Позади него раздалось хрипловатое покашливание мастера Ермолаеа.
— А если я заменю каждую деталь, как вы предлагаете, — сухо ответил он Острожскому, — то это уже будет не Альфа.
— Живым он стал не благодаря вашей осторожности, мастер, — холодно бросил Острожский. — А вопреки.
Напряжение между ними можно было резать ножом. Два ума, два подхода, две школы: Острожский — сухой, изысканный системщик, схоластик, философ инженерии; Ермолаев — практик, старовер, считавший, что “металл чует руку, а не формулы”.
Они оба смотрели на голограмму. И оба знали: они правы, но каждый по-своему. А еще они оба знали, что друг друга не переубедят.
— Я не позволю вам снова лезть в ядро, — наконец буркнул Ермолаев. — После последнего эксперимента у Дельты три дня не работал распознаватель. Он смотрел на меня, как беспамятный.
— Ничего, это нормально, — холодно произнёс Острожский. — Он конструкция. Если вы будете относиться к ним как к детям, вы никогда не узнаете, кто из них на что способен. Это как в жизни. Младенец так и останется младенцем, никогда не вырастет, если вы станете кутать его в пеленки до седых волос.
— Мне казалось, я разумно отношусь к ним… — Ермолаев прищурился. — Полагаю, вы как раз уже всё про них поняли…
— Конечно… По поведению. По отклонению от заложенного. По импровизации. Всё понятно, - припечатал Острожский.
В этот момент дверь распахнулась, и внутрь вошли андроиды Дельта и Зета — синхронно, слаженно. Они были похожи друг на друга необычайно, но у Дельты лицо имело едва заметную асимметрию — результат предыдущей коррекции. Зета же был пугающе идеален: движения математически выверенные, улыбка на лице безупречная, но пустая и немного жутковатая.
— Господин профессор, — сказала Дельта, голос его был нейтрален, но вежлив, — Вы просили сравнение между протоколами Беты и Омеги. Мы завершили синтез. Разрешите доложить?
— Зета, покажи мне протокол. Он сделан с акцентом на невербальное поведение?
— Так точно, господин профессор.
Зета шагнул к панели, и в воздухе вспыхнули новые схемы. Линии, пики, какие-то формулы. Кривая Омеги сильно отличалась от кривой Беты. Там были колебания, которых не должно было быть. Реакции, которые выходили за пределы заложенного.
— Вот это, — пробормотал Острожский, — вы видите? Это сомнение. Он не должен сомневаться.
Профессор замолчал. Потом сказал сам себе:
— Странно… очень странно.
Зета и Дельта молча наблюдали за ним. И если бы они могли испытывать эмоции, они бы, возможно, усмехнулись. Но на их лицах эмоций не было, они были невозмутимы.
Летнее утро в Петербурге начиналось, как обычно. Воздух пах булочными, конским навозом и типографской краской, звенел криками чаек и гудел перезвоном колоколов на церквях и костёлах. У Казанского собора газетчики уже растянулись вдоль тротуара, выкрикивая, как заведённые:
— «Император едет в Крым!»
— «Путешествие на эфирном локомотиве — событие века!»
— «Автоматоны сопровождают семью!»
— А ну, подай! — бросила Анна Павловна мальчишке-газетчику и протягивая ему гривенник.
Газета, ещё тёплая, будто пирожок из печи, шуршала в пальцах. Анна Павловна расплатилась на ходу и свернула к дому, как генерал, спешащий на важное совещание.
В кухне уже возилась Глаша — драила щёткой кастрюлю, бранясь на вчерашний подгоревший кисель. Услышав стук шагов, она выглянула из-за двери:
—Что это вы так спешите?
— Сама посмотри! — торжественно развернула газету Анна Павловна. — Император едет в Крым, на эфирном локомотиве! – прочла она.
— Ух ты, - из вежливости восхитилась Глаша.
— Да ты слушай: «с императрицей, с детьми, с фрейлинами»! — Анна Павловна нашла глазами нужный абзац и прочитала вслух, торопясь и сбиваясь:
«Особо подчёркивается участие новой модели эфирного локомотива, испытания свойств которого возложены на высочайших особ. В составе путешествующих — придворные дамы, включая фрейлин двора…»
— Фрейлин! — выдохнула Глаша. — Так значит Лизавета Петровна поедет! Вот оно что!
Они обе замолчали. Анна Павловна аккуратно сложила газету и вдруг села, будто ноги подкосились.
— Поедет, — повторила она. — В Крым… вместе с ними. Всё по-настоящему. Не верю… До сих пор не верю в такую удачу!
— А как же мы тут? Без неё-то? – вдруг всполошилась Глаша. – А вдруг случится чего?
— А мы письма будем писать. И молиться. Чтобы всё там было хорошо. Чтобы вернулась… целая. Живая. Счастливая!
Глаша шумно высморкалась в угол фартука.
— Ну, дай-то Бог! Далеко как Лизавета Петровна ушла. Прямо к звёздам, вон на том самом эфире, как есть на эфире!
Анна Павловна кивнула. А потом, уже тише, как будто сама себе, прибавила:
— Ох, и волнуюсь я за нее… Ох, и волнуюсь…
Конспиративная квартира на Васильевском острове. Вечер.
Тёмные портьеры плотно закрывают окна. В углу коптит керосиновая лампа. Комната пахнет табаком, металлом, сырым деревом и чем-то ещё. На полу разложены схемы, папки, карты.
В комнате — семь человек. Молодые женщины и мужчины, все строгие на вид, какие-то лохматые, в одежде и прическах – небрежность. Все о чем-то спорят, ругаются.
— Сколько можно ждать? Каждая неделя — это новые обыски, аресты. В Харькове снова расстреляли троих студентов. А мы сидим и спорим, - одна из девушек, блондинка и довольно симпатичная, в щегольском котелке набекрень, в очках, в белой блузе и темной юбке спрыгнула с широкого подоконника, на котором сидела, и обратилась к остальным.
— Мы не спорим, мы готовимся, Маша, — рассудительно отозвался Вадим Журавель, высокий, властный, с железным голосом и скупыми жестами. – Хаос — худший для нас союзник. Мы не имеем права на провал, а потому не должны торопиться.
— А если мы не успеем? — фыркнул Дмитрий Хлопов, с коротко остриженной головой и шрамом на подбородке. — Охрана у них немыслима, скоро они поедут в Крым. А в Крыму — сплошные эфиро-стражи. Нам там только чудо поможет.
—Я сам могу бросить. Я умею. Я… готов! – воскликнул вдруг Степан Караев, худощавый, с воспалённым взглядом молодой человек.
— Ты уже раз кидал, — резко заметила Софья Спиридонова, строгая худая брюнетка. — И что? Ошибся. Хорошо, хоть не поймали. А теперь — ошибиться нельзя.
— А может, мы и не должны? — заговорил вдруг еще один молодой человек – Алексей Семашин. Он был старше многих в комнате. Руки он держал в карманах и сквозь плотную ткань было видно, что он то сжимает, то разжимает кулаки. — Вы говорите о смерти, как о каком-то механизме. Это недопустимо, я считаю…
— Алексей, перестаньте. Это слабость, - сморщила нос Мария. – Мы не для того собрали нашу ячейку, чтобы чистоплюйствовать.
— А я, между прочим, лечил людей после взрывов, - упорно продолжил Алексей, исподлобья взглянув на Марию. – Видел, как дышат с расколотыми рёбрами. Как дети ищут матерей в дыму. Вы уверены, что это и есть освобождение?
— Это не люди и у них не дети! – резко сказала Мария.
— А кто? – Алексей разозлился, встал напротив блондинки в котелке.
— Не ты ли сам приносил нам лекарство, когда взорвался склад на Литейном? — бросила Вера Сергеева, до сих пор молча сидевшая в углу. — Или ты теперь из тех, кто лечит боль, не понимая её причин?
— А я бы хотел спросить у тебя, Маша, - Алексей пропустил фразу Веры мимо ушей. – Что движет тобой? «Они не люди», вот что говоришь ты. Но ты ведь из того же класса, что и они. Ты – аристократка.
— Я отреклась! Я ушла! – разъярилась Маша. – И ты не смеешь упрекать меня! Или ты с ними? Тебе понравилась сытая жизнь и ты готов продаться? – зашипела она.
— Я не с ними, — спокойно ответил Семашин. — Но я и не с вами. Я с тем, что останется потом. Если что-то вообще останется с таким подходом.
Алексей не заметил, что оказался в некоем подобие окружения. Степан, Дмитрий, Вадим встали и будто бы взяли его в тиски.
— Значит, вот как ты заговорил… - Вадим не сводил с Алексея пристального взгляда. – Любопытно, что дальше будет… Предательство?
— Не смей так говорить со мной, - тихо, но твердо ответил Алексей. – Что бы ни было, но на предательство я не пойду никогда.
— Не верю! – выкрикнула Маша.
— А я не верю тебе. Из тебя получился бы хороший провокатор, — это поднялась Вера и вошла в круг осадивших Алексея.
Она встала напротив разъяренной Марии и абсолютно невозмутимо уставилась на нее. Девушки являли собой сильный контраст: Мария пышная, красивая, стройная голубоглазая блондинка и Вера – сухая, почти тощая, с темными гладкими зачесанными волосами, темными глазами и длинноватым для ее бледного лица носом.
— Никогда не понимала предателей своего сословия, - продолжила Вера. – Твой отец кто… князь?
— Мой отец – незаконнорожденный графский сын, - покраснев, процедила Мария.
— Признанный своим отцом, - уточнила Вера.
— Но лишенный фамилии!
— А, так ты за это мстишь? – прищурилась Вера. – Что ты Перова, а не Разумовская?
— Да как ты смеешь…
— Девушки, стыдно ссориться из-за такого мещанства, - осадил их Валим. – Маша, успокойся. Вера, прекрати!
— Дети – везде дети, - Вера в упор уставилась в глаза Вадиму. – Даже если это дети императорской крови. И люди, которые им служат, тоже просто люди. Горничные, машинисты и многие другие. Я против акта. И я скажу крамольную вещь, но император тоже человек.
— Да как ты можешь! – это уже взвился Степан.
— Да, человек, - спокойно и твердо ответила Вера. – С такой же красной кровью в венах, как и прочие. И мы не должны об этом забывать.
— Я согласна, - поддержала это высказывание Софья.
— Бабы! – презрительно бросил Дмитрий. – Что с вас взять!
— Дмитрий! – осадил его Вадим.
— Я тоже согласен, как доктор, я знаю лучше других, что кровь в венах у всех одинаковая, - с улыбкой сказал Алексей.
Неизвестно, что произошло бы дальше, но в этот момент в дверь постучали.
Вадим тихо подошел к двери и произнес:
— Пароль?
— Терра инкогнита, — прозвучало с той стороны.
Вадим осторожно открыл дверь.
На пороге стоял человек в чёрном. Высокий. В очках с затемнёнными линзами. Плащ до щиколоток. Руки — в перчатках. Лицо гладкое, ровное, будто нарисованное. Без возраста.
— Кто вы? — спросила Вера.
— Зовите меня Инструктор, — ответил он. — Имени не потребуется.
— Инструктор? Что за ерунда, - нахмурился Вадим.
Незнакомец вошёл. Движения его были бесшумны, точно рассчитаны, он легко сдвинул с пути Вадима. Вадим мигнул, и Дмитрий со Степаном набросились на незнакомца, атакуя его со спины. Тот слегка шевельну плечами и молодые люди разлетелись по углам, как пушинки.
— Ничего себе… – произнесла Вера.
— Вы кто? – требовательно спросила Мария.
Незнакомец даже не взглянул на нее. Он подошел к столу и положил на него кожаный тубус, который всё это время держал в руках. Незнакомец раскрыл тубус, достал из него бумаги, разложил их на столе.
— Я знаю, как убить императора. Точно. Быстро. И так, чтобы эфирные щиты не спасли. Я работал на Академию. Теперь — нет, – незнакомец говорил странно, какими-то рваными фразами. – Есть план, нужны техномаги. Среди вас есть.
Степан и Дмитрий вскочили на ноги, но Вадим удержал их движением руки.
— Говори, - сказал он незнакомцу.
— Человек, который строит новые машины для старого трона — не инженер. Он тюремщик.
— Острожский? – спросил Вадим.
— Без имен, - ответил незнакомец.
— Хорошо…
В комнате снова воцарилась тишина. Тяжёлая. Осмысленная.
Доктор Семашин подошёл ближе. Он смотрел на чертёж, слушал разговоры друзей с незнакомцем и чувствовал, как внутри него всё рассыпается. Не от страха — от ясности. Всё началось. И уже не остановить. И никакие его слова не остановят безумство его друзей.
Он медленно выдохнул. Крови не избежать…
Когда всё закончится… если что-то останется… кому-то придётся всё собирать воедино… Раненых людей… разрушенные судьбы…
«И, может быть, этим кем-то будешь ты», - с горечью шепнул голос в голове Алексей.
Поезд тронулся медленно — сперва почти неслышно, как будто вагон лениво покатился по гравию, а не по рельсовой стали. В окнах поплыли ограды вокзала, бликовали вывески, стояли замершие жандармы. А потом, как будто кто-то сдвинул занавес, за стеклом потянулись деревья, дачи, линии телеграфа. Империя плыла за окном, растянувшись в просторах, в садах, в дыме заводов и в золотых куполах церквей.
В салоне вагона-гостиной царевны расположились вольготно, как дома, но с тем светским изяществом, что, кажется, впитывается с молоком матери. Просторное помещение вагона-гостиной было отделано панелями из карельской берёзы, из нее же изготовлена мебель, на окнах — тяжелые портьеры цвета тёмного мёда, под ногами — ковёр ручной работы, по углам — латунные светильники в виде павлинов.
Цесаревна Александра полулежала в кресле, укутавшись в плед; щёки у неё были бледнее обычного, и пальцы слегка подрагивали от слабости. Рядом с нею сидела Ольга с томиком Жорж Санд на коленях, Елена задумчиво смотрела в окно, а Анна вертела в руках серебряную чайную ложечку, делая вид, что ею дирижирует.
Фрейлины — Лиза, Софи Арцыбашева, Друцкая и Шаховская — расположились чуть поодаль, соблюдая невидимую границу хорошего тона. Дамы вели неспешный разговор.
— Думаю, в Крыму будет куда лучше, — сказала Александра, склонив голову к спинке кресла. — Морской воздух лечит, и никто там не будет говорить о приёмах и протоколах. Только лимоны, чай и, быть может, вальс на веранде.
— А купаться? — оживилась Анна. — Мне сказали, там есть такие камни, с которых можно прыгать прямо в море. Даже в платье.
— В платье ты прыгать не будешь, — заметила Ольга, не поднимая глаз. — У нас будет отдельный пляж, и ты будешь купаться в специальном купальном костюме.
— А вы не боитесь ехать в эфирном поезде? — спросила Софи Арцыбашева, стараясь звучать непринуждённо. — Всё же... он новый.
— О, всё новое — прекрасно, — бодро ответила Елена. — Ничего опасного. А ты что, боишься?
— Нет. Только немного... волнуюсь, - солгала, краснея, Софи.
— Я тоже волнуюсь, — мрачно произнесла Ольга. — Особенно если учесть, с кем мы едем.
Дверь салона открылась бесшумно.
Вошёл Альфа.
Он двигался с тем хорошо выверенным достоинством, которое вызывало у кого-то восхищение, а у кого-то — тревогу.
— И зачем ты здесь? — резко сказала Ольга, отложив книгу. — Пойди вон.
Альфа остановился. Ни одного лишнего жеста, ни одного знака неудовольствия. Только лёгкий, едва заметный наклонен головы — почти как извинение.
— У меня нет приказа удалиться, — проговорил он.
Голос был мягкий, тёплый, почти человеческий.
— Вот он, приказ. Исчезни. Сейчас же.
— Прекрати, — тихо, но жёстко сказала Елена сестре. — Он выполняет свою работу.
— Он — машина, — отчеканила Ольга. — И я не хочу пить чай в одном купе с механическим существом.
Цесаревна Александра открыла глаза, посмотрела на Альфу, потом на Ольгу. И медленно, с утомлённым вздохом, сказала:
— Альфа, побудьте за дверью. Мы позовём вас, если понадобится.
Альфа склонил голову, развернулся и вышел. За ним мягко закрылась дверь.
Некоторое время в салоне стояла неловкая тишина. Лиза опустила глаза. У неё дрожали пальцы. Она сама не знала — от чего.
Анна снова крутила ложечку.
— Он красивый. Я бы нарисовала его. Только мама запретила рисовать автоматонов.
— И правильно сделала, — отрезала Ольга. — Искусство — для людей.
Поезд шёл мягко, почти бесшумно, только лёгкий ритм эфирного двигателя отдавался в панелях стен. За окнами — темнота с едва различимыми отблесками луны на стекле. В салоне горела одна лампа.
— А если я заменю каждую деталь, как вы предлагаете, — сухо ответил он Острожскому, — то это уже будет не Альфа.
— Живым он стал не благодаря вашей осторожности, мастер, — холодно бросил Острожский. — А вопреки.
Напряжение между ними можно было резать ножом. Два ума, два подхода, две школы: Острожский — сухой, изысканный системщик, схоластик, философ инженерии; Ермолаев — практик, старовер, считавший, что “металл чует руку, а не формулы”.
Они оба смотрели на голограмму. И оба знали: они правы, но каждый по-своему. А еще они оба знали, что друг друга не переубедят.
— Я не позволю вам снова лезть в ядро, — наконец буркнул Ермолаев. — После последнего эксперимента у Дельты три дня не работал распознаватель. Он смотрел на меня, как беспамятный.
— Ничего, это нормально, — холодно произнёс Острожский. — Он конструкция. Если вы будете относиться к ним как к детям, вы никогда не узнаете, кто из них на что способен. Это как в жизни. Младенец так и останется младенцем, никогда не вырастет, если вы станете кутать его в пеленки до седых волос.
— Мне казалось, я разумно отношусь к ним… — Ермолаев прищурился. — Полагаю, вы как раз уже всё про них поняли…
— Конечно… По поведению. По отклонению от заложенного. По импровизации. Всё понятно, - припечатал Острожский.
В этот момент дверь распахнулась, и внутрь вошли андроиды Дельта и Зета — синхронно, слаженно. Они были похожи друг на друга необычайно, но у Дельты лицо имело едва заметную асимметрию — результат предыдущей коррекции. Зета же был пугающе идеален: движения математически выверенные, улыбка на лице безупречная, но пустая и немного жутковатая.
— Господин профессор, — сказала Дельта, голос его был нейтрален, но вежлив, — Вы просили сравнение между протоколами Беты и Омеги. Мы завершили синтез. Разрешите доложить?
— Зета, покажи мне протокол. Он сделан с акцентом на невербальное поведение?
— Так точно, господин профессор.
Зета шагнул к панели, и в воздухе вспыхнули новые схемы. Линии, пики, какие-то формулы. Кривая Омеги сильно отличалась от кривой Беты. Там были колебания, которых не должно было быть. Реакции, которые выходили за пределы заложенного.
— Вот это, — пробормотал Острожский, — вы видите? Это сомнение. Он не должен сомневаться.
Профессор замолчал. Потом сказал сам себе:
— Странно… очень странно.
Зета и Дельта молча наблюдали за ним. И если бы они могли испытывать эмоции, они бы, возможно, усмехнулись. Но на их лицах эмоций не было, они были невозмутимы.
Летнее утро в Петербурге начиналось, как обычно. Воздух пах булочными, конским навозом и типографской краской, звенел криками чаек и гудел перезвоном колоколов на церквях и костёлах. У Казанского собора газетчики уже растянулись вдоль тротуара, выкрикивая, как заведённые:
— «Император едет в Крым!»
— «Путешествие на эфирном локомотиве — событие века!»
— «Автоматоны сопровождают семью!»
— А ну, подай! — бросила Анна Павловна мальчишке-газетчику и протягивая ему гривенник.
Газета, ещё тёплая, будто пирожок из печи, шуршала в пальцах. Анна Павловна расплатилась на ходу и свернула к дому, как генерал, спешащий на важное совещание.
В кухне уже возилась Глаша — драила щёткой кастрюлю, бранясь на вчерашний подгоревший кисель. Услышав стук шагов, она выглянула из-за двери:
—Что это вы так спешите?
— Сама посмотри! — торжественно развернула газету Анна Павловна. — Император едет в Крым, на эфирном локомотиве! – прочла она.
— Ух ты, - из вежливости восхитилась Глаша.
— Да ты слушай: «с императрицей, с детьми, с фрейлинами»! — Анна Павловна нашла глазами нужный абзац и прочитала вслух, торопясь и сбиваясь:
«Особо подчёркивается участие новой модели эфирного локомотива, испытания свойств которого возложены на высочайших особ. В составе путешествующих — придворные дамы, включая фрейлин двора…»
— Фрейлин! — выдохнула Глаша. — Так значит Лизавета Петровна поедет! Вот оно что!
Они обе замолчали. Анна Павловна аккуратно сложила газету и вдруг села, будто ноги подкосились.
— Поедет, — повторила она. — В Крым… вместе с ними. Всё по-настоящему. Не верю… До сих пор не верю в такую удачу!
— А как же мы тут? Без неё-то? – вдруг всполошилась Глаша. – А вдруг случится чего?
— А мы письма будем писать. И молиться. Чтобы всё там было хорошо. Чтобы вернулась… целая. Живая. Счастливая!
Глаша шумно высморкалась в угол фартука.
— Ну, дай-то Бог! Далеко как Лизавета Петровна ушла. Прямо к звёздам, вон на том самом эфире, как есть на эфире!
Анна Павловна кивнула. А потом, уже тише, как будто сама себе, прибавила:
— Ох, и волнуюсь я за нее… Ох, и волнуюсь…
Конспиративная квартира на Васильевском острове. Вечер.
Тёмные портьеры плотно закрывают окна. В углу коптит керосиновая лампа. Комната пахнет табаком, металлом, сырым деревом и чем-то ещё. На полу разложены схемы, папки, карты.
В комнате — семь человек. Молодые женщины и мужчины, все строгие на вид, какие-то лохматые, в одежде и прическах – небрежность. Все о чем-то спорят, ругаются.
— Сколько можно ждать? Каждая неделя — это новые обыски, аресты. В Харькове снова расстреляли троих студентов. А мы сидим и спорим, - одна из девушек, блондинка и довольно симпатичная, в щегольском котелке набекрень, в очках, в белой блузе и темной юбке спрыгнула с широкого подоконника, на котором сидела, и обратилась к остальным.
— Мы не спорим, мы готовимся, Маша, — рассудительно отозвался Вадим Журавель, высокий, властный, с железным голосом и скупыми жестами. – Хаос — худший для нас союзник. Мы не имеем права на провал, а потому не должны торопиться.
— А если мы не успеем? — фыркнул Дмитрий Хлопов, с коротко остриженной головой и шрамом на подбородке. — Охрана у них немыслима, скоро они поедут в Крым. А в Крыму — сплошные эфиро-стражи. Нам там только чудо поможет.
—Я сам могу бросить. Я умею. Я… готов! – воскликнул вдруг Степан Караев, худощавый, с воспалённым взглядом молодой человек.
— Ты уже раз кидал, — резко заметила Софья Спиридонова, строгая худая брюнетка. — И что? Ошибся. Хорошо, хоть не поймали. А теперь — ошибиться нельзя.
— А может, мы и не должны? — заговорил вдруг еще один молодой человек – Алексей Семашин. Он был старше многих в комнате. Руки он держал в карманах и сквозь плотную ткань было видно, что он то сжимает, то разжимает кулаки. — Вы говорите о смерти, как о каком-то механизме. Это недопустимо, я считаю…
— Алексей, перестаньте. Это слабость, - сморщила нос Мария. – Мы не для того собрали нашу ячейку, чтобы чистоплюйствовать.
— А я, между прочим, лечил людей после взрывов, - упорно продолжил Алексей, исподлобья взглянув на Марию. – Видел, как дышат с расколотыми рёбрами. Как дети ищут матерей в дыму. Вы уверены, что это и есть освобождение?
— Это не люди и у них не дети! – резко сказала Мария.
— А кто? – Алексей разозлился, встал напротив блондинки в котелке.
— Не ты ли сам приносил нам лекарство, когда взорвался склад на Литейном? — бросила Вера Сергеева, до сих пор молча сидевшая в углу. — Или ты теперь из тех, кто лечит боль, не понимая её причин?
— А я бы хотел спросить у тебя, Маша, - Алексей пропустил фразу Веры мимо ушей. – Что движет тобой? «Они не люди», вот что говоришь ты. Но ты ведь из того же класса, что и они. Ты – аристократка.
— Я отреклась! Я ушла! – разъярилась Маша. – И ты не смеешь упрекать меня! Или ты с ними? Тебе понравилась сытая жизнь и ты готов продаться? – зашипела она.
— Я не с ними, — спокойно ответил Семашин. — Но я и не с вами. Я с тем, что останется потом. Если что-то вообще останется с таким подходом.
Алексей не заметил, что оказался в некоем подобие окружения. Степан, Дмитрий, Вадим встали и будто бы взяли его в тиски.
— Значит, вот как ты заговорил… - Вадим не сводил с Алексея пристального взгляда. – Любопытно, что дальше будет… Предательство?
— Не смей так говорить со мной, - тихо, но твердо ответил Алексей. – Что бы ни было, но на предательство я не пойду никогда.
— Не верю! – выкрикнула Маша.
— А я не верю тебе. Из тебя получился бы хороший провокатор, — это поднялась Вера и вошла в круг осадивших Алексея.
Она встала напротив разъяренной Марии и абсолютно невозмутимо уставилась на нее. Девушки являли собой сильный контраст: Мария пышная, красивая, стройная голубоглазая блондинка и Вера – сухая, почти тощая, с темными гладкими зачесанными волосами, темными глазами и длинноватым для ее бледного лица носом.
— Никогда не понимала предателей своего сословия, - продолжила Вера. – Твой отец кто… князь?
— Мой отец – незаконнорожденный графский сын, - покраснев, процедила Мария.
— Признанный своим отцом, - уточнила Вера.
— Но лишенный фамилии!
— А, так ты за это мстишь? – прищурилась Вера. – Что ты Перова, а не Разумовская?
— Да как ты смеешь…
— Девушки, стыдно ссориться из-за такого мещанства, - осадил их Валим. – Маша, успокойся. Вера, прекрати!
— Дети – везде дети, - Вера в упор уставилась в глаза Вадиму. – Даже если это дети императорской крови. И люди, которые им служат, тоже просто люди. Горничные, машинисты и многие другие. Я против акта. И я скажу крамольную вещь, но император тоже человек.
— Да как ты можешь! – это уже взвился Степан.
— Да, человек, - спокойно и твердо ответила Вера. – С такой же красной кровью в венах, как и прочие. И мы не должны об этом забывать.
— Я согласна, - поддержала это высказывание Софья.
— Бабы! – презрительно бросил Дмитрий. – Что с вас взять!
— Дмитрий! – осадил его Вадим.
— Я тоже согласен, как доктор, я знаю лучше других, что кровь в венах у всех одинаковая, - с улыбкой сказал Алексей.
Неизвестно, что произошло бы дальше, но в этот момент в дверь постучали.
Вадим тихо подошел к двери и произнес:
— Пароль?
— Терра инкогнита, — прозвучало с той стороны.
Вадим осторожно открыл дверь.
На пороге стоял человек в чёрном. Высокий. В очках с затемнёнными линзами. Плащ до щиколоток. Руки — в перчатках. Лицо гладкое, ровное, будто нарисованное. Без возраста.
— Кто вы? — спросила Вера.
— Зовите меня Инструктор, — ответил он. — Имени не потребуется.
— Инструктор? Что за ерунда, - нахмурился Вадим.
Незнакомец вошёл. Движения его были бесшумны, точно рассчитаны, он легко сдвинул с пути Вадима. Вадим мигнул, и Дмитрий со Степаном набросились на незнакомца, атакуя его со спины. Тот слегка шевельну плечами и молодые люди разлетелись по углам, как пушинки.
— Ничего себе… – произнесла Вера.
— Вы кто? – требовательно спросила Мария.
Незнакомец даже не взглянул на нее. Он подошел к столу и положил на него кожаный тубус, который всё это время держал в руках. Незнакомец раскрыл тубус, достал из него бумаги, разложил их на столе.
— Я знаю, как убить императора. Точно. Быстро. И так, чтобы эфирные щиты не спасли. Я работал на Академию. Теперь — нет, – незнакомец говорил странно, какими-то рваными фразами. – Есть план, нужны техномаги. Среди вас есть.
Степан и Дмитрий вскочили на ноги, но Вадим удержал их движением руки.
— Говори, - сказал он незнакомцу.
— Человек, который строит новые машины для старого трона — не инженер. Он тюремщик.
— Острожский? – спросил Вадим.
— Без имен, - ответил незнакомец.
— Хорошо…
В комнате снова воцарилась тишина. Тяжёлая. Осмысленная.
Доктор Семашин подошёл ближе. Он смотрел на чертёж, слушал разговоры друзей с незнакомцем и чувствовал, как внутри него всё рассыпается. Не от страха — от ясности. Всё началось. И уже не остановить. И никакие его слова не остановят безумство его друзей.
Он медленно выдохнул. Крови не избежать…
Когда всё закончится… если что-то останется… кому-то придётся всё собирать воедино… Раненых людей… разрушенные судьбы…
«И, может быть, этим кем-то будешь ты», - с горечью шепнул голос в голове Алексей.
Глава 7
Поезд тронулся медленно — сперва почти неслышно, как будто вагон лениво покатился по гравию, а не по рельсовой стали. В окнах поплыли ограды вокзала, бликовали вывески, стояли замершие жандармы. А потом, как будто кто-то сдвинул занавес, за стеклом потянулись деревья, дачи, линии телеграфа. Империя плыла за окном, растянувшись в просторах, в садах, в дыме заводов и в золотых куполах церквей.
В салоне вагона-гостиной царевны расположились вольготно, как дома, но с тем светским изяществом, что, кажется, впитывается с молоком матери. Просторное помещение вагона-гостиной было отделано панелями из карельской берёзы, из нее же изготовлена мебель, на окнах — тяжелые портьеры цвета тёмного мёда, под ногами — ковёр ручной работы, по углам — латунные светильники в виде павлинов.
Цесаревна Александра полулежала в кресле, укутавшись в плед; щёки у неё были бледнее обычного, и пальцы слегка подрагивали от слабости. Рядом с нею сидела Ольга с томиком Жорж Санд на коленях, Елена задумчиво смотрела в окно, а Анна вертела в руках серебряную чайную ложечку, делая вид, что ею дирижирует.
Фрейлины — Лиза, Софи Арцыбашева, Друцкая и Шаховская — расположились чуть поодаль, соблюдая невидимую границу хорошего тона. Дамы вели неспешный разговор.
— Думаю, в Крыму будет куда лучше, — сказала Александра, склонив голову к спинке кресла. — Морской воздух лечит, и никто там не будет говорить о приёмах и протоколах. Только лимоны, чай и, быть может, вальс на веранде.
— А купаться? — оживилась Анна. — Мне сказали, там есть такие камни, с которых можно прыгать прямо в море. Даже в платье.
— В платье ты прыгать не будешь, — заметила Ольга, не поднимая глаз. — У нас будет отдельный пляж, и ты будешь купаться в специальном купальном костюме.
— А вы не боитесь ехать в эфирном поезде? — спросила Софи Арцыбашева, стараясь звучать непринуждённо. — Всё же... он новый.
— О, всё новое — прекрасно, — бодро ответила Елена. — Ничего опасного. А ты что, боишься?
— Нет. Только немного... волнуюсь, - солгала, краснея, Софи.
— Я тоже волнуюсь, — мрачно произнесла Ольга. — Особенно если учесть, с кем мы едем.
Дверь салона открылась бесшумно.
Вошёл Альфа.
Он двигался с тем хорошо выверенным достоинством, которое вызывало у кого-то восхищение, а у кого-то — тревогу.
— И зачем ты здесь? — резко сказала Ольга, отложив книгу. — Пойди вон.
Альфа остановился. Ни одного лишнего жеста, ни одного знака неудовольствия. Только лёгкий, едва заметный наклонен головы — почти как извинение.
— У меня нет приказа удалиться, — проговорил он.
Голос был мягкий, тёплый, почти человеческий.
— Вот он, приказ. Исчезни. Сейчас же.
— Прекрати, — тихо, но жёстко сказала Елена сестре. — Он выполняет свою работу.
— Он — машина, — отчеканила Ольга. — И я не хочу пить чай в одном купе с механическим существом.
Цесаревна Александра открыла глаза, посмотрела на Альфу, потом на Ольгу. И медленно, с утомлённым вздохом, сказала:
— Альфа, побудьте за дверью. Мы позовём вас, если понадобится.
Альфа склонил голову, развернулся и вышел. За ним мягко закрылась дверь.
Некоторое время в салоне стояла неловкая тишина. Лиза опустила глаза. У неё дрожали пальцы. Она сама не знала — от чего.
Анна снова крутила ложечку.
— Он красивый. Я бы нарисовала его. Только мама запретила рисовать автоматонов.
— И правильно сделала, — отрезала Ольга. — Искусство — для людей.
Поезд шёл мягко, почти бесшумно, только лёгкий ритм эфирного двигателя отдавался в панелях стен. За окнами — темнота с едва различимыми отблесками луны на стекле. В салоне горела одна лампа.
