Перед вами — существо, созданное не во чреве женщины, а в лаборатории. Он с виду — человек, он говорит, думает, чувствует, возможно. Но что он есть по существу? Он — продукт. Артефакт. Сплав технологии, амбиций и человеческой гордыни. Нам предлагают признать его человеком. Но где же тогда граница между творением Божиим и подделкой? Между живой душой и ее искусственной тенью? Говорят, у него есть душа. Но кто измерил её? Кто доказал это? Он — результат вмешательства в запретную сферу. Его «отец» — маг и инженер. Не Создатель. И если мы сегодня скажем: «Да, ты — человек», мы отвергнем саму идею человеческой природы, данной свыше, а не выкованной в реторте неким ученым Фаустом. Да и кто помогает Фаусту? Разве не Мефистофель? И что нам делать теперь? Я был бы очень осторожен, господа! Семь раз отмерь, один отрежь. Омегу родила не женщина, Омегу зачал не мужчина. Техномагия – область научная, не духовная, не несет ли она более зла, чем пользы?
Речь обвинителя произвела гнетущее впечатление, все замолчали. Председатель махнул рукой и из-за своего стола поднялся Плевако.
Фёдор Никифорович встал, поправил сюртук и произнёс тихо:
— Ваши Высокопреосвященства! — начал он. — Перед вами не бездушная железка, не игрушка техномагов. Перед вами — человек, чьё сердце бьётся, чья душа, да, именно душа, живёт и чувствует. Его зовут Матвей Ермолаев, и он доказал свою человечность делами, которые превыше всякой теории. Разве железо могло бы любить? Разве механизм мог бы жертвовать собой? Разве пустая оболочка спасла бы наследника престола?
В зале зашевелились, послышались возгласы:
— Вот именно! — прошептала какая-то дама.
— Театр, чистой воды театр, — проворчал седой барон.
Архиепископ нахмурился.
— Хватит эмоций, господин Плевако. Суд рассуждает не сердцем, но законом.
— Закон, ваше Высокопреосвященство, — не моргнув глазом парировал Плевако, — написан людьми. А люди без сердца — худшие законодатели.
Лиза в это время сжала руку Шаховской.
— Екатерина… я боюсь, — прошептала она.
— Не бойся, — ответила та тихо, наклоняясь к ней. — С таким защитником даже мёртвого объявили бы живым.
Между тем, Плевако продолжал:
—Мой подзащитный — не проект. Он страдал. Он сомневался. Он любил. Он пожертвовал собой, чтобы спасти другого.
А что есть человек, как не то существо, которое способно пожертвовать собой ради другого? И если он был создан — не по природе, а по воле научной — то разве в этом его вина? Многие ли из нас выбирали, как родиться? Где? Родиться ли вообще? Он не просил быть сотворённым. Но, будучи созданным — стал тем, кем стал. И разве его выбор — стать человеком — не делает его таковым? В былые века церковь не раз отказывала в человечности тем, кто её заслуживал. Отказала Джордано Бруно, унизила Галилея. Не повторим ли мы старую ошибку? А теперь, господа, посмотрите на Омегу. Он сидит — он дышит. У него бьётся сердце. Он способен на сострадание. Он не ищет власти, он не мстит. И всё, чего он просит — быть признанным. Признанным человеком… И если вы не признаете его человеком, — значит, вы отвергнете в нём всё то, что делает человеками нас самих. Судите без ненависти, судите открыто, судите по душе. Человек не может жить без Бога, государство — без закона, закон — без исполнения, сильные — без обязанностей, слабые — без прав, свобода — без ограничения, человек — без души, а суд — без милости. Так будьте милосердны, господа.
С этими словами Плевако опустился на скамью, все замолчали. В этом всеобщем молчании поднялся митрополит. Он посмотрел на Омегу.
— Дитя, — сказал он мягко, — ты готов дать ответ?
— Готов, — спокойно произнёс Омега, поднимаясь.
—А сам-то ты что скажешь? Ты – человек? – спросил митрополит в звенящей тишине.
—Я очень на это надеюсь, - ответил Омега. – Я хочу быть человеком, - прибавил он.
—А если суд сочтет иначе? – Исидор склонил голову на бок.
—Я приму это решение, - ответил Омега.
—Быть может, кто-то может поручиться за тебя? – спросил митрополит неожиданно.
И тут в гнетущей тишине прозвучал возглас:
—Я! Я могу поручиться!
— Я! Я могу поручиться! — прозвучал в тишине звонкий голос.
Все головы разом повернулись. Лиза, белая как мел, стояла, сжав руки перед собой. Голос её дрожал, но звенел так, что эхо отдалось под сводами зала.
В публике поднялся ропот.
— Кто это?
— Фрейлина… какая смелость!
— Неприличие! — прошипела одна дама в кружевной вуали, но глаз от Лизы не отвела.
Император наклонил голову, всматриваясь в девушку с каким-то новым интересом.
— И как же, мадемуазель Воронцова, — произнёс император медленно, отчётливо, — вы готовы поручиться за него?
При словах Александра Николаевича все замолчали, всё замерло и обратилось в слух.
Лиза сглотнула, щеки горели, ноги подкашивались.
— Я… не знаю, как, — сказала она честно и беспомощно, — но я готова.
Омега, стоявший напротив Лизы, смотрел на неё так, будто в зале исчезли все — и судьи, и архиереи, и сам император.
Тут митрополит Исидор, хитро улыбнувшись в бороду, склонил голову набок и заметил:
— Есть лишь один путь, чадо моё, через который женщина может взять на себя полное поручительство за мужчину… как и мужчина — за женщину. И путь этот испокон веков зовётся браком.
Зал ахнул. Несколько барышень едва не упали в обморок.
— Брак?! — донёсся чей-то возмущённый шёпот.
— Вот так история! — пробормотал пожилой сенатор, крестясь.
Лиза задрожала вся, словно в лихорадке. Но, подняв глаза на Омегу и встретив его спокойный, верный взгляд, выдохнула:
— Да. Я готова.
Тут началось настоящее столпотворение: возгласы, восклицания.
Ермолаев сидел, сжав кулаки так, что побелели костяшки. В голове его билось одно: «Матвей… сын мой… да это же настоящее чудо!» И от счастья он едва не прослезился.
Семашин хмыкнул: «Ну и девчонка… не побоялась. Ах, если бы каждая барышня имела такую решимость! Хотя… нет, не каждая. Но эта… да, эта особенная». И, краем глаза глянув на Шаховскую, вдруг подумал: «А ведь и у нас могло бы быть нечто похожее».
Шаховская смотрела на Лизу широко раскрытыми глазами, и сердце её колотилось, как у школьницы. «Она решилась! Перед всем светом! Господи, Лиза, я бы на твоём месте упала в обморок…»
Цесаревич Александр сиял от восторга, чуть не аплодировал. Он даже повернулся к сестре:
— Ну, Елена, вот твоя фрейлина-то! Смелее многих генералов.
Елена кивнула и прошептала:
— Я горжусь ею, Саша. Горжусь. Мы, женщины, смелы в любви!
Император смотрел молча, тяжело и долго. Но уголок его рта дрогнул — чуть заметно, будто он пытался сдержать улыбку.
Архиепископ Никодим поднялся, поднял ладони, призывая к тишине. Гам в зале постепенно стих.
— Господа! — голос его гулко разнёсся под сводами. — Суд выслушал обвинение и защиту, свидетелей и заинтересованных лиц. Мы посовещались и ныне решаем: признать за подсудимым Омегой имя Матвея Георгиевича Ермолаева, признать его человеком, признать наличие в нём души.
В зале опять зашумели, но Никодим ударом посоха пресёк ропот и продолжил:
— И признать состоявшимся обручение Матвея Ермолаева и Елизаветы Воронцовой.
Зал ахнул в третий раз, и уже окончательно. Дамы хватались за веера, кавалеры — за монокли, кто-то даже захлопал в ладоши, но тут же осёкся под взглядом архиепископа.
Ермолаев прикрыл глаза ладонью, словно боялся проснуться и обнаружить, что всё привиделось. Лиза покраснела до самых ушей и едва не потеряла сознание, но Омега, подошедший к ней, крепко держал её руку.
И только Плевако, сидя в своём углу, довольно потёр бороду и шепнул себе под нос:
— Вот теперь и вправду дело выиграно.
Зал суда гудел, словно улей. Дамы что-то кричали, кавалеры оживлённо жестикулировали, многие старались украдкой разглядеть Лизу, которая, смущённая и бледная, стояла рядом с Омегой, теперь уже на законных основаниях Матвеем Ермолаевым. Жених и невеста! Машина и человек! Впрочем, нет, он не машина. Он – человек, он настоящий человек. И какова же романтическая история! И счастливый финал у нее, кажется! Было о чём посудачить!
— Ах, какая смелость! — восхищённо воскликнула графиня Блудова, присутствовавшая в зале инкогнито, в густой вуали на лице. — Но… страшно подумать! Муж — не совсем человек… - при этих словах она густо покраснела и это было заметно даже через вуаль, потому что у нее покраснели не только щеки, но шея и грудь.
— Теперь это официально человек, — заметил сухо её сосед по ряду, надвинув пенсне. — Суд сказал. Значит, спорить бесполезно.
У выхода публика обступила Лизу и Омегу так, что протолкнуться было трудно.
— Вы герой, мадемуазель! — выкрикнул студент с красным галстуком
— Браво! — воскликнула какая-то дама, хлопнув ладошами.
А рядом сердитый чиновник шептал коллеге:
— Ну и времена. Машинам уже и души признают… конец старому порядку.
На улицах Петербурга о громком процессе суда Духовной консистории судачили все — от извозчиков до почтенных дам. У киосков с газетами толпились люди, жадно вырывая свежие номера.
Газетные заголовки гласили:
• «Прецедент века: созданный техномагами автоматон признан человеком»
• «Суд в Петербурге: андроид с душой?»
• «Фрейлина Воронцова поручилась за Омегу: обручение в зале суда»
• «Плевако снова превзошёл самого себя»
• «Каково это – жить с машиной?»
Статья из «Северной пчелы» повествовала:
«Вчерашний суд в Консистории войдёт в историю. Случай, не имеющий аналогов: созданное искусственно существо признано человеком и получило право души и имени. Но самым поразительным стал неожиданный поступок молодой фрейлины В., которая, вопреки страху и приличию, объявила в зале суда своё поручительство за обвиняемого. Суд истолковал это как добровольное согласие на брак. Таким образом, Империя впервые стала свидетелем обручения между человеком и тем, кого вчера ещё называли андроидом. Кто она – фрейлина В. Первая невеста империи? Несомненно!»
Из «Петербургского листка»:
«Скандал или торжество прогресса? Споры о решении Консистории раздирают город. Одни приветствуют шаг вперёд, другие видят в этом кощунство. Но что несомненно — адвокат Плевако вновь показал, что слово сильнее меча».
На Невском гуляли слухи.
— Я слышала, он вовсе не машина, а колдун! — шептала старушка своей соседке.
— Нет, нет, в газетах ясно написано: у него душа. Значит, человек, — уверяла молодая купчиха.
— А мне всё равно: раз Плевако сказал, значит, правда, — вмешался какой-то решительный студент.
А в доме Воронцовых стояла тишина, словно перед грозой.
Анна Павловна сидела в кресле, прижав платок к глазам.
— Господи, что же это будет… Все газеты пестрят её именем! Ах, Лиза, Лиза…
Пётр Васильевич мерил шагами кабинет, раз за разом оборачиваясь к жене.
— Но ведь она нас не спросила! Ни слова! На суде, при всём свете — и вдруг… обручена! — он остановился, тяжело вздохнул. — Хотя… — и голос его дрогнул. — А ведь девчонка-то храбрая. И, признаться, я в душе… горжусь. Хоть мне и тревожно.
Анна Павловна всхлипнула.
— Гордишься… а завтра люди пальцем будут показывать!
— Пусть показывают, — упрямо сказал Пётр Васильевич, глядя в окно. — Пусть знают: у меня дочь смелее всех их вместе взятых.
Глаша, которая стояла тут же и с открытым ртом слушала господ, вдруг заявила:
—Вот никогда я не сомневалась, что наша Лизавета Петровна всем покажет! Это ж надо! Об ее свадьбе весь город говорит!
—Лучше бы молчали… - простонала Анна Павловна.
—Ну уж нет. Знай наших! – гордо объявила Глаша, сверкая глазами.
Царевна Елена сидела у себя в гостиной. На коленях у неё лежала свежая газета и взгляд её скользил по дамской колонке, пестрящей витиеватыми оборотами и жеманными восклицаниями.
— «…и вот, господа, в зале суда произошло неслыханное! — вещала автор, небезызвестная княгиня N. — Молодая фрейлина, миловидная, хотя и не столь блистательная, как иные, вдруг решилась на поступок, от которого у половины зала выпали из рук веера и платки, а у другой половины вытянулись лица. Она встала, дрожащая, бледная, и объявила: «Я поручусь за него!» Ах, мои милые читательницы, скажите: кто из нас рискнул бы так ради мужчины, происхождение которого покрыто мраком? И что же? Она стала невестой. Брак в один миг — разве это не роман нашего времени?»
Елена фыркнула.
В этот момент в гостиную вошли цесаревич с женой. Александр выглядел усталым, но был в хорошем расположении духа и почти что весел.
— О чём ты смеёшься? — спросил цесаревич, кивнув на газету.
— Да есть над чем! Вот, слушайте сами, — Елена пригладила газетные листы и прочла вслух: — «…императорский сын вёл себя с поразительным достоинством, но мне показалось, что на его лице мелькала лёгкая тень досады: ах, как же, его собственную сестру на суде затмили другие юные особы!» Ну что за вздор, вы только послушайте!
— Досады? — Александр поднял бровь. — Вот уж действительно, видно, что эта княгиня N никогда меня не видела.
— Или видела, но предпочла приукрасить действительность, — усмехнулась его жена.
Царевна перелистнула страницу и продолжила:
— «…впрочем, нельзя не заметить, что Его Императорское Высочество проявил редкую сдержанность. Он лишь тихо улыбнулся… и это была улыбка человека, который знает больше, чем хочет показать».
Елена и Александра расхохотались. Цесаревич же театрально вздохнул:
— Я чувствую себя персонажем романа. В следующий раз они напишут, что я тайком сочиняю трагедии и исполняю их при свечах.
— А разве это не так? — поддразнила его жена, и все трое рассмеялись ещё громче.
Затем наступила пауза. Елена с лёгким прищуром заметила:
— Всё же любопытно, кто такая эта княгиня N. Она ведь пишет то, чего никто иной не знает, и всё в таком духе «я видела, я слышала, я почти участвовала».
— Настоящая светская дама так себя не выдаст, — сказал Александр. — Скорее всего, это какой-нибудь журналист, прикрывающийся титулом. Фикция.
—Мужчины любят маскарады не меньше дам, — добавила его жена с улыбкой.
Елена театрально всплеснула руками:
— Ах, давайте представим, что княгиня N — седой архимандрит, который тайком ведёт колонку о светской жизни!
Все трое снова рассмеялись, и смех этот был для них облегчением: после недавних потрясений хотелось хоть немного посмеяться над нелепостями света. Газета осталась на столике, а статья княгини N ещё не раз всплывала в разговорах, становясь удобным предлогом для добродушных шуток.
Из дамской колонки княгини N
«Ах, какие страсти, какие сюжеты достойны пера не то, что газетных корреспондентов, а самого, пожалуй, маэстро Дюма! В Петербурге до сих пор обсуждают удивительный суд, на котором решалась судьба существа столь необычного, что в иных гостиных предпочитают называть его не иначе как «механический Аполлон». Однако, судари мои, суд признал в нём человека, и не просто человека, а — внимание! — жениха одной из самых милых фрейлин двора, госпожи В.
Что ж, могу только поздравить отважную барышню: редкой решимости душа скрывается в столь нежной наружности. Многие ли из нас рискнули бы в зале, полном народу, в присутствии самого императора, громогласно заявить: «Я поручусь!»? Ах, сударыни мои, не спешите бросать камень — ведь кто знает, когда и нам придётся делать выбор между сердцем и приличием.
А между тем публика гудит, как улей.
Речь обвинителя произвела гнетущее впечатление, все замолчали. Председатель махнул рукой и из-за своего стола поднялся Плевако.
Фёдор Никифорович встал, поправил сюртук и произнёс тихо:
— Ваши Высокопреосвященства! — начал он. — Перед вами не бездушная железка, не игрушка техномагов. Перед вами — человек, чьё сердце бьётся, чья душа, да, именно душа, живёт и чувствует. Его зовут Матвей Ермолаев, и он доказал свою человечность делами, которые превыше всякой теории. Разве железо могло бы любить? Разве механизм мог бы жертвовать собой? Разве пустая оболочка спасла бы наследника престола?
В зале зашевелились, послышались возгласы:
— Вот именно! — прошептала какая-то дама.
— Театр, чистой воды театр, — проворчал седой барон.
Архиепископ нахмурился.
— Хватит эмоций, господин Плевако. Суд рассуждает не сердцем, но законом.
— Закон, ваше Высокопреосвященство, — не моргнув глазом парировал Плевако, — написан людьми. А люди без сердца — худшие законодатели.
Лиза в это время сжала руку Шаховской.
— Екатерина… я боюсь, — прошептала она.
— Не бойся, — ответила та тихо, наклоняясь к ней. — С таким защитником даже мёртвого объявили бы живым.
Между тем, Плевако продолжал:
—Мой подзащитный — не проект. Он страдал. Он сомневался. Он любил. Он пожертвовал собой, чтобы спасти другого.
А что есть человек, как не то существо, которое способно пожертвовать собой ради другого? И если он был создан — не по природе, а по воле научной — то разве в этом его вина? Многие ли из нас выбирали, как родиться? Где? Родиться ли вообще? Он не просил быть сотворённым. Но, будучи созданным — стал тем, кем стал. И разве его выбор — стать человеком — не делает его таковым? В былые века церковь не раз отказывала в человечности тем, кто её заслуживал. Отказала Джордано Бруно, унизила Галилея. Не повторим ли мы старую ошибку? А теперь, господа, посмотрите на Омегу. Он сидит — он дышит. У него бьётся сердце. Он способен на сострадание. Он не ищет власти, он не мстит. И всё, чего он просит — быть признанным. Признанным человеком… И если вы не признаете его человеком, — значит, вы отвергнете в нём всё то, что делает человеками нас самих. Судите без ненависти, судите открыто, судите по душе. Человек не может жить без Бога, государство — без закона, закон — без исполнения, сильные — без обязанностей, слабые — без прав, свобода — без ограничения, человек — без души, а суд — без милости. Так будьте милосердны, господа.
С этими словами Плевако опустился на скамью, все замолчали. В этом всеобщем молчании поднялся митрополит. Он посмотрел на Омегу.
— Дитя, — сказал он мягко, — ты готов дать ответ?
— Готов, — спокойно произнёс Омега, поднимаясь.
—А сам-то ты что скажешь? Ты – человек? – спросил митрополит в звенящей тишине.
—Я очень на это надеюсь, - ответил Омега. – Я хочу быть человеком, - прибавил он.
—А если суд сочтет иначе? – Исидор склонил голову на бок.
—Я приму это решение, - ответил Омега.
—Быть может, кто-то может поручиться за тебя? – спросил митрополит неожиданно.
И тут в гнетущей тишине прозвучал возглас:
—Я! Я могу поручиться!
Глава 21
— Я! Я могу поручиться! — прозвучал в тишине звонкий голос.
Все головы разом повернулись. Лиза, белая как мел, стояла, сжав руки перед собой. Голос её дрожал, но звенел так, что эхо отдалось под сводами зала.
В публике поднялся ропот.
— Кто это?
— Фрейлина… какая смелость!
— Неприличие! — прошипела одна дама в кружевной вуали, но глаз от Лизы не отвела.
Император наклонил голову, всматриваясь в девушку с каким-то новым интересом.
— И как же, мадемуазель Воронцова, — произнёс император медленно, отчётливо, — вы готовы поручиться за него?
При словах Александра Николаевича все замолчали, всё замерло и обратилось в слух.
Лиза сглотнула, щеки горели, ноги подкашивались.
— Я… не знаю, как, — сказала она честно и беспомощно, — но я готова.
Омега, стоявший напротив Лизы, смотрел на неё так, будто в зале исчезли все — и судьи, и архиереи, и сам император.
Тут митрополит Исидор, хитро улыбнувшись в бороду, склонил голову набок и заметил:
— Есть лишь один путь, чадо моё, через который женщина может взять на себя полное поручительство за мужчину… как и мужчина — за женщину. И путь этот испокон веков зовётся браком.
Зал ахнул. Несколько барышень едва не упали в обморок.
— Брак?! — донёсся чей-то возмущённый шёпот.
— Вот так история! — пробормотал пожилой сенатор, крестясь.
Лиза задрожала вся, словно в лихорадке. Но, подняв глаза на Омегу и встретив его спокойный, верный взгляд, выдохнула:
— Да. Я готова.
Тут началось настоящее столпотворение: возгласы, восклицания.
Ермолаев сидел, сжав кулаки так, что побелели костяшки. В голове его билось одно: «Матвей… сын мой… да это же настоящее чудо!» И от счастья он едва не прослезился.
Семашин хмыкнул: «Ну и девчонка… не побоялась. Ах, если бы каждая барышня имела такую решимость! Хотя… нет, не каждая. Но эта… да, эта особенная». И, краем глаза глянув на Шаховскую, вдруг подумал: «А ведь и у нас могло бы быть нечто похожее».
Шаховская смотрела на Лизу широко раскрытыми глазами, и сердце её колотилось, как у школьницы. «Она решилась! Перед всем светом! Господи, Лиза, я бы на твоём месте упала в обморок…»
Цесаревич Александр сиял от восторга, чуть не аплодировал. Он даже повернулся к сестре:
— Ну, Елена, вот твоя фрейлина-то! Смелее многих генералов.
Елена кивнула и прошептала:
— Я горжусь ею, Саша. Горжусь. Мы, женщины, смелы в любви!
Император смотрел молча, тяжело и долго. Но уголок его рта дрогнул — чуть заметно, будто он пытался сдержать улыбку.
Архиепископ Никодим поднялся, поднял ладони, призывая к тишине. Гам в зале постепенно стих.
— Господа! — голос его гулко разнёсся под сводами. — Суд выслушал обвинение и защиту, свидетелей и заинтересованных лиц. Мы посовещались и ныне решаем: признать за подсудимым Омегой имя Матвея Георгиевича Ермолаева, признать его человеком, признать наличие в нём души.
В зале опять зашумели, но Никодим ударом посоха пресёк ропот и продолжил:
— И признать состоявшимся обручение Матвея Ермолаева и Елизаветы Воронцовой.
Зал ахнул в третий раз, и уже окончательно. Дамы хватались за веера, кавалеры — за монокли, кто-то даже захлопал в ладоши, но тут же осёкся под взглядом архиепископа.
Ермолаев прикрыл глаза ладонью, словно боялся проснуться и обнаружить, что всё привиделось. Лиза покраснела до самых ушей и едва не потеряла сознание, но Омега, подошедший к ней, крепко держал её руку.
И только Плевако, сидя в своём углу, довольно потёр бороду и шепнул себе под нос:
— Вот теперь и вправду дело выиграно.
Зал суда гудел, словно улей. Дамы что-то кричали, кавалеры оживлённо жестикулировали, многие старались украдкой разглядеть Лизу, которая, смущённая и бледная, стояла рядом с Омегой, теперь уже на законных основаниях Матвеем Ермолаевым. Жених и невеста! Машина и человек! Впрочем, нет, он не машина. Он – человек, он настоящий человек. И какова же романтическая история! И счастливый финал у нее, кажется! Было о чём посудачить!
— Ах, какая смелость! — восхищённо воскликнула графиня Блудова, присутствовавшая в зале инкогнито, в густой вуали на лице. — Но… страшно подумать! Муж — не совсем человек… - при этих словах она густо покраснела и это было заметно даже через вуаль, потому что у нее покраснели не только щеки, но шея и грудь.
— Теперь это официально человек, — заметил сухо её сосед по ряду, надвинув пенсне. — Суд сказал. Значит, спорить бесполезно.
У выхода публика обступила Лизу и Омегу так, что протолкнуться было трудно.
— Вы герой, мадемуазель! — выкрикнул студент с красным галстуком
— Браво! — воскликнула какая-то дама, хлопнув ладошами.
А рядом сердитый чиновник шептал коллеге:
— Ну и времена. Машинам уже и души признают… конец старому порядку.
На улицах Петербурга о громком процессе суда Духовной консистории судачили все — от извозчиков до почтенных дам. У киосков с газетами толпились люди, жадно вырывая свежие номера.
Газетные заголовки гласили:
• «Прецедент века: созданный техномагами автоматон признан человеком»
• «Суд в Петербурге: андроид с душой?»
• «Фрейлина Воронцова поручилась за Омегу: обручение в зале суда»
• «Плевако снова превзошёл самого себя»
• «Каково это – жить с машиной?»
Статья из «Северной пчелы» повествовала:
«Вчерашний суд в Консистории войдёт в историю. Случай, не имеющий аналогов: созданное искусственно существо признано человеком и получило право души и имени. Но самым поразительным стал неожиданный поступок молодой фрейлины В., которая, вопреки страху и приличию, объявила в зале суда своё поручительство за обвиняемого. Суд истолковал это как добровольное согласие на брак. Таким образом, Империя впервые стала свидетелем обручения между человеком и тем, кого вчера ещё называли андроидом. Кто она – фрейлина В. Первая невеста империи? Несомненно!»
Из «Петербургского листка»:
«Скандал или торжество прогресса? Споры о решении Консистории раздирают город. Одни приветствуют шаг вперёд, другие видят в этом кощунство. Но что несомненно — адвокат Плевако вновь показал, что слово сильнее меча».
На Невском гуляли слухи.
— Я слышала, он вовсе не машина, а колдун! — шептала старушка своей соседке.
— Нет, нет, в газетах ясно написано: у него душа. Значит, человек, — уверяла молодая купчиха.
— А мне всё равно: раз Плевако сказал, значит, правда, — вмешался какой-то решительный студент.
А в доме Воронцовых стояла тишина, словно перед грозой.
Анна Павловна сидела в кресле, прижав платок к глазам.
— Господи, что же это будет… Все газеты пестрят её именем! Ах, Лиза, Лиза…
Пётр Васильевич мерил шагами кабинет, раз за разом оборачиваясь к жене.
— Но ведь она нас не спросила! Ни слова! На суде, при всём свете — и вдруг… обручена! — он остановился, тяжело вздохнул. — Хотя… — и голос его дрогнул. — А ведь девчонка-то храбрая. И, признаться, я в душе… горжусь. Хоть мне и тревожно.
Анна Павловна всхлипнула.
— Гордишься… а завтра люди пальцем будут показывать!
— Пусть показывают, — упрямо сказал Пётр Васильевич, глядя в окно. — Пусть знают: у меня дочь смелее всех их вместе взятых.
Глаша, которая стояла тут же и с открытым ртом слушала господ, вдруг заявила:
—Вот никогда я не сомневалась, что наша Лизавета Петровна всем покажет! Это ж надо! Об ее свадьбе весь город говорит!
—Лучше бы молчали… - простонала Анна Павловна.
—Ну уж нет. Знай наших! – гордо объявила Глаша, сверкая глазами.
Царевна Елена сидела у себя в гостиной. На коленях у неё лежала свежая газета и взгляд её скользил по дамской колонке, пестрящей витиеватыми оборотами и жеманными восклицаниями.
— «…и вот, господа, в зале суда произошло неслыханное! — вещала автор, небезызвестная княгиня N. — Молодая фрейлина, миловидная, хотя и не столь блистательная, как иные, вдруг решилась на поступок, от которого у половины зала выпали из рук веера и платки, а у другой половины вытянулись лица. Она встала, дрожащая, бледная, и объявила: «Я поручусь за него!» Ах, мои милые читательницы, скажите: кто из нас рискнул бы так ради мужчины, происхождение которого покрыто мраком? И что же? Она стала невестой. Брак в один миг — разве это не роман нашего времени?»
Елена фыркнула.
В этот момент в гостиную вошли цесаревич с женой. Александр выглядел усталым, но был в хорошем расположении духа и почти что весел.
— О чём ты смеёшься? — спросил цесаревич, кивнув на газету.
— Да есть над чем! Вот, слушайте сами, — Елена пригладила газетные листы и прочла вслух: — «…императорский сын вёл себя с поразительным достоинством, но мне показалось, что на его лице мелькала лёгкая тень досады: ах, как же, его собственную сестру на суде затмили другие юные особы!» Ну что за вздор, вы только послушайте!
— Досады? — Александр поднял бровь. — Вот уж действительно, видно, что эта княгиня N никогда меня не видела.
— Или видела, но предпочла приукрасить действительность, — усмехнулась его жена.
Царевна перелистнула страницу и продолжила:
— «…впрочем, нельзя не заметить, что Его Императорское Высочество проявил редкую сдержанность. Он лишь тихо улыбнулся… и это была улыбка человека, который знает больше, чем хочет показать».
Елена и Александра расхохотались. Цесаревич же театрально вздохнул:
— Я чувствую себя персонажем романа. В следующий раз они напишут, что я тайком сочиняю трагедии и исполняю их при свечах.
— А разве это не так? — поддразнила его жена, и все трое рассмеялись ещё громче.
Затем наступила пауза. Елена с лёгким прищуром заметила:
— Всё же любопытно, кто такая эта княгиня N. Она ведь пишет то, чего никто иной не знает, и всё в таком духе «я видела, я слышала, я почти участвовала».
— Настоящая светская дама так себя не выдаст, — сказал Александр. — Скорее всего, это какой-нибудь журналист, прикрывающийся титулом. Фикция.
—Мужчины любят маскарады не меньше дам, — добавила его жена с улыбкой.
Елена театрально всплеснула руками:
— Ах, давайте представим, что княгиня N — седой архимандрит, который тайком ведёт колонку о светской жизни!
Все трое снова рассмеялись, и смех этот был для них облегчением: после недавних потрясений хотелось хоть немного посмеяться над нелепостями света. Газета осталась на столике, а статья княгини N ещё не раз всплывала в разговорах, становясь удобным предлогом для добродушных шуток.
Из дамской колонки княгини N
«Ах, какие страсти, какие сюжеты достойны пера не то, что газетных корреспондентов, а самого, пожалуй, маэстро Дюма! В Петербурге до сих пор обсуждают удивительный суд, на котором решалась судьба существа столь необычного, что в иных гостиных предпочитают называть его не иначе как «механический Аполлон». Однако, судари мои, суд признал в нём человека, и не просто человека, а — внимание! — жениха одной из самых милых фрейлин двора, госпожи В.
Что ж, могу только поздравить отважную барышню: редкой решимости душа скрывается в столь нежной наружности. Многие ли из нас рискнули бы в зале, полном народу, в присутствии самого императора, громогласно заявить: «Я поручусь!»? Ах, сударыни мои, не спешите бросать камень — ведь кто знает, когда и нам придётся делать выбор между сердцем и приличием.
А между тем публика гудит, как улей.
