни, другие уже возвращались на берег с тяжелыми корзинами и красными от ледяной воды руками.
Они шли по узкой тропинке, змеившейся по грязи между водой и обшарпанными домишками, когда впереди раздался отчаянный вопль, и на берег выскочила растрепанная девочка в одной рубашке, за которой гнался человек в черном камзоле. Он уже почти схватил малышку, но та вдруг оступилась и полетела в воду.
Подхватив юбку, мадам Друэ побежала на выручку, и ее питомцы кинулись следом. Они видели, как мужчина протянул девочке руку и как на нее налетело несущееся по реке бревно. К тому времени, когда Катрин Друэ, тяжело дыша, добежала до стоящего на коленях мужчины, девочка уже исчезла под водой.
— Боже милосердный! Сделайте же что-нибудь! – ахнула Катрин, но мужчина даже не шевельнулся. Пару мгновений он молча смотрел на бурлящую реку, а потом вскочил на ноги и бросился прочь.
Озираясь по сторонам, Гастон заметил длинную веревку, привязанную к носу лежащей на берегу лодки. Не долго думая, он схватил грязный конец и обвязал его вокруг талии.
— Ты что делаешь? – всполошилась мадам Друэ. – Ты же не собираешься…
— Собираюсь! – мальчик затянул узел потуже. – Неужели мы дадим ей утонуть? Да не бойся, ты же знаешь, что я умею плавать.
Он протянул целительнице другой конец веревки, скинул камзол и ботинки и бросился в воду. От холода перехватило дыхание, но Гастон снова нырнул, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в мутной воде.
— Правее, - крикнула Шарлотта. – Там что-то белеет.
Борясь с течением, Гастон снова нырнул и, наконец, нащупал что-то, похожее на ткань. Он потянул на себя рубашку и подхватил худенькое тельце под мышки. Плыть, да еще и вместе с девочкой, сил уже не было, и он захрипел:
— Тяни нас, Катрин!
Мадам Друэ вытащила из воды малышку, а Гастону помогла выбраться молоденькая прачка, прибежавшая на крики.
— Вытирайтесь-ка побыстрее, пока не простыли до смерти, - вместо полотенца она протянула мальчику грязную рубаху из своей корзины. – А я о девчушке позабочусь пока.
— Она жива, но эта рана на лбу мне совсем не нравится, - мадам Друэ осторожно ощупала распухшее личико и тяжело вздохнула.
— Надо сообщить ее близким, - стуча зубами, предложил Гастон.
Он поискал человека в черном, который, похоже, знал малышку, но тот исчез.
— Девчушка-то не из наших будет, - растирая девочку, заметила прачка. – Я всю здешнюю малышню знаю. Ее бы в госпиталь отнести или в приют для подкидышей…
Гастон, пытавшийся застегнуть камзол дрожащими от холода пальцами, заметил, как напряглось лицо Катрин Друэ. Целительница ненавидела и городскую больницу, и приют, где больных и сирот, как правило, ждала смерть, если не от болезни, то от голода и холода. Юный шевалье де Макусси взглянул на сестру, которая молча кивнула.
— Мы возьмем ее с собой, - сказал он. – Домой. А насчет приюта решим потом.
Глава 3
Гастон осторожно положил девочку на кухонный стол перед камином.
— Разведите огонь и нагрейте мне воды побольше, - Катрин Друэ наклонилась над неподвижным тельцем, а брат с сестрой бросились исполнять ее поручения.
Из соседней комнаты послышался голос старого шевалье: разбуженный шумом, он звал Шарлотту. Та поспешила к деду, но вскоре вернулась, толкая перед собой кресло на колесах и торопясь пересказать старику все, что с ними случилось.
В молодости шевалье де Маркусси был ранен на войне: пуля пробила грудь и осталась в теле – полковой хирург не решился ее извлечь. Маркусси оправился от раны и давно забыл о ней, но однажды, три года тому назад, проснувшись, обнаружил, что у него отнялись ноги. Врачи пытались исцелить его паралич кровопусканием и чуть было не уморили вовсе, но Катрин вовремя выгнала всех лекарей и взялась сама выхаживать бывшего хозяина.
Беспомощность и неподвижность так угнетали старого шевалье, что Матьюрен Друэ смастерил ему кресло на колесах, благодаря которому шевалье вернул себе хотя бы видимость свободы передвижения.
— Рана серьезная? – старик подкатился к столу и заглянул в бледное личико малышки.
— Ничего не могу пока сказать, месье, – вздохнула Катрин, смывая кровь с темных волос.
— А родных известили?
— Нет, дедушка, – отозвался Гастон. – Надо, чтобы девочка пришла в себя и рассказала, кто она и откуда.
Мадам Друэ вдела нитку в иголку и принялась зашивать рассеченную суком кожу.
— Ваш внук – настоящий герой, месье, – заметила она, сводя вместе края раны. – Если бы не он, ребенок бы так и утонул.
— Маркусси всегда поступают так, как велит им честь, – пожал плечами старик, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющимся.
На самом деле, его распирало от гордости за внука. После смерти сына этот подросток, последний из рода Маркусси, стал его единственной надеждой, и старый шевалье втайне надеялся, что его отважный внук сумеет вернуть их имени былую славу.
— Но дедушка, я же ничем не рисковал, – смутился Гастон. – Меня веревка держала.
— Не важно, малыш. Я все равно тобой горжусь, – взъерошил кудри внука довольный старик.
***
Спасенная девочка всю ночь металась в бреду, то и дело принимаясь кричать и плакать, а потом, успокоившись, снова и снова повторять непонятную песенку на испанском. Когда она, наконец, пришла в себя, Шарлотта, сменившая утром мадам Друэ у постели больной, взяла девочку за руку:
— Добрый день. Тебе лучше? – спросила она у малышки, с удивлением и тревогой озиравшейся по сторонам.
Вместо ответа девочка разрыдалась, и Шарлотта, растерявшись, бросилась к деду за помощью.
***
Шевалье тяжело вздохнул, чувствуя себя беспомощным перед лицом новой проблемы: их гостья ничего не помнила. Совсем ничего.
На войне ему приходилось встречать солдат, терявших разум или память после ранений в голову. К одним из них воспоминания со временем возвращались сами, но к другим…
— Надо сообщить городской страже, ее семья наверняка ее ищет, - предложил он возящейся с обедом мадам Друэ.
— Матьюрен уже был там сегодня утром, но о пропаже ребенка никто не заявлял.
Старик смущенно кашлянул:
— Вы ведь знаете, в каком мы стесненном положении, Катрин. Денег и так не хватает, а кормить еще один рот…
Догадываясь, что за этим последует, Катрин сердито грохнула сковородой:
— Ни за что! Не отдам ее в приют! Даже не просите!
Она содрогнулась, вспомнив те годы, когда работала повитухой, прежде чем заняться целительством. Тогда закон обязывал ее отдавать всех брошенных матерями новорожденных в Приют для подкидышей, основанный в Париже отцом Венсеном де Полем, где младенцев два дня держали в приемной практически без присмотра, чтобы дать их матерям возможность передумать, а затем раздавали в сиротские дома. Из десяти подкидышей выживал в лучшем случае один.
Всякий раз она с болью в сердце приносила новорожденных смотрителю приюта, который равнодушно регистрировал подкидышей под громкий плач голодных младенцев. Этот плач до сих пор преследовал Катрин в кошмарных снах.
Шевалье снова кашлянул, пряча повлажневшие глаза.
— Через пару дней она оправится от пережитого, и память к ней вернется, я уверен. А до тех пор пусть поживет у нас.
***
Когда девочке стало лучше, обитатели домика на улице Сен-Николя сочли, что пришло время дать ей имя (временное, конечно же, до тех пор, пока она вспомнит, как ее зовут).
После долгих споров выбрали три имени: Жюстина, Шарлотта и Франсуаза. Однако последнее слово было решено оставить за малышкой. Та долго разглядывала себя в зеркале и, наконец, попросила звать ее… Мадлен.
Шли дни, но память к Мадлен так и не вернулась. Мадам Друэ, окружившая девочку теплом и заботой, в конце концов перестала ее расспрашивать, поскольку все попытки хоть что-нибудь разузнать неизменно заканчивались горькими рыданиями.
А затем наступил день прощания. Гастона ждала учеба в иезуитском коллеже в Шарантоне, где он должен был провести четыре года, не приезжая домой даже на каникулы, поскольку денег у него на это не было. Гастон понимал, что целиком и полностью зависит от щедрот тети, и твердо решил не обременять ее еще и просьбами оплатить ему проезд до дома. Обычно ученикам, у которых, как и у него, не было за душой ни гроша, давали возможность отработать стоимость обучения. Младшие классы помогали на кухне или в конюшне, а старшие занимались с отстающими или следили за порядком. Так что Гастон надеялся, что ему удастся скопить таким образом немного денег, чтобы продолжить обучение после коллежа.
Семья уже не первый месяц готовилась к этой разлуке, но когда наступил момент отъезда, прощание вышло не таким уж и мучительным, поскольку все головы были заняты совсем другой проблемой: что делать с Мадлен.
На вид ей было лет восемь или девять. У девочки были темно-каштановые волосы, голубые глаза и россыпь веснушек на щечках, а изящные ручки и белая кожа явно указывали на то, что, в отличие от других детей ее возраста, Мадлен не приходилось работать в поле или мастерской. По-французски она говорила с едва уловимым акцентом, но в ее речи не было ни жаргонных словечек, ни простонародных выражений. С очевидностью, Мадлен была из состоятельной семьи.
Увы, ничто в ее вещах не указывало на происхождение девочки. Да, сорочка была из дорогого полотна, но золотой медальон был так затерт и изгрызен, что разобрать, что на нем изображено, не было никакой возможности. Ни букв, ни герба, только нечто, напоминающее очертанием дерево.
Мадлен очень быстро освоилась в домике на улице Сен-Николя, так что со стороны могло показаться, что другой семьи она никогда и не знала. Любознательный ребенок интересовался всем на свете, пытаясь заполнить новыми знаниями сплошные пробелы в памяти.
Когда Шарлотта взяла ее с собой на урок, который ей давал кюре Годар, обнаружилось, что малышка бегло читает и пишет. Больше того, она свободно говорила на испанском и неплохо знала алгебру и геометрию. Судя по всему, ее семья не жалела денег на ее образование вопреки общепризнанному убеждению, что обучать девочек – дело бесполезное, поскольку им довольно было уметь вести хозяйство.
Кюре, к счастью, придерживавшийся более широких взглядов на образование, учинил Мадлен настоящий допрос, опасаясь, что выловленная из реки русалка может оказаться гугеноткой. К его облегчению девочка знала католический катехизис наизусть, но он все равно предложил окрестить ее заново. «Немножечко святой воды не повредит», - заявил он, перекрестившись.
Шли месяцы, и Мадлен окончательно оправилась, превратившись в веселого и шаловливого ребенка. Они с Шарлоттой сделались совершенно неразлучны – словно две сестры, беленькая и темненькая.
Жизнерадостность Мадлен не знала границ. Когда у них с Шарлоттой заканчивались занятия, она мчалась на кухню помогать Катрин или усаживалась рядом с шевалье, готовая до бесконечности слушать истории из его жизни. Но больше всего Мадлен любила сопровождать мадам Друэ, когда та обходила своих больных, засыпая Катрин вопросами о болезнях и лекарствах от них.
А Катрин, похоронившая двух детей, тайком молилась, чтобы память так никогда и не вернулась к девочке, потому что в приемной дочери она обрела ребенка, о котором мечтала всю жизнь.
Глава 4
Декабрь 1677 года
— Как жаль, что Гастон не смог приехать на Рождество! – вздохнула Шарлотта.
Она еще раз повернула вертел с фазаном в очаге, затем с красным от жара лицом достала из буфета белый хлеб, который семья покупала только на праздник. Кроме фазана их ждал овощной суп, пюре из каштанов, квашеная капуста с можжевеловыми ягодами и сушеные фрукты. Настоящий пир, достойный Лукулла!
— Ей богу, божественный аромат! – шевалье де Маркусси протянул руки к огню, мечтательно жмурясь. – Только представь, дитя мое, тридцать лет тому назад, служа в Лувре, я и мечтать о такой роскоши не мог. Как, впрочем, и наш маленький король, бедняжка!
О да, Шарлотта представляла: дед рассказывал ей эту историю каждое Рождество, и она знала ее наизусть, так что теперь едва сдерживала смех.
Зато Мадлен, накрывавшая на стол, проявила похвальный интерес:
— Неужели, дедушка? А вы откуда знаете?
— Так ведь я был камердинером Его Величества до того, как впал в немилость.
— Но за что же вы впали в эту немилость? – осмелилась спросить Мадлен, которую давно терзал этот вопрос.
— За то, что я слишком любил моего короля.
Старик прикрыл глаза:
— Малыш Луи…, малыш Луи – так мы звали Его Величество, когда он был ребенком. Его мать, королева Анна, обожала сына, но у нее совсем не было времени им заниматься. Она вечно была занята государственными делами вместе со своим первым министром Мазарини. Сына ей приводили всего на несколько минут в день, разодев его в лучшие наряды. Откуда же ей было знать, что малыша даже не кормили вдосталь?
— Но почему?
— Так ведь то было время Фронды. Придворные разбежались, слугам не платили, казна была пуста. В стране бушевала гражданская война, дворяне устраивали заговоры… Так что о короле и позаботиться было некому. При нем остались только несколько самых верных камердинеров, включая меня и моего друга Ла Порта. Мы сами покупали королю еду, а иначе Его Величеству и его брату Филиппу приходилось бы довольствоваться миской супа и ломтем хлеба. По ночам, когда под окнами дворца кричали бунтовщики, маленький король приходил спать ко мне, дрожа от страха, но никогда не жалуясь. «Когда я вырасту, – говорил он мне, – они узнают, кто их господин. И мой народ, и знать, что хочет моей смерти, и министры, которые меня обкрадывают – все они склонятся передо мной».
«Но Мазарини хоть и был вором, а министром был хорошим. Он сумел усмирить фрондеров и навести в стране порядок. Франция потихоньку оправилась, и жизнь при дворе стала не такой суровой. Когда королю стукнуло четырнадцать, ему нашли друзей – племянников и племянниц Мазарини, которых кардинал выписал из Италии, чтобы пристроить повыгоднее. А пока он искал им женихов, девицы Манчини присматривали за королем.
«Вот тогда пошли сплошь балы да развлечения, а Мазарини только руки довольно потирал, ведь пока король танцевал и волочился за юбками, кардинал мог управлять страной, как вздумается, и набивать свои карманы.
«Нас с Ла Портом так тревожило будущее Его Величества, что мы решили поговорить об этом с королевой-матерью. Друзья умоляли нас не делать этого, ведь Мазарини был всемогущ. Но королева-мать нас приняла, выслушала, удивилась и пообещала во всем разобраться. Само собой, Мазарини ей поклялся, что король получает отличное образование. И кому же должна была поверить королева? Своему первому министру и двум ничтожным камердинерам из мелкого дворянства?
