Венецианская лазурь
…«Месяца китовраса в нелепый день» — под свист дудки и бряканье бубенцов начинается скоморошья приговорка. Ходят по кругу медведь да коза в берестяных личинах, пляшет толстяк, ряженый бабой, у берёзы скребёт траву настоящий худой медвежонок. То смеются, то ахают зрители: тычут пальцами в скоморохов княжьи гридни в алых плащах, ухмыляется во весь рот великан-варяг, хохочут, пихают друг друга локтями чумазые подмастерья, прячет лицо в ладошки разрумянившаяся молодка, грозит пальцем охальникам бородатый старик. Тёмные, тяжело рубленые стены домов обрамляют узкие улочки вперемешку с молодыми деревьями. Деревянная мостовая щедро усыпана золотыми и червонными листьями. Над головами огромная синева — такого высокого неба не сыщешь ни в Киеве ни в Новагороде ни в Рагузе ни в самом Цареграде. Где-то ржут, поспешая, кони, перекликаются звонкоголосые петухи, перебрехиваются собаки, стучит молот о наковальню, скрипят ворота. Полоцк живёт. А отойдёшь за белые стены города — и тишь, небывалая тишь вокруг, каждый шаг, каждый шорох веточки будет слышен. Распростёрлись лесные дали, распластались платками степи, разлились, бушуя, моря — бездорожье вокруг, тропы торные да людские пути перечесть можно. Кто живёт как зерно пшеничное — от весны до осени корнем в землю, добрым людям на пропитание. Кто растёт величавым дубом — сто лет путников укрывал от дождя да зноя и ещё сто лет помнить будут. Кто пробивается к свету как яблоня — из никчёмного семечка славный ствол, добрый плод. Кого носит по ветру, словно глупое перекати-поле — нынче здесь, завтра там, как беспутные скоморохи. Среди моря овин горит, по чистому полю корабль бежит, вор у вора портянки украл. Сели Ваня с Машей отведать сказки нашей, кто смел тот и съел. А вы читайте — на ус мотайте.
…Журавли улетают на юг, — так рассказывал дядько Жук. В птичий Ирий, пережидать студёные зимы, неласковые метели. Стоит только месяцу листопаду тронуть золотом дубы с клёнами, поднимаются на крыло стаи. А пока ветви зелены — кружат над полями, в облаках прячутся и зовут друг друга: Курлы… Курлы… Стать бы вправду серым журавушкой, улететь прочь из дома в дальние страны. Поглядеть, как там люди живут, правда ли вместо хлеба едят песок, молоком умываются, а девицам закрывают лицо, чтоб никто не увидел — хороша, али нет… — Юрась фыркнул, сплюнул травинку и перекатился на живот, — может там все девицы косоглазые да чернявые. И всё равно — птицей было бы лучше.
Долговязого Юрася с детства дразнили Журкой. Народ в Востраве был работящий да ушлый, слов на ветер не бросал зря. Длинноногий, длиннопалый, остроносый и быстроглазый мальчишка в самом деле походил на птенца-слётка. С малолетства был слаб здоровьем, бледен до синевы, отчаянно неуклюж и задумчив сверх всякой меры. Бывало, погонят гусей на луг, приставят Юрасика с хворостиной следить за птицей, бац — белохвостые разбрелись кто куда, а мальчишка сидит у пруда и глядится в воду, будто водяницу там углядел. Мать его вразумляла и словом и розгами и тайком к ведовице водила — без толку. Бабка гуся взяла и пряжу взяла, а про парня сказала «мол, не жилец». Ошиблась — из многочисленных детских хворей Юрась выкарабкивался упорно, а из пяти младших сестёр и братьев сгорело трое. К лучшему — овдовев, мамка вряд ли сумела бы выкормить всю ораву голодных ртов. А так выжили… Вся надежда была на младшего, Киршу — братец сызмала рос мужичком, после десятой зимы стал выходить на страду, как взрослый, тянуть соху вместе с бурой кобылой Зорькой. Лада, погодка, тоже была мастерицей на все руки — и в избе и в поле и в огороде. К ней и присватывались уже, даром, что не красавица. А Юрась до сих пор перемогался на тех делах, что в деревне поручались детям, дурачкам и вовсе никчёмным работникам. Он был вынослив, а вот сил поднять тяжесть, целый день походить за плугом или поработать на солнцепёке не хватало, случалось, и обмирал от натуги и сутками потом отлёживался на печке. Мать пока не торопила сына с женитьбой, понимала, что хорошая невеста за хилого мужа добром не пойдёт. Только вздыхала, глядя, как подрастает Кирша, как невестится Лада, как с трудом, шатко-валко от зимы к зиме тянет дни прежде крепкий хозяйский двор. Сам Юрась понимал, что едва отрабатывает хлеб, который он ест, и стыдился своей слабости, но поделать ничего не мог. Так бы и лежал день за днём, глядя в небо, на пышные облака и разноцветные ленты зари, рассматривал бы, как причудливо вырезаны листья рябины и шишки хмеля, как сочно блестит в раскопе мокрая глина, как лижут обрыв мутно-рыжие волны речки, как бродят по лугу коровы, жуют траву. Как слипаются, насмотревшись, глаза, словно девы-полуденницы мажут мёдом ленивые веки…
— Ах, поганка! Шкура пятнистая, вон пошла!!! — визгливый голос сестрёнки мешался с возмущённым коровьим мычанием, — вот я вам покажу, как бодаться! Свистнул в воздухе прут, тяжело затопотали копыта.
Грязной пяткой Лада пихнула Юрася в бок:
— Ишь разлёгся, гультай! Вставай, погляди, как Пеструха Ночке бока попортила! Где твои глаза бесстыжие были, соня, стоило тебе еду в поле нести!!!
Спросонья Юрась хотел было ответить сестре пинком, но девчонка увернулась и тем же прутом, которым разогнала коров, хлестнула его по ногам — не слишком больно, но обидно.
— Руки коротки!
Юрась вскочил на ноги. По чёрной шерсти Ночки и правда сочилась кровь — бодливая Пеструха опять пошла задираться, хоть рога ей отшиби напрочь. Уже трижды за лето Юрасю приходилось получать по затылку за раскорябанные коровьи шкуры, слава богу, хоть вымя никому не задела. Чтоб тебя волки съели! Спустившись к реке, Юрась споро принёс воды в шапке — обмыть ссадину. Расторопная Лада растёрла вялых листиков подорожника и налепила на больное место:
— Мамка за Ночку тебе хворостиной распишет задницу!
…Это было правдой и очень обидной правдой. Юрась огрызнулся:
— Нажалуешься, косы пообрываю!
— Поди поймай!!! Журка-дурка!
Вытянув руки, Юрась рванулся было к вредной девчонке, но поскользнулся на коровьей лепёшке и шлёпнулся. Лада фыркнула, потом по-бабьи махнула рукой:
— Эх ты, тёпа. Гляди в оба, чтоб бурёнки не разбрелись.
Клетчатая понёва мелькнула между берёзок, девчонка скрылась из виду. Юрась кое-как обтёр о траву ладони и заляпанные порты, подумал, снова спустился к речке и помыл руки. Затем съел хлеб с луком и печёной репкой, облупил варёное яйцо, напоследок закусил яблоком — мать расщедрилась. В брюхе стало теплей, но обида не унималась. И досадовать-то не на кого, кроме как на себя. Тятя был справным, крепким мужиком и погиб как мужик, сойдясь в схватке с медведем. Мамка и посейчас хозяйка хоть куда, любое дело в руках горит — хоть плахты ткёт, хоть снопы вяжет, хоть тесто месит. А ему, непутёвому, ни одна работа не в радость. Разве всякое баловство… Юрась поглядел на стадо — коровы мирно бродили по лугу, жевали траву, подставляли бока нежаркому солнышку. Под обрывом таилось глинище, яма с замечательной, красноватой и липкой глиной, все в деревне брали земляное тесто именно там. Когда Юрась пробовал податься к местному гончару, то таскал корзины из ямы до хаты и надорвался. Гончар его выгнал. А привычка осталась.
Юрась проворно спустился вниз, наковырял увесистую горсть глины и снова поднялся. Сперва следовало размешать тесто до жирного блеска и только потом мять форму. Длинные, чуткие пальцы парнишки оказались удивительно ловкими в лепке. Вскоре на большом плоском камне уже стояли две сцепившиеся рогами коровы в ладонь высотой. Улыбка тронула лицо Юрася — как верно получились изгибы мощных ног — словно и вправду бурёнушки. Он взял в руки оставшийся комок глины и начал мять его, размышляя — то ли свистульку-котяшку собрать, то ли змея страшенного… Пожилой, широкоплечий, не по-местному кучерявый мужик в кожаных штанах и простой рубахе вышел из рощицы и незаметно приблизился к мальчишке.
— По здорову, Журка-птаха! — раздался знакомый голос, — опять галок считаешь?
— По здорову, дядько Жук, — Юрась поспешно поднялся, приветствуя кузнеца.
— Вот собрался за глиной, печку подправить. Подсобишь?
— С радостью! — Юрась широко улыбнулся. Он любил дядьку Жука, а кузнец привечал парнишку и не раз говорил, что взял бы его в подмастерья, если б у Журки хватало сил стучать молотом и раздувать меха, — я мигом до глинища сбегаю, у меня нога лёгкая по косогору скакать!
…Комья глины словно живые попрыгали в плетёную корзину, поднимать её наверх было тяжко, хорошо дядька Жук перехватил груз. Как всегда после напряжения Юрась с минуту посидел на земле, растирая грудь. Когда неприятное колотьё унялось, парнишка заметил — кузнец внимательно разглядывает его поделки.
— Ловко ты бурёнушек, Журка. Сам надумал или кто надоумил? — басовитый голос кузнеца прозвучал одобрительно.
— Сам. Баловство это, знаю, но когда глину в руки беру, сердце радуется, — признался Юрась.
Кузнец хмыкнул и поскрёб бороду:
— Хорошо, когда сердце радуется. Я так за молот берусь, железо плавлю — играют искры, а я за ними Перуновы перуны вижу. А что ещё ты слепил?
— Свистульки делал, коняшек, порося, медведя который с мужиком борется, мамку слепить хотел, да не вышло, — Юрась махнул рукой, — всё размокло дождями.
Кузнец присел на корточки, ещё раз пристально вгляделся в подсыхающие морды и мощные спины глиняных коров:
— Вот что я тебе скажу, Журка. Только не обижайся, сам знаешь — люблю тебя, братучадо, добра хочу. Не место тебе в Востраве, не лежат у тебя руки ни к сохе, ни к топору, ни к молоту, ни к пастушьему кнуту. А с глиной ты, смотрю, задружился… Чтобы златокузнецом быть, отливать обручья, венцы, колты, украшать богатые шлемы — силы не надо. Ловкие пальцы потребны, верный глаз, чутьё до красоты разной. Ступал бы ты в город — хоть в Ршу, хоть в Витебск, хоть в Полоцк — да попросился бы к мастеру в обучение. Глядишь, толк с тебя выйдет… Ну, что лицо кривишь, не девка чай!
Юрась и вправду с трудом сдерживал слёзы — дядька Жук сказал то же, что не раз выкрикивала сестрица, что читалось в усталых глазах матери. Никчемушные руки, хилое тело — зачем я такой на свет родился?
Кузнец понял:
— Пчела тоже мала и силёнок у неё с гулькин нос. А поди без неё обойдись! Не журись, Журка, хочешь я со Светланой, мамкой твоей, погутарю, чтобы по осени отпустила тебя с мехоношами или обозом княжьим?… Ну ладно, сам так сам. Пошёл я печку мазать, братучадо моё непутёвое, да и ты собирайся — солнышко вон как низко.
— До свидания, дядько Жук, — тихо сказал Юрась и всхлипнул, глядя, как легким шагом уходит по тропке кузнец, как, шутя, тащит он тяжеленную ношу. Коровы разбрелись по лугу, упрямая Пеструха объедала нижние ветки рябины вместе с ягодами, Белка с телёнком забрались в рощицу — стоило труда их собрать и погнать по холмам в сторону длинной линии острых крыш. И уже на краю деревни Юрась вдруг остановился как вкопанный — за обидой на свою слабость он не услышал, что на самом деле хотел сказать ему кузнец. Выходит, есть ремесло, для которого он может пригодиться? Парнишка видел литые височные кольца, разукрашенный крест священника, пластины с пардусами на доспехах княжьего тиуна — почему бы не попробовать, вдруг мастерство к рукам ляжет?
Хозяйки поочерёдно выкликали с порогов хат своих бурёнок, стадо потихоньку разошлось по домам. Мамки у дверей не было — видать не вернулась ещё с поля. Выволочка откладывалась. Обрадованный Юрась отвёл Ночку в хлев, умылся из бадьи во дворе и заглянул в дом. Лада уже спала, девчонку сморило в сенях, прямиком у туеска с грибами. В тёплой печи вкусно пахла каша — похоже, с куском дичины. У Юрася потекли слюнки, но садиться за стол без мамки значило схлопотать трёпку. От соблазна подальше он вышел во двор поискать, за какой бы работой скоротать время. Не найдя ничего лучшего взялся подбирать щепки возле поленицы. Небо быстро затягивали длинные облака, красные от закатного света, где-то вдали над кромкой леса снова закурлыкали журавли. Мнится, дождь будет, а то и заморозки. Разом запестреет листва, станут сладкими гроздья рябины. Говорят, утром после первого инея можно встретить в берёзовой роще златовласую Лелю — ходит себе между стволов, раздаёт деревьям новые платья… Где же мама с Киршей — солнышко почитай село, да и жрать охота, сил нет.
О калитку стукнул метко пущенный камушек. Юрась глянул за тын — там ухмылялся сероглазый крепыш Олелько, лучший друг и первый защитник. Один глаз у приятеля заплывал свежим синяком, нос был расквашен, но вид парнишка имел довольный и гордый. За одним плечом красовался вышитый тул, через другое перекинулась лямка сумы, вихрастую голову украшала поношенная шапчонка, отделанная белкой. На охоту что ли собрался?
Вместо привета Олелько пхнул Юрася в плечо:
— Глядь, как меня дядько Филин отделал!
— Знатно приложил, — согласился Юрась.
— Я того дня зайца с лесу принёс, мамка его в чугуне затушила с брюквой. Сели вечерять нынче, дядько кусок, мамка кусок, Пузырь кусище ухватил, даром, что самый малый, а как Калинка за зайчатиной потянулась, Филин ей ложкой по лбу — бац, мол не лезь пока старшие не наелись. Ему что, она ему не родная. Так мне обидно стало. Полез за мясом, Филин и меня по лбу…
— Вот базыга! — Юрась терпеть не мог Олелькова отчима за жадность и по-бабьему склочный нрав.
— Мамка встряла, мол поласковей бы ты с ребятками, он и ей оплеуху отвесил, — у Олелько выражение лица сделалось виноватым, — я его не сильно ударил, кто же знал, что зуб выскочит. Он за нож, я за кочергу. Тут мамка между нами кинулась…
— Делиться вам надо! — рассудительно сказал Юрась, — двум кобелям в одной будке не место.
— Да ну его! — отмахнулся Олелько, — пусть подавится! Не хочу я до скончания дней в земле копаться, за плугом ходить. Помнишь, княжич Брячислав с малой дружиною в наших краях охотились, меня в проводники взяли — так сам княжич обещал, что возьмёт меня в детские за то, что ловкий да храбрый и стреляю не хуже гридней. Вот…
Олелько продемонстрировал перевитый оленьими жилами лук, затем показал кинжал с пожелтевшей от времени костяной ручкой и похлопал себя по кафтану с кожаными нашивками на груди:
— Забрал всю справу отцову. Переночую в овине, а там по тропкам на тракт выберусь, пока не раскисло всё. И в Ршу, в дружину проситься буду. Попрощаться зашёл.
За забором насмешливо затрещала сорока. Вот, значит, как дела складываются… Олелько по-своему понял молчание приятеля:
— Не грусти зря! Трёх зим не минет — приеду в Востраву вас навестить, Филина приструнить — на своём коне, в шеломе да кольчуге. Вот увидишь — славный витязь из меня будет!
— Не об том дело… Скажи, Олелько, я тебе друг?
— Конечно! Друг, почитай братец названый. Побрататься что ли хочешь перед дорогой?
— Нет. То есть побрататься с тобой рад буду… только… — Юрась крепко сжал кулаки и выпалил, — возьми меня с собой в город!
Олелько опешил:
— Ты чего, Журка! Сам посуди, какой из тебя гридень?
— Я не в дружину. К златокузнецу хочу податься, попробовать, вдруг выйдет у меня жуковинья лить, гривны чеканить или иное доброе дело творить, — у Юрася от смущения порозовели щёки.
Удивлённый Олелько окинул взглядом нескладную, долговязую фигуру приятеля, его босые ноги, ветхую одежонку и заблестевшие вдруг глаза.
…«Месяца китовраса в нелепый день» — под свист дудки и бряканье бубенцов начинается скоморошья приговорка. Ходят по кругу медведь да коза в берестяных личинах, пляшет толстяк, ряженый бабой, у берёзы скребёт траву настоящий худой медвежонок. То смеются, то ахают зрители: тычут пальцами в скоморохов княжьи гридни в алых плащах, ухмыляется во весь рот великан-варяг, хохочут, пихают друг друга локтями чумазые подмастерья, прячет лицо в ладошки разрумянившаяся молодка, грозит пальцем охальникам бородатый старик. Тёмные, тяжело рубленые стены домов обрамляют узкие улочки вперемешку с молодыми деревьями. Деревянная мостовая щедро усыпана золотыми и червонными листьями. Над головами огромная синева — такого высокого неба не сыщешь ни в Киеве ни в Новагороде ни в Рагузе ни в самом Цареграде. Где-то ржут, поспешая, кони, перекликаются звонкоголосые петухи, перебрехиваются собаки, стучит молот о наковальню, скрипят ворота. Полоцк живёт. А отойдёшь за белые стены города — и тишь, небывалая тишь вокруг, каждый шаг, каждый шорох веточки будет слышен. Распростёрлись лесные дали, распластались платками степи, разлились, бушуя, моря — бездорожье вокруг, тропы торные да людские пути перечесть можно. Кто живёт как зерно пшеничное — от весны до осени корнем в землю, добрым людям на пропитание. Кто растёт величавым дубом — сто лет путников укрывал от дождя да зноя и ещё сто лет помнить будут. Кто пробивается к свету как яблоня — из никчёмного семечка славный ствол, добрый плод. Кого носит по ветру, словно глупое перекати-поле — нынче здесь, завтра там, как беспутные скоморохи. Среди моря овин горит, по чистому полю корабль бежит, вор у вора портянки украл. Сели Ваня с Машей отведать сказки нашей, кто смел тот и съел. А вы читайте — на ус мотайте.
ГЛАВА 1
…Журавли улетают на юг, — так рассказывал дядько Жук. В птичий Ирий, пережидать студёные зимы, неласковые метели. Стоит только месяцу листопаду тронуть золотом дубы с клёнами, поднимаются на крыло стаи. А пока ветви зелены — кружат над полями, в облаках прячутся и зовут друг друга: Курлы… Курлы… Стать бы вправду серым журавушкой, улететь прочь из дома в дальние страны. Поглядеть, как там люди живут, правда ли вместо хлеба едят песок, молоком умываются, а девицам закрывают лицо, чтоб никто не увидел — хороша, али нет… — Юрась фыркнул, сплюнул травинку и перекатился на живот, — может там все девицы косоглазые да чернявые. И всё равно — птицей было бы лучше.
Долговязого Юрася с детства дразнили Журкой. Народ в Востраве был работящий да ушлый, слов на ветер не бросал зря. Длинноногий, длиннопалый, остроносый и быстроглазый мальчишка в самом деле походил на птенца-слётка. С малолетства был слаб здоровьем, бледен до синевы, отчаянно неуклюж и задумчив сверх всякой меры. Бывало, погонят гусей на луг, приставят Юрасика с хворостиной следить за птицей, бац — белохвостые разбрелись кто куда, а мальчишка сидит у пруда и глядится в воду, будто водяницу там углядел. Мать его вразумляла и словом и розгами и тайком к ведовице водила — без толку. Бабка гуся взяла и пряжу взяла, а про парня сказала «мол, не жилец». Ошиблась — из многочисленных детских хворей Юрась выкарабкивался упорно, а из пяти младших сестёр и братьев сгорело трое. К лучшему — овдовев, мамка вряд ли сумела бы выкормить всю ораву голодных ртов. А так выжили… Вся надежда была на младшего, Киршу — братец сызмала рос мужичком, после десятой зимы стал выходить на страду, как взрослый, тянуть соху вместе с бурой кобылой Зорькой. Лада, погодка, тоже была мастерицей на все руки — и в избе и в поле и в огороде. К ней и присватывались уже, даром, что не красавица. А Юрась до сих пор перемогался на тех делах, что в деревне поручались детям, дурачкам и вовсе никчёмным работникам. Он был вынослив, а вот сил поднять тяжесть, целый день походить за плугом или поработать на солнцепёке не хватало, случалось, и обмирал от натуги и сутками потом отлёживался на печке. Мать пока не торопила сына с женитьбой, понимала, что хорошая невеста за хилого мужа добром не пойдёт. Только вздыхала, глядя, как подрастает Кирша, как невестится Лада, как с трудом, шатко-валко от зимы к зиме тянет дни прежде крепкий хозяйский двор. Сам Юрась понимал, что едва отрабатывает хлеб, который он ест, и стыдился своей слабости, но поделать ничего не мог. Так бы и лежал день за днём, глядя в небо, на пышные облака и разноцветные ленты зари, рассматривал бы, как причудливо вырезаны листья рябины и шишки хмеля, как сочно блестит в раскопе мокрая глина, как лижут обрыв мутно-рыжие волны речки, как бродят по лугу коровы, жуют траву. Как слипаются, насмотревшись, глаза, словно девы-полуденницы мажут мёдом ленивые веки…
— Ах, поганка! Шкура пятнистая, вон пошла!!! — визгливый голос сестрёнки мешался с возмущённым коровьим мычанием, — вот я вам покажу, как бодаться! Свистнул в воздухе прут, тяжело затопотали копыта.
Грязной пяткой Лада пихнула Юрася в бок:
— Ишь разлёгся, гультай! Вставай, погляди, как Пеструха Ночке бока попортила! Где твои глаза бесстыжие были, соня, стоило тебе еду в поле нести!!!
Спросонья Юрась хотел было ответить сестре пинком, но девчонка увернулась и тем же прутом, которым разогнала коров, хлестнула его по ногам — не слишком больно, но обидно.
— Руки коротки!
Юрась вскочил на ноги. По чёрной шерсти Ночки и правда сочилась кровь — бодливая Пеструха опять пошла задираться, хоть рога ей отшиби напрочь. Уже трижды за лето Юрасю приходилось получать по затылку за раскорябанные коровьи шкуры, слава богу, хоть вымя никому не задела. Чтоб тебя волки съели! Спустившись к реке, Юрась споро принёс воды в шапке — обмыть ссадину. Расторопная Лада растёрла вялых листиков подорожника и налепила на больное место:
— Мамка за Ночку тебе хворостиной распишет задницу!
…Это было правдой и очень обидной правдой. Юрась огрызнулся:
— Нажалуешься, косы пообрываю!
— Поди поймай!!! Журка-дурка!
Вытянув руки, Юрась рванулся было к вредной девчонке, но поскользнулся на коровьей лепёшке и шлёпнулся. Лада фыркнула, потом по-бабьи махнула рукой:
— Эх ты, тёпа. Гляди в оба, чтоб бурёнки не разбрелись.
Клетчатая понёва мелькнула между берёзок, девчонка скрылась из виду. Юрась кое-как обтёр о траву ладони и заляпанные порты, подумал, снова спустился к речке и помыл руки. Затем съел хлеб с луком и печёной репкой, облупил варёное яйцо, напоследок закусил яблоком — мать расщедрилась. В брюхе стало теплей, но обида не унималась. И досадовать-то не на кого, кроме как на себя. Тятя был справным, крепким мужиком и погиб как мужик, сойдясь в схватке с медведем. Мамка и посейчас хозяйка хоть куда, любое дело в руках горит — хоть плахты ткёт, хоть снопы вяжет, хоть тесто месит. А ему, непутёвому, ни одна работа не в радость. Разве всякое баловство… Юрась поглядел на стадо — коровы мирно бродили по лугу, жевали траву, подставляли бока нежаркому солнышку. Под обрывом таилось глинище, яма с замечательной, красноватой и липкой глиной, все в деревне брали земляное тесто именно там. Когда Юрась пробовал податься к местному гончару, то таскал корзины из ямы до хаты и надорвался. Гончар его выгнал. А привычка осталась.
Юрась проворно спустился вниз, наковырял увесистую горсть глины и снова поднялся. Сперва следовало размешать тесто до жирного блеска и только потом мять форму. Длинные, чуткие пальцы парнишки оказались удивительно ловкими в лепке. Вскоре на большом плоском камне уже стояли две сцепившиеся рогами коровы в ладонь высотой. Улыбка тронула лицо Юрася — как верно получились изгибы мощных ног — словно и вправду бурёнушки. Он взял в руки оставшийся комок глины и начал мять его, размышляя — то ли свистульку-котяшку собрать, то ли змея страшенного… Пожилой, широкоплечий, не по-местному кучерявый мужик в кожаных штанах и простой рубахе вышел из рощицы и незаметно приблизился к мальчишке.
— По здорову, Журка-птаха! — раздался знакомый голос, — опять галок считаешь?
— По здорову, дядько Жук, — Юрась поспешно поднялся, приветствуя кузнеца.
— Вот собрался за глиной, печку подправить. Подсобишь?
— С радостью! — Юрась широко улыбнулся. Он любил дядьку Жука, а кузнец привечал парнишку и не раз говорил, что взял бы его в подмастерья, если б у Журки хватало сил стучать молотом и раздувать меха, — я мигом до глинища сбегаю, у меня нога лёгкая по косогору скакать!
…Комья глины словно живые попрыгали в плетёную корзину, поднимать её наверх было тяжко, хорошо дядька Жук перехватил груз. Как всегда после напряжения Юрась с минуту посидел на земле, растирая грудь. Когда неприятное колотьё унялось, парнишка заметил — кузнец внимательно разглядывает его поделки.
— Ловко ты бурёнушек, Журка. Сам надумал или кто надоумил? — басовитый голос кузнеца прозвучал одобрительно.
— Сам. Баловство это, знаю, но когда глину в руки беру, сердце радуется, — признался Юрась.
Кузнец хмыкнул и поскрёб бороду:
— Хорошо, когда сердце радуется. Я так за молот берусь, железо плавлю — играют искры, а я за ними Перуновы перуны вижу. А что ещё ты слепил?
— Свистульки делал, коняшек, порося, медведя который с мужиком борется, мамку слепить хотел, да не вышло, — Юрась махнул рукой, — всё размокло дождями.
Кузнец присел на корточки, ещё раз пристально вгляделся в подсыхающие морды и мощные спины глиняных коров:
— Вот что я тебе скажу, Журка. Только не обижайся, сам знаешь — люблю тебя, братучадо, добра хочу. Не место тебе в Востраве, не лежат у тебя руки ни к сохе, ни к топору, ни к молоту, ни к пастушьему кнуту. А с глиной ты, смотрю, задружился… Чтобы златокузнецом быть, отливать обручья, венцы, колты, украшать богатые шлемы — силы не надо. Ловкие пальцы потребны, верный глаз, чутьё до красоты разной. Ступал бы ты в город — хоть в Ршу, хоть в Витебск, хоть в Полоцк — да попросился бы к мастеру в обучение. Глядишь, толк с тебя выйдет… Ну, что лицо кривишь, не девка чай!
Юрась и вправду с трудом сдерживал слёзы — дядька Жук сказал то же, что не раз выкрикивала сестрица, что читалось в усталых глазах матери. Никчемушные руки, хилое тело — зачем я такой на свет родился?
Кузнец понял:
— Пчела тоже мала и силёнок у неё с гулькин нос. А поди без неё обойдись! Не журись, Журка, хочешь я со Светланой, мамкой твоей, погутарю, чтобы по осени отпустила тебя с мехоношами или обозом княжьим?… Ну ладно, сам так сам. Пошёл я печку мазать, братучадо моё непутёвое, да и ты собирайся — солнышко вон как низко.
— До свидания, дядько Жук, — тихо сказал Юрась и всхлипнул, глядя, как легким шагом уходит по тропке кузнец, как, шутя, тащит он тяжеленную ношу. Коровы разбрелись по лугу, упрямая Пеструха объедала нижние ветки рябины вместе с ягодами, Белка с телёнком забрались в рощицу — стоило труда их собрать и погнать по холмам в сторону длинной линии острых крыш. И уже на краю деревни Юрась вдруг остановился как вкопанный — за обидой на свою слабость он не услышал, что на самом деле хотел сказать ему кузнец. Выходит, есть ремесло, для которого он может пригодиться? Парнишка видел литые височные кольца, разукрашенный крест священника, пластины с пардусами на доспехах княжьего тиуна — почему бы не попробовать, вдруг мастерство к рукам ляжет?
Хозяйки поочерёдно выкликали с порогов хат своих бурёнок, стадо потихоньку разошлось по домам. Мамки у дверей не было — видать не вернулась ещё с поля. Выволочка откладывалась. Обрадованный Юрась отвёл Ночку в хлев, умылся из бадьи во дворе и заглянул в дом. Лада уже спала, девчонку сморило в сенях, прямиком у туеска с грибами. В тёплой печи вкусно пахла каша — похоже, с куском дичины. У Юрася потекли слюнки, но садиться за стол без мамки значило схлопотать трёпку. От соблазна подальше он вышел во двор поискать, за какой бы работой скоротать время. Не найдя ничего лучшего взялся подбирать щепки возле поленицы. Небо быстро затягивали длинные облака, красные от закатного света, где-то вдали над кромкой леса снова закурлыкали журавли. Мнится, дождь будет, а то и заморозки. Разом запестреет листва, станут сладкими гроздья рябины. Говорят, утром после первого инея можно встретить в берёзовой роще златовласую Лелю — ходит себе между стволов, раздаёт деревьям новые платья… Где же мама с Киршей — солнышко почитай село, да и жрать охота, сил нет.
О калитку стукнул метко пущенный камушек. Юрась глянул за тын — там ухмылялся сероглазый крепыш Олелько, лучший друг и первый защитник. Один глаз у приятеля заплывал свежим синяком, нос был расквашен, но вид парнишка имел довольный и гордый. За одним плечом красовался вышитый тул, через другое перекинулась лямка сумы, вихрастую голову украшала поношенная шапчонка, отделанная белкой. На охоту что ли собрался?
Вместо привета Олелько пхнул Юрася в плечо:
— Глядь, как меня дядько Филин отделал!
— Знатно приложил, — согласился Юрась.
— Я того дня зайца с лесу принёс, мамка его в чугуне затушила с брюквой. Сели вечерять нынче, дядько кусок, мамка кусок, Пузырь кусище ухватил, даром, что самый малый, а как Калинка за зайчатиной потянулась, Филин ей ложкой по лбу — бац, мол не лезь пока старшие не наелись. Ему что, она ему не родная. Так мне обидно стало. Полез за мясом, Филин и меня по лбу…
— Вот базыга! — Юрась терпеть не мог Олелькова отчима за жадность и по-бабьему склочный нрав.
— Мамка встряла, мол поласковей бы ты с ребятками, он и ей оплеуху отвесил, — у Олелько выражение лица сделалось виноватым, — я его не сильно ударил, кто же знал, что зуб выскочит. Он за нож, я за кочергу. Тут мамка между нами кинулась…
— Делиться вам надо! — рассудительно сказал Юрась, — двум кобелям в одной будке не место.
— Да ну его! — отмахнулся Олелько, — пусть подавится! Не хочу я до скончания дней в земле копаться, за плугом ходить. Помнишь, княжич Брячислав с малой дружиною в наших краях охотились, меня в проводники взяли — так сам княжич обещал, что возьмёт меня в детские за то, что ловкий да храбрый и стреляю не хуже гридней. Вот…
Олелько продемонстрировал перевитый оленьими жилами лук, затем показал кинжал с пожелтевшей от времени костяной ручкой и похлопал себя по кафтану с кожаными нашивками на груди:
— Забрал всю справу отцову. Переночую в овине, а там по тропкам на тракт выберусь, пока не раскисло всё. И в Ршу, в дружину проситься буду. Попрощаться зашёл.
За забором насмешливо затрещала сорока. Вот, значит, как дела складываются… Олелько по-своему понял молчание приятеля:
— Не грусти зря! Трёх зим не минет — приеду в Востраву вас навестить, Филина приструнить — на своём коне, в шеломе да кольчуге. Вот увидишь — славный витязь из меня будет!
— Не об том дело… Скажи, Олелько, я тебе друг?
— Конечно! Друг, почитай братец названый. Побрататься что ли хочешь перед дорогой?
— Нет. То есть побрататься с тобой рад буду… только… — Юрась крепко сжал кулаки и выпалил, — возьми меня с собой в город!
Олелько опешил:
— Ты чего, Журка! Сам посуди, какой из тебя гридень?
— Я не в дружину. К златокузнецу хочу податься, попробовать, вдруг выйдет у меня жуковинья лить, гривны чеканить или иное доброе дело творить, — у Юрася от смущения порозовели щёки.
Удивлённый Олелько окинул взглядом нескладную, долговязую фигуру приятеля, его босые ноги, ветхую одежонку и заблестевшие вдруг глаза.
