Призналась в этом я только тете Агате. Просто однажды ночью, мне снился кошмар. Я слышала, как во сне меня кто-то звал. Звал громко, настойчиво, пугающе. Слова сливались в один шумящий поток, и у меня никак не получалось разобрать смысл.
Тетя Агата ворвалась в мою спальню – я кричала. Кричала громко и кого-то звала, захлебываясь слезами. И с этого все началось.
В школу я больше не ходила, теперь меня перевели на домашнее обучение. Точно я не знала, но однажды слышала, как тетя кому-то плакалась по телефону, что после той истории с Риной меня исключили из школы и родители пострадавшей девочки настаивают на госпитализации.
Если раньше Агата постоянно таскала меня по психологам, то теперь начала показывать более серьезным специалистам. Я замкнулась в себе, почти перестала разговаривать. Даже учиться перестала. Как не бились надо мной приглашенные учителя и воспитатели – все было тщетно. Меня не интересовало ничего из того, чем они пытались привлечь мое внимание.
Меня стали сторониться слуги. Я не раз и не два замечала, как встречаясь со мной в коридоре, служанки разворачиваются и убегают, стремясь как можно скорее скрыться из поля моей видимости.
Возможно, все это могло меня расстроить или обидеть, но… Нет, это ужасно бы отразилось на той Диане, которой я была еще пол года назад. Теперешняя же я… просто не обращала на это внимания. Мне было все равно. Я даже радовалась тому, что никто кроме тети Агаты не пристает ко мне с разговорами, не пытается вытащить меня из той скорлупы, в которой я замкнулась.
Единственное, что меня нервировало – это слезы Агаты. Я терпеть не могла, когда она входила в мою комнату. Обычно это бывало вечером, когда я уже лежала в постели и прислушивалась к тому, что шепчут мне голоса. Тетя Агата садилась на край кровати, смотрела на меня и тихо плакала, утирая глаза скомканным в руке платком. Терпеть это было практически невыносимо еще и потому, что у меня слез не было. Как будто кто-то их выключил. Иногда мне даже хотелось заплакать, но не получалось. Каждый раз, я вспоминала тот дождь и слезы высыхали, так и не появившись.
Тетя Агата сдалась. Она говорила, что не может смотреть на то, как я мучаюсь и совершенно не желала слушать, когда пересилив себя, я все же решалась поговорить с ней, рассказать о том, что со мной происходит. Каждый раз, стоило мне заговорить о голосах, что звучали в моей голове, она закрывала лицо руками и принималась плакать. И я перестала разговаривать с ней и отбросила все попытки что-то объяснить. А она, видимо, сделала из этого собственные выводы.
В это утро отец не отправился на работу, как обычно.
Вместо этого он изъявил желание поговорить со мной. Я удивилась настолько, когда тетя Агата пришла за мной и сказала, что отведет меня к нему, даже забыла о голосах, к которым прислушивалась с того момента, как проснулась. А они предусмотрительно замолчали, будто бы тоже выжидали и желали послушать о том, что скажет мне мой родитель.
Отец находился в столовой. Он уже позавтракал, но не торопился вставать из-за стола. Сидел, читая газету и, на первый взгляд, даже не заметил, что уже не один. Тетя Агата попыталась сказать ему что-то, но мой родитель предупреждающе поднял вверх руку, призывая ее к молчанию и не отрываясь от газеты.
Мы обе замерли в нескольких шагах от него.
Я рассматривала отца. Странно, но за прошедшее со смерти мамы время, я видела его едва ли пару раз. Обычно он был слишком занят, чтобы уделять мне внимание, не появлялся дома иной раз по нескольку дней, а если и приезжал, то поздно вечером, когда я уже спала, а уезжал – рано утром, когда я еще спала.
И вот теперь, глядя на этого мужчину. Я вдруг поняла. Что совершенно его не знаю. Вот ничуточки. Словно это какой-то чужой дядя, который вдруг по странному стечению обстоятельств слегка напоминает мне моего папу.
- Диана, - отец, наконец, дочитал газету, аккуратно сложил ее и отложил в сторону. Развернулся и окинул меня беглым взглядом. Мне показалось, что его губы скривились в гримасе, - до меня дошли слухи о твоем поведении. Это недопустимо. Ты позоришь не только себя, но и меня, мое имя и фирму, в развитие и процветание которой я вложил все свои силы. Так более продолжаться не может. Ты отправляешься в интернат, где тебе смогут помочь снова стать нормальным ребенком. Это специальное заведение, для детей с… – он немного замялся, подбирая слова, - с некоторыми проблемами.
Он говорил еще что-то, но я отвлеклась, принялась рассматривать его ботинки, начищенные до такого блеска, что в них отражались яркие блики электрических лампочек. А еще снова пошел дождь. И крупные капли барабанили по подоконнику. И мне казалось. Что этот звук складывается в какой-то грустный мотив, и песенка вроде бы даже мне знакома, но вспомнить из нее хоть слово, я не могла.
Хотелось плакать, но слез, как всегда, не было. А в окно барабанил дождь. И эти звуки гулким эхом заполняли пустоту в моей душе. Больно было. Очень. Я все думала, пыталась понять, почему отец так поступил, за что он меня… ненавидит? Хотя нет, я кривила душой, ненависти в нем не было, как впрочем, и каких-либо иных чувств… лишь безразличие. Холодное, отстраненное, ранящие до глубины души.
Я не понимала, чем вызвала подобное к себе отношение. Да, отец никогда особо не проявлял по отношению ко мне каких-то нежных чувств или привязанности, но раньше, когда была еще жива и здорова мама, мы иногда вместе выезжали на пикники, или ходили в парк на карусели, проводили вместе вечера в гостиной у камина. И тогда он был совсем другим, более открытым, отзывчивым, смеялся вместе с нами, что-то рассказывал. В последний год, когда мама слегла, он ударился в работу и редко стал появляться дома лишь по вечерам и меня не пускали к нему, мотивируя запрет тем, что отец устает на работе, и у него нет времени возиться с ребенком. Но… была жива мама и она, несмотря на болезнь и плохое самочувствие всегда была рядом. Могла выслушать, подсказать. Одной лишь слабой улыбкой развеять мои детские страхи. А теперь? Я осталась одна. Мама умерла, а отец, похоже, совершено не желает иметь со мной ничего общего. Но почему??
- Диана! – крик отца заставил меня вздрогнуть и поднять глаза на мужчину, сидящего напротив. – Где ты витаешь? Почему не слушаешь, что я тебе говорю?
В ответ я лишь пожала плечами и опустила глаза. Говорить мне не хотелось.
- Это просто непозволительно! Девчонка совершенно разбалована! Она даже не утруждает себя делать вид, что слушает старших! Это все ваше влияние, Агата! – отец говорил громко, четко проговаривая каждое слово, и мне на миг показалось, что эти его слова камнями падают прямо на паркет столовой. – Это вы разбаловали ее!
Тетя Агата попыталась было что-то возразить, объяснить, снова начала плакать и заламывать руки, но отец просто отмахнулся от нее.
- Это все бессмысленно. Вы говорите, что она нездорова? Так вот, я принял решение. В самом ближайшем времени Диана отправится в интернат. Очень надеюсь, что там она поправит здоровье и научиться себя вести, как полагается юной девушке ее возраста.
- Ей только девять! – воскликнула тетя Агата, но отец махнул кистью руки.
- Ступайте, - повелительно произнес он. – И начинайте собирать вещи. Я скажу Маргарет, чтобы она подготовила все необходимые бумаги для отправки девчонки в интернат. И перестаньте рыдать!
Но плакать тетя Агата не перестала. Она обнимала меня, шептала какие-то глупости, собирала вещи, попеременно спрашивая, что из игрушек мне положить с собой.
Я лишь пожимала плечами, да изредка отвечала, что мне все равно.
Мне и в самом деле было все равно. Пусть себе и интернат. Ведь там не может быть хуже? А голоса всегда будут со мной, только мне надо научиться их слышать, различать слова и быть может тогда, я пойму, что именно они хотят от меня, какая судьба мне уготована. Ведь не может же быть, что они мне мерещатся или, как говорил один из тех специалистов, к которым меня водила тетя Агата, это всего лишь плод моего воображения, попытка отрешиться от окружающего мира, чтобы не испытывать боль от потери?
В это верить мне не хотелось. Ведь эти голоса звучали на самом деле. Я слышала их, пусть и не понимала. Но они были, и они звали меня, пытались что-то сказать, предупредить или, наоборот, поведать о чем-то важном. Я знала это, чувствовала всей своей детской душой и верила в то, что однажды я пойму, услышу…
В день моего отъезда в интернат тоже шел дождь. Серые тучи затянули небо с самого утра. Резкие порывы ветра пригибали к земле ветки фруктовых деревьев в саду, за нашим домом. Было холодно. Мокро и противно. Дождь то прекращался, то начинался снова. Иногда мелкий и колючий, иногда струи становились сильнее, и их сносило порывами ветра. И ледяные капли то и дело порывались попасть в лицо и за воротник плаща, который меня заставила одеть тетя Агата. Этот день, как и тот, другой, стал переломным в моей жизни. Сегодня от меня избавились.
Первые два года в интернате слились для меня в поток бесконечных серых дней. Здесь ничего не происходило, или, может, я просто не обращала ни на что внимания. Сначала, меня все время пытались разговорить. Я даже начала думать, что в этом интернате разговор со мной – самое важное дело для всех окружающих. Люди в белых халатах приходили, садились напротив меня, и говорили, говорили, говорили. Задавали вопросы и ожидали моих ответов на них. А я с ними говорить не хотела, ложилась на узкую койку, заправленную белым бельем, и отворачивалась к стенке. Когда же это было невозможно, просто закрывала глаза и представляла, что нахожусь сейчас где-то в совершенно другом месте, где нет никого, кому так необходимо услышать мой голос.
У меня была задача поважнее – я должна была разобраться в том, что говорили мне голоса. Они продолжали звучать в моей голове, их слышала только я одна, но никак не могла понять… О чем они пытаются мне рассказать7 Что донести до меня?
Но так было не всегда. Иногда, эти голоса замолкали надолго. На несколько дней или недель и у меня не было никакой отговорки, чтобы не реагировать на происходящее вокруг. И хоть мне по-прежнему не хотелось ни с кем разговаривать, приходилось делать вид, что я внимательно слушаю. И даже кивать время от времени.
В такие моменты «воспитатели» - как принято было называть в интернате людей в белых халатах – радовались тому, что я не замыкаюсь в себе и изредка отвечаю на их вопросы.
Но по большей части, мне хотелось остаться одной и слушать голоса. Я боялась, что они будут говорить мне что-то важное, но я все пропущу или не услышу, пока веду беседы.
А местные «воспитатели» не сдавались. Они выспрашивали о том, что я чувствовала, когда мамы не стало. Потом их интересовало, что за голоса я слышу, как часто, как громко, женские они или мужские. И вот какая им разница? Понять я не могла. Все, кто приходил, смотрели на меня с сочувствием, с пониманием, пытались заставить меня поверить, будто они мои лучшие друзья. И все время разговоры, разговоры, разговоры. Все хотели говорить со мной, а мне хотелось тишины.
Потом мне стали давать лекарства. Я отказывалась, потому что под действием всей этой гадости, мне становилось только хуже. И голоса тогда уходили надолго. Их стало почти не слышно.
И чтобы не потерять их навсегда я стала притворяться.
Где-то года через два, когда стало ясно, что в покое меня не оставят, я сказала очередному «воспитателю», что уже давно не слышала голосов. Он похвалил меня, а потом, в коридоре сказал кому-то, что препарат, который мне стали давать, действует и эффект уже появился. Я плохо понимала, что это за «препарат», и не очень поняла, что значит «эффект», но пришла к выводу, что стоит и дальше обманывать всех вокруг. Тогда они оставят меня в покое. К тому же, голосов я уже не боялась. За столько времени, они сроднились со мной. Иногда отдельные слова звучали очень громко и отчетливо, вот только я не понимала языка, на котором они произносились. И в тот момент передо мной появилась цель. Я захотела изучать иностранные языки. «Воспитатели» сначала не поверили и даже решили отмахнуться от моих приставаний, но я была непреклонна.
Начались тесты и исследования. У меня ежедневно брали такое количество крови на анализы, что иногда я думала, будто они хотят забрать ее всю. Меня подключали к разным приборам, как они называются и для чего предназначены, я, конечно же, не знала, да и не стремилась узнать. Важно было только то, что после всех этих исследований, мне разрешат учиться, а значит, возможно, я смогу однажды выучить тот язык, на котором говорят со мной мои голоса. Не могу сказать точно, сколько длились все эти исследования и анализы, но в один прекрасный момент все закончилось. Мне разрешили учиться. Вообще, какие-то уроки были и раньше, но я не особо старалась. Это казалось мне совершенно не важным. А теперь вдруг сама выразила желание научиться чему-то. Думаю, это все и решило. Все подумали, что я пошла на поправку, раз появился интерес хоть к чему-нибудь.
Но ничего не выходило. Какой бы язык я не начинала изучать, после того, как более менее могла разбирать знакомые слова, понимала - не тот. Нет, я не прекращала учиться, и все время тренировалась, читала книги, слушала кассеты (кажется, я даже спать ложилась в наушниках). И чем больше углублялась в изучение языков, тем отчетливее понимала, что среди них нет того, на котором мне шепчут голоса. Вот нет и все.
Однажды я поделилась со стареньким профессором, что хочу изучать язык, про который ничего не знаю.
- Тогда как ты собираешься его выучить, Диана? – покачал головой учитель. – За три года, мы с тобой изучили четыре иностранных языка. И хочу заметить, что более прилежной ученицы у меня никогда не было. Ты просто очень трудолюбивая девочка. Я оставлю тебе самые лучшие рекомендации, непременно поступай к нам в университет. Поверь, с таким трудолюбием и способностями к языкам, перед тобой откроются все двери. Не стоит зарывать свой талант в землю.
- Да, возможно, профессор Ллойд. Только вон та дверь, - я показала на выход из палаты, - не откроется передо мной никогда.
- Что за глупости, Диана? Они не смогут держать тебя здесь вечно. Рано или поздно, все поймут, что в этом нет необходимости. Ты совершенно нормальная и трезвомыслящая молодая леди. И все это глупости.
Я тогда только улыбнулась, и снова напомнила профессору, что хочу выучить язык, из которого знаю лишь несколько слов, но и те расслышала не слишком четко.
- Попробуй произнести, - попросил меня профессор, - возможно, я узнаю, если это знакомый мне язык.
Я попыталась повторить то, что нашептывали мне голоса.
Профессор задумался и долго молчал. Я ждала, затаив дыхание. Если он не ошибся и сможет помочь мне, то вполне возможно, что однажды я смогу понимать мои голоса. Надежда робким огоньком загорелась в душе, но профессор спустил с меня с небес на землю.
- Нет, я не представляю себе, что это может быть за язык. Возможно какой-то диалект? Мне очень жаль, что я не смогу тебе помочь.
Вот так и разбиваются мечты. Если профессор, который всю жизнь только тем и занимался, что изучал иностранные языки, не знает, что это за речь, то тогда кто сможет мне помочь?
Тетя Агата ворвалась в мою спальню – я кричала. Кричала громко и кого-то звала, захлебываясь слезами. И с этого все началось.
В школу я больше не ходила, теперь меня перевели на домашнее обучение. Точно я не знала, но однажды слышала, как тетя кому-то плакалась по телефону, что после той истории с Риной меня исключили из школы и родители пострадавшей девочки настаивают на госпитализации.
Если раньше Агата постоянно таскала меня по психологам, то теперь начала показывать более серьезным специалистам. Я замкнулась в себе, почти перестала разговаривать. Даже учиться перестала. Как не бились надо мной приглашенные учителя и воспитатели – все было тщетно. Меня не интересовало ничего из того, чем они пытались привлечь мое внимание.
Меня стали сторониться слуги. Я не раз и не два замечала, как встречаясь со мной в коридоре, служанки разворачиваются и убегают, стремясь как можно скорее скрыться из поля моей видимости.
Возможно, все это могло меня расстроить или обидеть, но… Нет, это ужасно бы отразилось на той Диане, которой я была еще пол года назад. Теперешняя же я… просто не обращала на это внимания. Мне было все равно. Я даже радовалась тому, что никто кроме тети Агаты не пристает ко мне с разговорами, не пытается вытащить меня из той скорлупы, в которой я замкнулась.
Единственное, что меня нервировало – это слезы Агаты. Я терпеть не могла, когда она входила в мою комнату. Обычно это бывало вечером, когда я уже лежала в постели и прислушивалась к тому, что шепчут мне голоса. Тетя Агата садилась на край кровати, смотрела на меня и тихо плакала, утирая глаза скомканным в руке платком. Терпеть это было практически невыносимо еще и потому, что у меня слез не было. Как будто кто-то их выключил. Иногда мне даже хотелось заплакать, но не получалось. Каждый раз, я вспоминала тот дождь и слезы высыхали, так и не появившись.
Тетя Агата сдалась. Она говорила, что не может смотреть на то, как я мучаюсь и совершенно не желала слушать, когда пересилив себя, я все же решалась поговорить с ней, рассказать о том, что со мной происходит. Каждый раз, стоило мне заговорить о голосах, что звучали в моей голове, она закрывала лицо руками и принималась плакать. И я перестала разговаривать с ней и отбросила все попытки что-то объяснить. А она, видимо, сделала из этого собственные выводы.
В это утро отец не отправился на работу, как обычно.
Вместо этого он изъявил желание поговорить со мной. Я удивилась настолько, когда тетя Агата пришла за мной и сказала, что отведет меня к нему, даже забыла о голосах, к которым прислушивалась с того момента, как проснулась. А они предусмотрительно замолчали, будто бы тоже выжидали и желали послушать о том, что скажет мне мой родитель.
Отец находился в столовой. Он уже позавтракал, но не торопился вставать из-за стола. Сидел, читая газету и, на первый взгляд, даже не заметил, что уже не один. Тетя Агата попыталась сказать ему что-то, но мой родитель предупреждающе поднял вверх руку, призывая ее к молчанию и не отрываясь от газеты.
Мы обе замерли в нескольких шагах от него.
Я рассматривала отца. Странно, но за прошедшее со смерти мамы время, я видела его едва ли пару раз. Обычно он был слишком занят, чтобы уделять мне внимание, не появлялся дома иной раз по нескольку дней, а если и приезжал, то поздно вечером, когда я уже спала, а уезжал – рано утром, когда я еще спала.
И вот теперь, глядя на этого мужчину. Я вдруг поняла. Что совершенно его не знаю. Вот ничуточки. Словно это какой-то чужой дядя, который вдруг по странному стечению обстоятельств слегка напоминает мне моего папу.
- Диана, - отец, наконец, дочитал газету, аккуратно сложил ее и отложил в сторону. Развернулся и окинул меня беглым взглядом. Мне показалось, что его губы скривились в гримасе, - до меня дошли слухи о твоем поведении. Это недопустимо. Ты позоришь не только себя, но и меня, мое имя и фирму, в развитие и процветание которой я вложил все свои силы. Так более продолжаться не может. Ты отправляешься в интернат, где тебе смогут помочь снова стать нормальным ребенком. Это специальное заведение, для детей с… – он немного замялся, подбирая слова, - с некоторыми проблемами.
Он говорил еще что-то, но я отвлеклась, принялась рассматривать его ботинки, начищенные до такого блеска, что в них отражались яркие блики электрических лампочек. А еще снова пошел дождь. И крупные капли барабанили по подоконнику. И мне казалось. Что этот звук складывается в какой-то грустный мотив, и песенка вроде бы даже мне знакома, но вспомнить из нее хоть слово, я не могла.
Хотелось плакать, но слез, как всегда, не было. А в окно барабанил дождь. И эти звуки гулким эхом заполняли пустоту в моей душе. Больно было. Очень. Я все думала, пыталась понять, почему отец так поступил, за что он меня… ненавидит? Хотя нет, я кривила душой, ненависти в нем не было, как впрочем, и каких-либо иных чувств… лишь безразличие. Холодное, отстраненное, ранящие до глубины души.
Я не понимала, чем вызвала подобное к себе отношение. Да, отец никогда особо не проявлял по отношению ко мне каких-то нежных чувств или привязанности, но раньше, когда была еще жива и здорова мама, мы иногда вместе выезжали на пикники, или ходили в парк на карусели, проводили вместе вечера в гостиной у камина. И тогда он был совсем другим, более открытым, отзывчивым, смеялся вместе с нами, что-то рассказывал. В последний год, когда мама слегла, он ударился в работу и редко стал появляться дома лишь по вечерам и меня не пускали к нему, мотивируя запрет тем, что отец устает на работе, и у него нет времени возиться с ребенком. Но… была жива мама и она, несмотря на болезнь и плохое самочувствие всегда была рядом. Могла выслушать, подсказать. Одной лишь слабой улыбкой развеять мои детские страхи. А теперь? Я осталась одна. Мама умерла, а отец, похоже, совершено не желает иметь со мной ничего общего. Но почему??
- Диана! – крик отца заставил меня вздрогнуть и поднять глаза на мужчину, сидящего напротив. – Где ты витаешь? Почему не слушаешь, что я тебе говорю?
В ответ я лишь пожала плечами и опустила глаза. Говорить мне не хотелось.
- Это просто непозволительно! Девчонка совершенно разбалована! Она даже не утруждает себя делать вид, что слушает старших! Это все ваше влияние, Агата! – отец говорил громко, четко проговаривая каждое слово, и мне на миг показалось, что эти его слова камнями падают прямо на паркет столовой. – Это вы разбаловали ее!
Тетя Агата попыталась было что-то возразить, объяснить, снова начала плакать и заламывать руки, но отец просто отмахнулся от нее.
- Это все бессмысленно. Вы говорите, что она нездорова? Так вот, я принял решение. В самом ближайшем времени Диана отправится в интернат. Очень надеюсь, что там она поправит здоровье и научиться себя вести, как полагается юной девушке ее возраста.
- Ей только девять! – воскликнула тетя Агата, но отец махнул кистью руки.
- Ступайте, - повелительно произнес он. – И начинайте собирать вещи. Я скажу Маргарет, чтобы она подготовила все необходимые бумаги для отправки девчонки в интернат. И перестаньте рыдать!
Но плакать тетя Агата не перестала. Она обнимала меня, шептала какие-то глупости, собирала вещи, попеременно спрашивая, что из игрушек мне положить с собой.
Я лишь пожимала плечами, да изредка отвечала, что мне все равно.
Мне и в самом деле было все равно. Пусть себе и интернат. Ведь там не может быть хуже? А голоса всегда будут со мной, только мне надо научиться их слышать, различать слова и быть может тогда, я пойму, что именно они хотят от меня, какая судьба мне уготована. Ведь не может же быть, что они мне мерещатся или, как говорил один из тех специалистов, к которым меня водила тетя Агата, это всего лишь плод моего воображения, попытка отрешиться от окружающего мира, чтобы не испытывать боль от потери?
В это верить мне не хотелось. Ведь эти голоса звучали на самом деле. Я слышала их, пусть и не понимала. Но они были, и они звали меня, пытались что-то сказать, предупредить или, наоборот, поведать о чем-то важном. Я знала это, чувствовала всей своей детской душой и верила в то, что однажды я пойму, услышу…
В день моего отъезда в интернат тоже шел дождь. Серые тучи затянули небо с самого утра. Резкие порывы ветра пригибали к земле ветки фруктовых деревьев в саду, за нашим домом. Было холодно. Мокро и противно. Дождь то прекращался, то начинался снова. Иногда мелкий и колючий, иногда струи становились сильнее, и их сносило порывами ветра. И ледяные капли то и дело порывались попасть в лицо и за воротник плаща, который меня заставила одеть тетя Агата. Этот день, как и тот, другой, стал переломным в моей жизни. Сегодня от меня избавились.
Глава 2.
Первые два года в интернате слились для меня в поток бесконечных серых дней. Здесь ничего не происходило, или, может, я просто не обращала ни на что внимания. Сначала, меня все время пытались разговорить. Я даже начала думать, что в этом интернате разговор со мной – самое важное дело для всех окружающих. Люди в белых халатах приходили, садились напротив меня, и говорили, говорили, говорили. Задавали вопросы и ожидали моих ответов на них. А я с ними говорить не хотела, ложилась на узкую койку, заправленную белым бельем, и отворачивалась к стенке. Когда же это было невозможно, просто закрывала глаза и представляла, что нахожусь сейчас где-то в совершенно другом месте, где нет никого, кому так необходимо услышать мой голос.
У меня была задача поважнее – я должна была разобраться в том, что говорили мне голоса. Они продолжали звучать в моей голове, их слышала только я одна, но никак не могла понять… О чем они пытаются мне рассказать7 Что донести до меня?
Но так было не всегда. Иногда, эти голоса замолкали надолго. На несколько дней или недель и у меня не было никакой отговорки, чтобы не реагировать на происходящее вокруг. И хоть мне по-прежнему не хотелось ни с кем разговаривать, приходилось делать вид, что я внимательно слушаю. И даже кивать время от времени.
В такие моменты «воспитатели» - как принято было называть в интернате людей в белых халатах – радовались тому, что я не замыкаюсь в себе и изредка отвечаю на их вопросы.
Но по большей части, мне хотелось остаться одной и слушать голоса. Я боялась, что они будут говорить мне что-то важное, но я все пропущу или не услышу, пока веду беседы.
А местные «воспитатели» не сдавались. Они выспрашивали о том, что я чувствовала, когда мамы не стало. Потом их интересовало, что за голоса я слышу, как часто, как громко, женские они или мужские. И вот какая им разница? Понять я не могла. Все, кто приходил, смотрели на меня с сочувствием, с пониманием, пытались заставить меня поверить, будто они мои лучшие друзья. И все время разговоры, разговоры, разговоры. Все хотели говорить со мной, а мне хотелось тишины.
Потом мне стали давать лекарства. Я отказывалась, потому что под действием всей этой гадости, мне становилось только хуже. И голоса тогда уходили надолго. Их стало почти не слышно.
И чтобы не потерять их навсегда я стала притворяться.
Где-то года через два, когда стало ясно, что в покое меня не оставят, я сказала очередному «воспитателю», что уже давно не слышала голосов. Он похвалил меня, а потом, в коридоре сказал кому-то, что препарат, который мне стали давать, действует и эффект уже появился. Я плохо понимала, что это за «препарат», и не очень поняла, что значит «эффект», но пришла к выводу, что стоит и дальше обманывать всех вокруг. Тогда они оставят меня в покое. К тому же, голосов я уже не боялась. За столько времени, они сроднились со мной. Иногда отдельные слова звучали очень громко и отчетливо, вот только я не понимала языка, на котором они произносились. И в тот момент передо мной появилась цель. Я захотела изучать иностранные языки. «Воспитатели» сначала не поверили и даже решили отмахнуться от моих приставаний, но я была непреклонна.
Начались тесты и исследования. У меня ежедневно брали такое количество крови на анализы, что иногда я думала, будто они хотят забрать ее всю. Меня подключали к разным приборам, как они называются и для чего предназначены, я, конечно же, не знала, да и не стремилась узнать. Важно было только то, что после всех этих исследований, мне разрешат учиться, а значит, возможно, я смогу однажды выучить тот язык, на котором говорят со мной мои голоса. Не могу сказать точно, сколько длились все эти исследования и анализы, но в один прекрасный момент все закончилось. Мне разрешили учиться. Вообще, какие-то уроки были и раньше, но я не особо старалась. Это казалось мне совершенно не важным. А теперь вдруг сама выразила желание научиться чему-то. Думаю, это все и решило. Все подумали, что я пошла на поправку, раз появился интерес хоть к чему-нибудь.
Но ничего не выходило. Какой бы язык я не начинала изучать, после того, как более менее могла разбирать знакомые слова, понимала - не тот. Нет, я не прекращала учиться, и все время тренировалась, читала книги, слушала кассеты (кажется, я даже спать ложилась в наушниках). И чем больше углублялась в изучение языков, тем отчетливее понимала, что среди них нет того, на котором мне шепчут голоса. Вот нет и все.
Однажды я поделилась со стареньким профессором, что хочу изучать язык, про который ничего не знаю.
- Тогда как ты собираешься его выучить, Диана? – покачал головой учитель. – За три года, мы с тобой изучили четыре иностранных языка. И хочу заметить, что более прилежной ученицы у меня никогда не было. Ты просто очень трудолюбивая девочка. Я оставлю тебе самые лучшие рекомендации, непременно поступай к нам в университет. Поверь, с таким трудолюбием и способностями к языкам, перед тобой откроются все двери. Не стоит зарывать свой талант в землю.
- Да, возможно, профессор Ллойд. Только вон та дверь, - я показала на выход из палаты, - не откроется передо мной никогда.
- Что за глупости, Диана? Они не смогут держать тебя здесь вечно. Рано или поздно, все поймут, что в этом нет необходимости. Ты совершенно нормальная и трезвомыслящая молодая леди. И все это глупости.
Я тогда только улыбнулась, и снова напомнила профессору, что хочу выучить язык, из которого знаю лишь несколько слов, но и те расслышала не слишком четко.
- Попробуй произнести, - попросил меня профессор, - возможно, я узнаю, если это знакомый мне язык.
Я попыталась повторить то, что нашептывали мне голоса.
Профессор задумался и долго молчал. Я ждала, затаив дыхание. Если он не ошибся и сможет помочь мне, то вполне возможно, что однажды я смогу понимать мои голоса. Надежда робким огоньком загорелась в душе, но профессор спустил с меня с небес на землю.
- Нет, я не представляю себе, что это может быть за язык. Возможно какой-то диалект? Мне очень жаль, что я не смогу тебе помочь.
Вот так и разбиваются мечты. Если профессор, который всю жизнь только тем и занимался, что изучал иностранные языки, не знает, что это за речь, то тогда кто сможет мне помочь?
