Жесткие веревки до боли впивались в несколько огрубевшую, но все еще тонкую кожу смуглых рук. Она чувствовала, что поймана и посажена в клетку, словно птица. Убьют ли ее нынче или позже, прежде вдоволь, всласть надругавшись над еще нетронутым ни одним мужчиной девичьим телом?
Нестерпимо хотелось пить. Горло пересохло, будто бы туда забился мешающий дышать крупный песок, карие глаза слезились. Жесткий земляной пол сарая причинял острую боль израненной спине, к которой крепко приложился нагайкой какой-то казак. Им, верно было не важно, кто их враг — мужчина или женщина, казаки не ведали жалости к тем, кто посягнул на их земли, курени и семьи.
Весь Дон полыхал восстанием против молодой Советской власти. Делиться нажитым многими поколениями добром с красноармейцами они вовсе не собирались и с врагами расправлялись без снисхождения и жалости.
В одним из боев у станицы Каргинской белоказаки одержали решительную победу над красноармейцами, и Анна Погудко — двадцатилетняя пулеметчица Красной Армии попала к ним в плен.
Должно быть, ей следовало благодарить судьбу за то, что та оказалась к ней милостива, ведь ее остальных однополчан-красноармейцев просто расстреляли и стащив в одну яму, зарыли в общей могиле. Никто и никогда уж более не узнает их имен и место, где они нашли свое последнее пристанище.
А она была жива. Пока еще жива. Но, вероятно, это обстоятельство вовсе не было подарком судьбы, а скорее жестоким и страшным наказанием. Ведь эти нелюди все равно могут убить ее, хотя смерть покажется избавлением, по сравнению с тем, что они могут сделать с ней до того, как расстреляют и зароют в землю вместе с остальными. И кто сказал, что несчастную пленницу казнят непременно при помощи винтовки?
Анна слышала о зверских расправах, о жутких казнях, которым казаки подвергали противников, не жалея ни женщин, ни детей. Об их жестокости она была наслышана с детства. Но в то время все это казалось столь далеким, никоим образом не относящимся к ее жизни.
Ведь Анну не готовили к участи революционерки, и уж тем более пулеметчицы. Не о таком будущем мечтали родители для своей старшей дочери.
Анна окончила гимназию и желала учиться дальше, но увы, смерть отца перечеркнула ее планы. Чтобы заработать на жизнь матери с младшей сестренкой ей пришлось работать на фабрике и давать частные уроки, благо знания, полученные в гимназии это позволяли.
Революционными идеями юная Аня заразилась еще в гимназии. Окончив ее, вступила в партию большевиков. Разве можно было поступить иначе, когда вокруг столько несправедливости, нищеты и угнетения? Рабочие жили в страшной бедности, зарабатывали копейки, ютились в тесных бараках, в то время как дельцы разъезжали по парижским выставкам, а государь-император охотился на кошек да ездил по смотрам. Нет, терпеть подобного было никак не возможно, нужно было что-то делать, бороться!
Анна была уверена, что коммунизм должен победить, тогда наступит всеобщее равенство и процветание: больше никто не будет голодать, все будут трудиться вместе и получать достойную оплату своего труда. Нужно лишь одержать победу над старым режимом и построить новый прекрасный, справедливый мир.
Порывы старшей дочери мать не одобряла, она знала, чем может кончится осуществление этих грандиозных планов. Знала, что дочь может просто погибнуть, и счастье если она падет от шальной пули, но может быть и страшнее. Гораздо страшнее.
«Ты знаешь, кто мы.» — Горько усмехалась мать.
Анна знала. Конечно, она знала кто они. Ведь об этом ей хоть и изредка, да напоминали. Даже в гимназии. Даром, что она родилась в Российской Империи, жила в Ростове и говорила на русском языке, но о ее вере, вере ее предков, ее крови никто забывать не собирался. Анна была еврейкой, и порою ей давали понять, что православному люду она не ровня.
Она не верила им. Она знала, что все, абсолютно все люди на земле равны, никто не может быть выше и лучше другого лишь на основании своей религии или национальности. К тому же, Анна все больше сомневалась в существовании самого Бога. Ведь если это правда, что Господь создал всех людей на земле, то разве он не един для всех? А если нет, то зачем же тогда враждовать? Не лучше ли всем сплотиться и помогать друг другу?
Уйдя воевать с красноармейцами, Анна и сама понимала, что попадись она в плен к белогвардейским казакам, ее участь может оказаться ужасной, даже страшнее тех, кто будет стоять с ней плечом к плечу. Они не пощадят коммунистку… еврейку.
Правда, был один человек, своим отношением к ней, опровергавший все, что она когда-либо слышала о казаках и их крутом норове. Илья Бунчук был казаком, но воевал в рядах Красной Армии, именно он научил ее всему, что она умела. Они разделяли общие взгляды и идеи, ни словом, ни взглядом он не попрекал ее за национальность, за веру предков. В его зеленых глазах она видела лишь теплоту и нескрываемую нежность. Они любили друг друга, но стать по-настоящему близкими так и не успели. Ее Илья был убит в одном из сражений. Она потеряла его навсегда.
А нынче потеряла и саму себя, оказавшись в руках жестоких извергов. Они не пожалеют ее, ведь таких, как Илья, среди них, скорее всего, больше не было. Он был такой один.
Анна лишь желала найти силы для того, чтобы выдержать пытки и насилие с честью, чтобы униженно не молить о пощаде, не звать на помощь. Все равно ее никто не услышит и никто ей уже не поможет.
Услышав скрип открывающейся двери сарая, где ее держали, Анна с трудом повернула голову. Она почувствовала, как на влажную от пролитых ночью слез щеку упал нежный луч утреннего солнца, лаская ее своим теплом, будто пытаясь утешить. Тщетно. Она знала, что пришли ее мучители и пощады ждать не от кого.
— Где эта девка?
— Да там валяется, иде ей быть — то? Не сбегет, небось. — Прикрыв глаза, Анна услышала чьи-то насмешливые голоса.
Сердце невольно сжалось от страха, от сознания неминуемой страшной расправы. Неужто ее тело подвергнется надругательству? О, если бы только Бог действительно существовал и мог бы спасти ее, но не от смерти, а от того, что ждет ее до того, как она испустит свой последний вздох. Но его существование казалось ей абсурдным, даже в эту страшную минуту, когда она должна молить о прощении за свое неверие, за свой атеизм.
И просить прощения она не желала, виноватой себя ни перед кем не чувствовала, тем более перед Богом. Ведь если он всемогущ и всеведущ, то сам должен знать, что происходит на созданной им же Земле. А если нет, то и молить бесполезно.
Внезапно, она ощутила прикосновение чьей-то шершавой ладони к своему горячему лбу. Кто-то попытался приподнять ее тело за спину. Открыв глаза, Анна увидела перед собой молодого красивого казака с черным курчавым чубом, видневшимся из-под фуражки. К ее удивлению, его темные, чуть раскосые глаза глядели с сочувствием, получить которое от своих пленителей она вовсе не ожидала.
— На вон, попей трошки, — произнес он, поднося к ее растрескавшимся губам кружку с каким-то напитком.
Его голос отличался от тех, что она слышала мгновение назад.
— Нет… — чуть слышно ответила Анна.
Она не хотела принимать из их рук даже воды, несмотря на отчаянное желание пить.
— Пей. Вода тута, небось. Делай чего велю. — Казак осторожно наклонил ее голову к кружке с водой.
Слегка успокоенная его словами, Анна приникла губами к кружке и начала жадно пить.
— Зачем энту стерву поишь, Гришка? Да пущай хучь сдохнет, курва красная! — услышала Анна знакомый голос, тот самый, который слышала минутой ранее.
— Молчи, Прохор! — нахмурился черноглазый казак. — Она ить человек, девка слабая.
— А как на пулемете строчить, то не слабая? — не унимался его собеседник.
Подойдя ближе и наклонившись, тот, кого называли Прохором внимательно вгляделся в ее лицо, взял за подбородок.
— Да ты… не жидовка часом ли? — спросил он, сверля ее своими светло-карими глазами.
— Если и так, то что?! Вам-то с этого что? — сверкнув глазами ответила Анна.
Гнев придал ее сил. Какое им дело до того, кто она? А если бы она была русской, они отпустили бы ее с миром? Что плохого казакам сделали евреи?
Ответом послужила звонкая пощечина от Прохора. Дотронувшись до покрасневшей щеки, Анна бесстрашно подняла на него свои большие красивые глаза:
— Мерзавцы, царевы прихвостни, садисты в лампасах!
— Ах ты ж морда жидовская, сукина дочь! — он попытался вновь ударить ее, уже кулаком, но черноглазый казак отпихнул его:
— Пошел вон, Прошка! Не тронь ее, будя. Уйди с глаз, сказал!
Затем, вынув из-за пояса нож, разрезал жесткие веревки, до боли стягивающие ее запястья и будто бы извиняясь, успокаивающе погладил по руке:
— Спокойся. Он парень добрый, хучь и осерчал зараз.
— Не думаю, что он добр. А вот Вы… — Анна невольно улыбнулась.
Ей хотелось верить, что насилия не случится, что этот красивый казак защитит ее, как только что защитил от удара своего товарища.
— Я — командир дивизии, Григорий Мелехов, — представился он.
— А я — Анна Погудко, — опустила глаза Анна.
Она не знала что еще сказать. Не знала, что ее ждет:
— Что со мной будет? Вы расстреляете меня, как и всех остальных? Не терзайте меня, скажите как есть, — ее голос дрогнул, отчаяние произраставшее из неизвестности о грядущей судьбе вновь накрыло ее, липкий страх сковал бешено бьющееся сердце.
— Не расстреляют тебя, небось. — Подняв глаза, Анна увидела и третьего казака, который все это время хранил молчание, хотя она чувствовала на себе его пристальный взгляд. — Искупишь свою вину.
— Как это? — удивленно спросила она.
Что он имел в виду? Каким образом она должна искупить свою вину? Ей стало не по себе от взгляда его серых глаз. Уголки его губ на безусом гладком лице тронула легкая усмешка.
— Это Аникей Антипов с нашего хутора, — представил казака Григорий.
Но какое ей дело до того, кто он? Анну вовсе не интересовало ни его имя, ни откуда он и где живет. Ей нужно было знать лишь одно — какую участь ей уготовили.
— Прошу Вас… Григорий, — Анна умоляюще посмотрела на него. — Скажите мне, что меня ждет, если не смерть? Уж лучше я приму смерть, как и мои товарищи! — По ее лицу ручьем полились соленые слезы, она была не в силах их остановить.
— Видно, смерть не для тебя, Аннушка, — грустно улыбнулся Григорий. — Поедешь к нам на хутор.
— На хутор? — непонимающе переспросила Анна, но тут же безотчетно вцепилась в руку Григория, с надеждой глядя на него, — с Вами?
— Не, не со мной, — ответил он, ободряюще сжав ее пальцы в своей теплой ладони, — с Аникушкой.
— О Господи! — невольно вырвалось у нее. — Но… зачем? Я не понимаю. Я должна буду работать там?
Анна не страшилась работы, ведь в прошлом она по многу часов работала на фабрике, для того, чтобы прокормить семью. Но если уж ехать на хутор, то хотя бы с тем, кто по-доброму отнесся к ней — с Григорием, а не с этим казаком, глядящим на нее со странной усмешкой.
— Что велим, то и будешь делать, — ответил Аникей. — Я зараз твой хозяин.
— Хозяин? Но… сколько я должна буду отрабатывать? — Анна чувствовала, как к горлу вновь подступает ком и опутывает своими сетями все тот же липкий страх.
Не лучше ли было найти свой последний приют в братской могиле?
— Тю! Завсегда нашей будешь, покамест не помрешь, свою вину не искупишь. — Аникей сузил свои серые глаза.
— Что? — глаза Анны расширились от ужаса. — Вы, верно, шутите, Аникей?
— До шуток я охоч, а зараз правду гутарю. И я тебе не Аникей, а Аникей Андрианович — хозяин твой. — Он смотрел на нее серьезным немигающим взглядом, в глубине его глаз таилось нечто, заставившее ее покраснеть и до боли сжать кулаки.
— Но ведь это же настоящее рабство! — возмущенно воскликнула Анна. — Как вы можете так поступать в наше время? На дворе двадцатый век!
— Нехай себе двадцатый век, — рассмеялся Аникей. — Нам оно все одно. Али расстрелять тебя, как твоих краснозадых?
— Расстрелять жидовскую курву! — неожиданно в сарай ввалился третий казак — Прохор, с початой бутылкой самогона.
— Иде достал нонче? — усмехнулся Григорий. — Не тронь Анну. Ей и так зараз худо, — бросив на Анну сочувственный взгляд, он вновь взял ее руку в свою ладонь.
Но она резко выдернула ее из шершавых потных пальцев Григория. Анна поняла, что если ей и удалось выжить, то жизнь ее, вполне вероятно, может оказаться страшнее, чем смерть. Она боролась за свободу, а теперь сама окажется в пожизненном заточении, без надежды когда-нибудь освободиться. У нее не было никого, кроме матери и младшей сестры-подростка. Они ничего не смогут сделать, не сумеют вырвать ее из лап этого Аникея, не заберут с казачьего хутора. Сестре, видно, самой придется зарабатывать на жизнь, ведь мать последнее время тяжело болела.
Анна была уверена, что Григорий не причинил бы ей вреда, но чего ожидать от Аникея она не знала. Не лучше ли умереть, пока не изувечили ее тело, не искалечили душу? Покинуть этот мир, и не думать более ни о чем, не терзать сердце разъедающими своей горечью мыслями. Быть может, там она встретится со своим Ильей? Хотя, в существовании загробного мира Анна тоже весьма сомневалась. Скорее всего, там есть лишь тишина, пустота и… успокоение.
— Расстреляйте меня. — Спокойно произнесла она. — Я приму смерть и упокоюсь возле своих павших товарищей.
— Нет, Аннушка. — Григорий крепко прижал ее руку к своей груди, на его лице мелькнуло восхищение. — Не время тебе помирать.
— Но я не хочу быть рабыней. Не приговаривайте меня к этому. Это немыслимо, это просто невозможно! Я выбираю смерть. — Решительно ответила Анна.
— А тебе выбора не давали, сучья дочь! — обдал ее запахом перегара подошедший к ней Прохор. — Будешь делать, чего велят, жидовское племя!
— Не Вы ли только что призывали казнить меня? У Вас настолько короткая память? — горько усмехнулась Анна.
— Хватит! — нахмурился Григорий. — Как сказал, так и будет.
— Нет, никогда! — в отчаянии собрав последние силы, Анна попыталась встать с земляного пола, сама до конца не осознавая что именно она хочет сделать.
Ведь сбежать от своих врагов не представлялось решительно никакой возможности. С трудом поднявшись на ноги, она пошатнулась и почувствовала, что снова оседает на землю. Упасть ей не дал Аникей, он подхватил ее за талию и осторожно опустил вниз:
— Башку не расшиби, дуреха. Ты мне живая надобна.
— Прошу Вас… пожалуйста… — слабеющим голосом проговорила Анна.
— Тихо, ягодка. К нам поедем, там очунеешься, а уж опосля… — на розовых губах Аникея вновь заиграла странная ухмылка, но она ее уже не увидела, бессильно прикрыв глаза.
...Ее худенькие детские пальчики касаются пушистого облака белоснежного ковыля, гладят, ощущая его тепло и мягкость на тонкой загорелой коже. С Дона дует легкий игривый ветерок, принося облегчение от летнего зноя, но ей вовсе не дурно под палящим июньским солнцем. Ложась в мягкий ковыль, она радостно подставляет солнцу лицо, жмурится, вдыхая кружащий голову аромат степного разнотравья, пытается поймать пролетающую над головой пестрокрылую бабочку, но не успевает. Бабочка улетает.
Она желает лежать так всегда.
Нестерпимо хотелось пить. Горло пересохло, будто бы туда забился мешающий дышать крупный песок, карие глаза слезились. Жесткий земляной пол сарая причинял острую боль израненной спине, к которой крепко приложился нагайкой какой-то казак. Им, верно было не важно, кто их враг — мужчина или женщина, казаки не ведали жалости к тем, кто посягнул на их земли, курени и семьи.
Весь Дон полыхал восстанием против молодой Советской власти. Делиться нажитым многими поколениями добром с красноармейцами они вовсе не собирались и с врагами расправлялись без снисхождения и жалости.
В одним из боев у станицы Каргинской белоказаки одержали решительную победу над красноармейцами, и Анна Погудко — двадцатилетняя пулеметчица Красной Армии попала к ним в плен.
Должно быть, ей следовало благодарить судьбу за то, что та оказалась к ней милостива, ведь ее остальных однополчан-красноармейцев просто расстреляли и стащив в одну яму, зарыли в общей могиле. Никто и никогда уж более не узнает их имен и место, где они нашли свое последнее пристанище.
А она была жива. Пока еще жива. Но, вероятно, это обстоятельство вовсе не было подарком судьбы, а скорее жестоким и страшным наказанием. Ведь эти нелюди все равно могут убить ее, хотя смерть покажется избавлением, по сравнению с тем, что они могут сделать с ней до того, как расстреляют и зароют в землю вместе с остальными. И кто сказал, что несчастную пленницу казнят непременно при помощи винтовки?
Анна слышала о зверских расправах, о жутких казнях, которым казаки подвергали противников, не жалея ни женщин, ни детей. Об их жестокости она была наслышана с детства. Но в то время все это казалось столь далеким, никоим образом не относящимся к ее жизни.
Ведь Анну не готовили к участи революционерки, и уж тем более пулеметчицы. Не о таком будущем мечтали родители для своей старшей дочери.
Анна окончила гимназию и желала учиться дальше, но увы, смерть отца перечеркнула ее планы. Чтобы заработать на жизнь матери с младшей сестренкой ей пришлось работать на фабрике и давать частные уроки, благо знания, полученные в гимназии это позволяли.
Революционными идеями юная Аня заразилась еще в гимназии. Окончив ее, вступила в партию большевиков. Разве можно было поступить иначе, когда вокруг столько несправедливости, нищеты и угнетения? Рабочие жили в страшной бедности, зарабатывали копейки, ютились в тесных бараках, в то время как дельцы разъезжали по парижским выставкам, а государь-император охотился на кошек да ездил по смотрам. Нет, терпеть подобного было никак не возможно, нужно было что-то делать, бороться!
Анна была уверена, что коммунизм должен победить, тогда наступит всеобщее равенство и процветание: больше никто не будет голодать, все будут трудиться вместе и получать достойную оплату своего труда. Нужно лишь одержать победу над старым режимом и построить новый прекрасный, справедливый мир.
Порывы старшей дочери мать не одобряла, она знала, чем может кончится осуществление этих грандиозных планов. Знала, что дочь может просто погибнуть, и счастье если она падет от шальной пули, но может быть и страшнее. Гораздо страшнее.
«Ты знаешь, кто мы.» — Горько усмехалась мать.
Анна знала. Конечно, она знала кто они. Ведь об этом ей хоть и изредка, да напоминали. Даже в гимназии. Даром, что она родилась в Российской Империи, жила в Ростове и говорила на русском языке, но о ее вере, вере ее предков, ее крови никто забывать не собирался. Анна была еврейкой, и порою ей давали понять, что православному люду она не ровня.
Она не верила им. Она знала, что все, абсолютно все люди на земле равны, никто не может быть выше и лучше другого лишь на основании своей религии или национальности. К тому же, Анна все больше сомневалась в существовании самого Бога. Ведь если это правда, что Господь создал всех людей на земле, то разве он не един для всех? А если нет, то зачем же тогда враждовать? Не лучше ли всем сплотиться и помогать друг другу?
Уйдя воевать с красноармейцами, Анна и сама понимала, что попадись она в плен к белогвардейским казакам, ее участь может оказаться ужасной, даже страшнее тех, кто будет стоять с ней плечом к плечу. Они не пощадят коммунистку… еврейку.
Правда, был один человек, своим отношением к ней, опровергавший все, что она когда-либо слышала о казаках и их крутом норове. Илья Бунчук был казаком, но воевал в рядах Красной Армии, именно он научил ее всему, что она умела. Они разделяли общие взгляды и идеи, ни словом, ни взглядом он не попрекал ее за национальность, за веру предков. В его зеленых глазах она видела лишь теплоту и нескрываемую нежность. Они любили друг друга, но стать по-настоящему близкими так и не успели. Ее Илья был убит в одном из сражений. Она потеряла его навсегда.
А нынче потеряла и саму себя, оказавшись в руках жестоких извергов. Они не пожалеют ее, ведь таких, как Илья, среди них, скорее всего, больше не было. Он был такой один.
Анна лишь желала найти силы для того, чтобы выдержать пытки и насилие с честью, чтобы униженно не молить о пощаде, не звать на помощь. Все равно ее никто не услышит и никто ей уже не поможет.
***
Услышав скрип открывающейся двери сарая, где ее держали, Анна с трудом повернула голову. Она почувствовала, как на влажную от пролитых ночью слез щеку упал нежный луч утреннего солнца, лаская ее своим теплом, будто пытаясь утешить. Тщетно. Она знала, что пришли ее мучители и пощады ждать не от кого.
— Где эта девка?
— Да там валяется, иде ей быть — то? Не сбегет, небось. — Прикрыв глаза, Анна услышала чьи-то насмешливые голоса.
Сердце невольно сжалось от страха, от сознания неминуемой страшной расправы. Неужто ее тело подвергнется надругательству? О, если бы только Бог действительно существовал и мог бы спасти ее, но не от смерти, а от того, что ждет ее до того, как она испустит свой последний вздох. Но его существование казалось ей абсурдным, даже в эту страшную минуту, когда она должна молить о прощении за свое неверие, за свой атеизм.
И просить прощения она не желала, виноватой себя ни перед кем не чувствовала, тем более перед Богом. Ведь если он всемогущ и всеведущ, то сам должен знать, что происходит на созданной им же Земле. А если нет, то и молить бесполезно.
Внезапно, она ощутила прикосновение чьей-то шершавой ладони к своему горячему лбу. Кто-то попытался приподнять ее тело за спину. Открыв глаза, Анна увидела перед собой молодого красивого казака с черным курчавым чубом, видневшимся из-под фуражки. К ее удивлению, его темные, чуть раскосые глаза глядели с сочувствием, получить которое от своих пленителей она вовсе не ожидала.
— На вон, попей трошки, — произнес он, поднося к ее растрескавшимся губам кружку с каким-то напитком.
Его голос отличался от тех, что она слышала мгновение назад.
— Нет… — чуть слышно ответила Анна.
Она не хотела принимать из их рук даже воды, несмотря на отчаянное желание пить.
— Пей. Вода тута, небось. Делай чего велю. — Казак осторожно наклонил ее голову к кружке с водой.
Слегка успокоенная его словами, Анна приникла губами к кружке и начала жадно пить.
— Зачем энту стерву поишь, Гришка? Да пущай хучь сдохнет, курва красная! — услышала Анна знакомый голос, тот самый, который слышала минутой ранее.
— Молчи, Прохор! — нахмурился черноглазый казак. — Она ить человек, девка слабая.
— А как на пулемете строчить, то не слабая? — не унимался его собеседник.
Подойдя ближе и наклонившись, тот, кого называли Прохором внимательно вгляделся в ее лицо, взял за подбородок.
— Да ты… не жидовка часом ли? — спросил он, сверля ее своими светло-карими глазами.
— Если и так, то что?! Вам-то с этого что? — сверкнув глазами ответила Анна.
Гнев придал ее сил. Какое им дело до того, кто она? А если бы она была русской, они отпустили бы ее с миром? Что плохого казакам сделали евреи?
Ответом послужила звонкая пощечина от Прохора. Дотронувшись до покрасневшей щеки, Анна бесстрашно подняла на него свои большие красивые глаза:
— Мерзавцы, царевы прихвостни, садисты в лампасах!
— Ах ты ж морда жидовская, сукина дочь! — он попытался вновь ударить ее, уже кулаком, но черноглазый казак отпихнул его:
— Пошел вон, Прошка! Не тронь ее, будя. Уйди с глаз, сказал!
Затем, вынув из-за пояса нож, разрезал жесткие веревки, до боли стягивающие ее запястья и будто бы извиняясь, успокаивающе погладил по руке:
— Спокойся. Он парень добрый, хучь и осерчал зараз.
— Не думаю, что он добр. А вот Вы… — Анна невольно улыбнулась.
Ей хотелось верить, что насилия не случится, что этот красивый казак защитит ее, как только что защитил от удара своего товарища.
— Я — командир дивизии, Григорий Мелехов, — представился он.
— А я — Анна Погудко, — опустила глаза Анна.
Она не знала что еще сказать. Не знала, что ее ждет:
— Что со мной будет? Вы расстреляете меня, как и всех остальных? Не терзайте меня, скажите как есть, — ее голос дрогнул, отчаяние произраставшее из неизвестности о грядущей судьбе вновь накрыло ее, липкий страх сковал бешено бьющееся сердце.
— Не расстреляют тебя, небось. — Подняв глаза, Анна увидела и третьего казака, который все это время хранил молчание, хотя она чувствовала на себе его пристальный взгляд. — Искупишь свою вину.
— Как это? — удивленно спросила она.
Что он имел в виду? Каким образом она должна искупить свою вину? Ей стало не по себе от взгляда его серых глаз. Уголки его губ на безусом гладком лице тронула легкая усмешка.
— Это Аникей Антипов с нашего хутора, — представил казака Григорий.
Но какое ей дело до того, кто он? Анну вовсе не интересовало ни его имя, ни откуда он и где живет. Ей нужно было знать лишь одно — какую участь ей уготовили.
— Прошу Вас… Григорий, — Анна умоляюще посмотрела на него. — Скажите мне, что меня ждет, если не смерть? Уж лучше я приму смерть, как и мои товарищи! — По ее лицу ручьем полились соленые слезы, она была не в силах их остановить.
— Видно, смерть не для тебя, Аннушка, — грустно улыбнулся Григорий. — Поедешь к нам на хутор.
— На хутор? — непонимающе переспросила Анна, но тут же безотчетно вцепилась в руку Григория, с надеждой глядя на него, — с Вами?
— Не, не со мной, — ответил он, ободряюще сжав ее пальцы в своей теплой ладони, — с Аникушкой.
— О Господи! — невольно вырвалось у нее. — Но… зачем? Я не понимаю. Я должна буду работать там?
Анна не страшилась работы, ведь в прошлом она по многу часов работала на фабрике, для того, чтобы прокормить семью. Но если уж ехать на хутор, то хотя бы с тем, кто по-доброму отнесся к ней — с Григорием, а не с этим казаком, глядящим на нее со странной усмешкой.
— Что велим, то и будешь делать, — ответил Аникей. — Я зараз твой хозяин.
— Хозяин? Но… сколько я должна буду отрабатывать? — Анна чувствовала, как к горлу вновь подступает ком и опутывает своими сетями все тот же липкий страх.
Не лучше ли было найти свой последний приют в братской могиле?
— Тю! Завсегда нашей будешь, покамест не помрешь, свою вину не искупишь. — Аникей сузил свои серые глаза.
— Что? — глаза Анны расширились от ужаса. — Вы, верно, шутите, Аникей?
— До шуток я охоч, а зараз правду гутарю. И я тебе не Аникей, а Аникей Андрианович — хозяин твой. — Он смотрел на нее серьезным немигающим взглядом, в глубине его глаз таилось нечто, заставившее ее покраснеть и до боли сжать кулаки.
— Но ведь это же настоящее рабство! — возмущенно воскликнула Анна. — Как вы можете так поступать в наше время? На дворе двадцатый век!
— Нехай себе двадцатый век, — рассмеялся Аникей. — Нам оно все одно. Али расстрелять тебя, как твоих краснозадых?
— Расстрелять жидовскую курву! — неожиданно в сарай ввалился третий казак — Прохор, с початой бутылкой самогона.
— Иде достал нонче? — усмехнулся Григорий. — Не тронь Анну. Ей и так зараз худо, — бросив на Анну сочувственный взгляд, он вновь взял ее руку в свою ладонь.
Но она резко выдернула ее из шершавых потных пальцев Григория. Анна поняла, что если ей и удалось выжить, то жизнь ее, вполне вероятно, может оказаться страшнее, чем смерть. Она боролась за свободу, а теперь сама окажется в пожизненном заточении, без надежды когда-нибудь освободиться. У нее не было никого, кроме матери и младшей сестры-подростка. Они ничего не смогут сделать, не сумеют вырвать ее из лап этого Аникея, не заберут с казачьего хутора. Сестре, видно, самой придется зарабатывать на жизнь, ведь мать последнее время тяжело болела.
Анна была уверена, что Григорий не причинил бы ей вреда, но чего ожидать от Аникея она не знала. Не лучше ли умереть, пока не изувечили ее тело, не искалечили душу? Покинуть этот мир, и не думать более ни о чем, не терзать сердце разъедающими своей горечью мыслями. Быть может, там она встретится со своим Ильей? Хотя, в существовании загробного мира Анна тоже весьма сомневалась. Скорее всего, там есть лишь тишина, пустота и… успокоение.
— Расстреляйте меня. — Спокойно произнесла она. — Я приму смерть и упокоюсь возле своих павших товарищей.
— Нет, Аннушка. — Григорий крепко прижал ее руку к своей груди, на его лице мелькнуло восхищение. — Не время тебе помирать.
— Но я не хочу быть рабыней. Не приговаривайте меня к этому. Это немыслимо, это просто невозможно! Я выбираю смерть. — Решительно ответила Анна.
— А тебе выбора не давали, сучья дочь! — обдал ее запахом перегара подошедший к ней Прохор. — Будешь делать, чего велят, жидовское племя!
— Не Вы ли только что призывали казнить меня? У Вас настолько короткая память? — горько усмехнулась Анна.
— Хватит! — нахмурился Григорий. — Как сказал, так и будет.
— Нет, никогда! — в отчаянии собрав последние силы, Анна попыталась встать с земляного пола, сама до конца не осознавая что именно она хочет сделать.
Ведь сбежать от своих врагов не представлялось решительно никакой возможности. С трудом поднявшись на ноги, она пошатнулась и почувствовала, что снова оседает на землю. Упасть ей не дал Аникей, он подхватил ее за талию и осторожно опустил вниз:
— Башку не расшиби, дуреха. Ты мне живая надобна.
— Прошу Вас… пожалуйста… — слабеющим голосом проговорила Анна.
— Тихо, ягодка. К нам поедем, там очунеешься, а уж опосля… — на розовых губах Аникея вновь заиграла странная ухмылка, но она ее уже не увидела, бессильно прикрыв глаза.
***
...Ее худенькие детские пальчики касаются пушистого облака белоснежного ковыля, гладят, ощущая его тепло и мягкость на тонкой загорелой коже. С Дона дует легкий игривый ветерок, принося облегчение от летнего зноя, но ей вовсе не дурно под палящим июньским солнцем. Ложась в мягкий ковыль, она радостно подставляет солнцу лицо, жмурится, вдыхая кружащий голову аромат степного разнотравья, пытается поймать пролетающую над головой пестрокрылую бабочку, но не успевает. Бабочка улетает.
Она желает лежать так всегда.
