— А осилишь дойти? Сам понимаешь, ждать я тебя не стану и на закорках сквозь Буеву топь не поволоку.
— Осилю, — твёрдо сказал Юрась, — а не то в болотине сгину. Всё равно в Востраве мне места нет.
— А и ладно! Товарищам в дороге веселей будет! Там, глядишь, я у тебя буду шелом заказывать или перстенёк с лалом для невесты-красавицы, — расплылся в ухмылке Олелько.
— Или я тебе золотом платить буду, чтобы ты лавку мою стерёг от татей, — засмеялся и Юрась, — свои люди, сочтёмся.
— Я в овин, — Олелько оглянулся, — мало ли Филин меня искать станет. Ты соберись в дорогу и подходи, с рассветом тронемся. Только лапти надень и лопотину какую потеплей прихвати. За еду не тревожься — настреляем гусей да зайцев.
— Уговор! — Юрась хлопнул приятеля по протянутой ладони, — А вон и мамка моя идёт.
Олелько не стал здороваться с тёткой Светланой и юркнул в сумерки улицы. Юрась вернулся в хату. Вскоре скрипнула дверь, вошли мамка с Киршей. Братишка совсем по-взрослому отёр рушником лицо и руки, снял грязную рубаху. Мамка запалила лучину и разбудила Ладу.
— Вечеряйте без меня, чада! А я Ночку подою и тоже сяду.
Хлопотливая Лада споро разложила по столу ложки и нарезала каравай. Духовитая ячменная каша и правда оказалась сдобренной копчёной гусятиной. Юрась жадно глотал и чуть не подавился — ему хотелось поскорей поговорить с мамкой. О пораненном боке коровы он и думать забыл, и только увидав мамку с хворостиной, понял, что на прощанье схлопочет трёпку.
— Мамо, прости меня, непутёвого! — Юрась встал из-за стола и поклонился в пояс.
Усталое лицо Светланы потемнело:
— Что ещё натворил, неслух?
— Ухожу, мамо.
Светлана тяжело опустилась на лавку:
— Куда?
— В город. В Ршу. Счастья искать пойду.
…Честно сказать, Юрась надеялся, что мамка крепко обнимет его, как обнимала мальцом, и скажет, что никуда не отпустит своего первенца, что не бывать дому без старшего, что…
— Славно надумал, сын. Когда в путь? — голос матери звучал твёрдо.
— Нынче же. Мы с Олелько вместе отправимся.
— Лягушек ловить в Буевой топи, там и сгинете, обормоты, — фыркнула Лада и получила от мамки весомую затрещину.
Светлана поднялась с лавки, обняла сына:
— Вырос и крылья расправил, мой журавлёнок. Будет тебе счастье, хороший, высоко полетишь.
От рук матери пахло молоком, от рубахи кисловатым, знакомым потом, родным теплом. Юрась всхлипнул и разрыдался как маленький, растаяв от ласки. Мамка гладила его по худой спине, целовала в макушку, что-то пришёптывала неразборчивое, словно баюкала. Лада, почуяв, что братец и вправду уходить собрался, наладилась выть, как воют на проводах. Только Кирша смотрел исподлобья — он не одобрял бабьей мокрети. Впрочем, долгого плача не вышло — Светлана была деловита.
— Соберём тебя по-людски. Ты высокий, как тятя, его свитка тебе кстати придётся, кожух тоже и поршни почитай не изношены, — откинув тяжёлую крышку сундука мамка перебирала одёжки, — или вотолу тебе отдать, кожух-то тяжёлый. На-ка, примерь.
Юрась накинул мягкий шерстяной плащ, набросил на голову капюшон. От одежды пахло лавандой и мятой. Светлана глянула и отвернулась, смахнув слезу.
— Вот тебе нож отцов, пояс его наборный — ты ведь старший у нас. Ложку новую возьмёшь липовую, горшок — да смотри не разбей, туесок берестяной с мёдом, пшена мешочек, соли щепоть. Погодил бы — подорожников напеку!
Юрась помотал головой. Теперь, когда путь был решён, он боялся, что силы уйти не хватит, если он ещё ночь проведёт под крышей, в родном гнезде. Мать поняла его — она быстро сложила всё собранное в заплечный мешок, добавила каравай и шмат сала, отыскала в сундуке холщовые порты и новую рубаху, ещё одну положила в запас. Юрась переоделся, затянул ремешки поршней, закутался в плащ, привесил к поясу нож. Сердце часто стучало в груди.
— Смотри, сын, не заладится — возвращайся весной, — Светлана перекрестила Юрася и обняла его, — а заладится, так тем паче не забывай, шли весточки.
— Возвращайся, — просто сказал Кирша, протягивая брату сильную руку.
— Береги мамку, — ответил Юрась — ты теперь за старшего.
Лада улыбнулась сквозь слёзы:
— Журка-дурка!
У порога Юрась ещё раз поклонился семье. Смуглое, исхудалое лицо матери, конопатая острая мордочка сестрёнки, тяжёлые, словно резаные из дерева черты брата, его почти мужицкие костистые кулаки. Белёная печь, на полатях кошка кормит котят. Квашня с капустой в углу. Тёмные сени, туесок, полный остро пахнущих свежих грибов. Свет лучины. Всё. С богом.
Небо снова расчистилось, в густой синеве висели яркие звёзды, колыхался за облаком рыжий месяц. Перебрехивались во дворах неугомонные шавки, истошно визжал поросёнок, где-то за околицей пели девки. Быстро холодало, похоже и вправду иней ляжет к утру. Дорожная грязь подсохла. В овине, зарывшись в солому, спал Олелько и смешно шлёпал губами во сне. Юрась лёг рядом, завернулся в новый плащ, положил голову на руки, прислушался к мышиному шороху — как бы мешок не погрызли. Он думал, что не уснёт, но день был слишком полон. Стоило сомкнуть веки — явился сон, спокойный и безмятежный.
Друзья проснулись с первыми петухами и ушли из Востравы ещё до рассвета.
До Грязищ Юрась с Олелько добрались в тот же день, к вечеру. Заночевали у Олельковой тётки Златы, вышедшей замуж за местного парня. Их даже покормили горячим. В полдень второго дня они миновали хатки Буева Лога. Дальше ни один из парней не ходил. Тропка петляла сквозь трясины, болотины и низинки, идти до тракта следовало дня два, если их накроет дождём, то и дольше. По раскисшей земле не пробраться даже опытному охотнику, а Олелько при всей гордости понимал, что опыта у него маловато. Ночевать тоже предстояло на голой земле — конечно можно было собрать шалаш-времянку, но это дало бы ещё одну лишнюю задержку. Друзья вспомнили, что ни один не взял с собою топорика, и горько пожалели об этом.
На опушке соснового леса они сели перекусить хлебом с остатками сала, подремали часок на нежарком солнышке. Потом Юрась помолился, попросил у Христа успешной дороги, а Олелько оставил на пне ломоть хлеба для лешего. Тропка поначалу выглядела мирно, даже красиво. Огромные сосновые стволы обвивал плющ, густой папоротник покрывал землю, то тут, то там из зелени выглядывали бесстыжие мухоморы. Где-то звонко стучал по дереву дятел. Олелько нашёл кабанью лёжку, следы барсука и шишки, отшелушенные проворными белками. Потом у тропы попался порванный туесок, красный изнутри от брусники — люди здесь тоже бывали. Приятели приободрились. Неугомонный Олелько затянул песню про рыжего котейку и рыжую лисоньку. Юрась помалкивал — хоть и невелика ноша, а оттянула плечи. Но усталость была приятной. Осенний воздух пьянил, словно медовуха, а новая жизнь казалась необыкновенно прекрасной. Можно было спать сколько хочется, делать, что заблагорассудится и не ждать, кто назовёт дармоедом. И никакого навоза, драчливых коров, вредных коз, никакой нудной тяготы… «Как же!» — оборвал мечты Юрась, — «Небось у златокузнеца день и ночь спину гнуть придётся, бог его знает сколько трудиться нужно, прежде чем гривну сковать».
Место сосен потихоньку заняли разлапистые, могучие ели. Земля стала влажней, вместо папоротника закурчавился мох. Впереди что-то затемнело — задумчивому Юрасю почудилось, у тропки стоит мужик в круглой шляпе. Но нет — обозначая развилку, красовался четырёхликий Святовит, с грубо вырезанными на столбе ликами и тоненькими ручонками. Губы идола были смазаны чем-то бурым, у подножия горкой лежали приношения. Тропа разделялась натрое: утоптанная и широкая шла прямо в ели, чуть поуже отклонялась направо к можжевеловым зарослям, самая тоненькая петляла налево, к просвету между деревьями. Приятели остановились в задумчивости. Основная тропа вела прямиком в топи, гарантируя ночь на мокрых кочках. Со стороны узкой стёжки послышались лебединые клики — похоже, там пряталось озерцо. Третья тропка ничего особого не сулила. Олелько шагнул ближе к идолу — может рисунки на дереве что подскажут? Он увидел — аккурат в резной груди идола торчит стрела, загнанная по древко. Паренёк осторожно, но сильно дёрнул, и наконечник подался.
— Ух ты! Вот это вещь!!!
Олелько высоко поднял стрелу, потом тронул грань пальцем и восхищённо улыбнулся, порезавшись.
— В жизни таких не видел! Красивая, острая, словно нож! И ушко с вязью, кажись серебряное. Погляди, Журка!
Юрась осторожно взял стрелу. Он не разбирался в оружии, но отделка и вправду изумляла. Гладкое словно кожа древко, острые соколиные перья, блестящее ушко, стальной наконечник-срезень с чернёным, филигранным узором.
— Знатная штука! Видать кому-то Святовит насолил крепко. Или витязь крещёный идолище порушить хотел.
— А то и сам князь, — зачарованно выдохнул Олелько. Стрела и вправду была князю впору.
— Станешь гриднем — и у тебя такая будет, — успокоил друга Юрась… — Эй, стой! Ума решился?
Олелько быстро отомкнул тул и спрятал находку.
— Здесь в лесу её ржавь съест, пропадёт зазря за зиму. А у меня в дело пойдёт… Святовиту я потом отдарюсь, коня ему принесу или трёх петухов чёрных.
— А найдёт тебя хозяин стрелы — шкуру сымет. Дурное дело чужое брать, тем паче у идолища, — встревожился Юрась.
— Бабьи страхи. Я ж не ворую…
Олелько огляделся по сторонам, нашёл комок смолы на ели и споро залепил дырку от стрелы на столбе идола. Чуть подумав, сдавил ранку и мазнул кровью по резным губам Святовита. Юрась смолчал. Поступок друга ему очень не нравился, но ссориться и оставаться в лесу одному было страшно. Враз повеселевший Олелько тут же выбрал дорогу — ночёвка на берегу показалась предпочтительней спанья в болоте. А если поутру окажется, что тропа ведёт не туда — можно и назад свернуть…
Когда они приблизились к озерцу, воздух уже начал пропитываться туманом, лёгкое марево поднималось со стороны воды. Из зарослей слышалось сварливое кряканье, гогот, лебединый шип, хлопанье крыльев — похоже, там остановилась на ночь не одна стая. Олелько натянул тетиву на лук и добыл из тула найденную стрелу, глаза парнишки заблестели от предвкушения удачной охоты. Лёгким шагом, пригибаясь, он двинулся в сторону озера, где так заманчиво галдели птицы. Сбросив наземь мешок, Юрась присел на поваленный ствол берёзы — он стрелять не умел. Чтобы не тратить зря время, он достал нож и начал срезать бересту на растопку — тонкие махры зажигаются с трута не хуже сосновых иголок или сухого мха. Место казалось спокойным, чуть поодаль раскинула лапы огромная ель, вполне подходящая для ночлега. …Хлопот сотен крыльев и многоголосый крик оглушили Юрася. Пёстрое птичье облако поднялось к облакам, испуганно закружилось над озером. Вскоре появился Олелько — вымокший, но довольный. Он держал за лапы здоровенного гуся.
— Вишь, какая стрела-то ладная! С одного выстрела подшиб влёт, у самого берега. Добрый ужин нам будет!
— Ого! — в восхищении Юрась уставился на тушку, — дня два будем есть вкусно, а то и три. Удачлив ты, Олелько!
— Это нам Святовит помог, не иначе — приосанился гордый Олелько, — я огнём займусь. А ты гуся готовь — у тебя горшок.
Похвалив нащипанную бересту, Олелько споро собрал в кучу хворост, достал кремень с кресалом и вскоре у берёзы заполыхал огонёк. Чтобы варево было вкуснее, Юрась обежал ближние заросли, набрал с дюжину перезрелых берёзовиков, отыскал куст можжевельника с сизыми ягодами. Кислых яблок-дичков они надёргали ещё поутру, а пшено и лук несли из дому. В горшок пошли лапки, крылья, спинка и шейка. Печёнки и сердце Юрась отложил, чтобы поджарить на прутиках и заморить червячка в ожидании ужина, а сочную жирную грудку и мягкие бёдрышки приспособил над костром в дыму — прокоптится на скорую руку и ещё день-другой пролежит в мешке, не испортится.
Гусиные потроха оказались жирны и вкусны необычайно. Друзья развалились на траве и упоённо жевали, прислушиваясь, как в углях булькает и пыхтит похлёбка. Лес теснился вокруг, тёмный, но дружелюбный. Олелько болтал без умолку — и находка и добыча казались ему хорошими знаками:
— Отслужу своё в детских, научусь копьём колоть, топором махать, на коне ездить. Меч мне дадут настоящий, Перуну посвятят, как воя.
— Ага, — согласился сонный Юрась и помешал ложкой в горшке.
— Кольчугу дадут на время, чтобы в походы ходил. С князем за уроком отправлюсь, дальние сёла трясти, литвинов примучивать, кривичей непокорных. А то опять князь на князя пойдёт, славная битва будет.
— Угу, — согласился Юрась и подбавил чуть соли.
— А потом мы в поход на печенегов тронемся. Через степи широкие, горы высокие, реки глубокие… Разобьём всех врагов и вернёмся с добычей. Я печенежскому князю голову отшибу, меня наш приветит, в ближние гридни возьмёт, а то и боярином сделает.
— Ого…
— А там и женюсь на боярышне, красной девице, белотелой да длиннокосой. Разует она меня, хоромину поставим, на шёлке спать будем, беличьим мехом укрываться, с серебра есть, из золота пить. За море поплывём… Да ты и слушать перестал!
— Ага! — согласился Юрась и встрепенулся — варево выплеснулось на угли. Аккуратно, рукавами, он подхватил горшок, поставил его на холодную землю, понюхал, ткнул ножиком мясо.
— Готово! Ты гуся добыл, тебе и хлебать первому.
— В очередь, — улыбнулся довольный Олелько и достал ложку, — знатная похлёбка вышла.
Стукаясь ложками, друзья начали жадно таскать из горшка то разварную крупу с заедками, то куски гусиного мяса. С чмоканьем обсосав крылышко, Олелько вдруг поинтересовался:
— А скажи-ка мне Журка — вот я витязем быть хочу, славным и храбрым воем. А ты кем?
От неожиданности вопроса Юрась поперхнулся, приятель долго хлопал его по спине.
— Не знаю. Человеком хочу быть. А где моё место разве Христос ведает.
— И богатым быть не хочешь? И в шёлке ходить? И невесту-красавицу?
Юрась почесал в затылке:
— Спать хочу. Айда!
Горшок и мясо перекочевали под присмотренную ёлку. Друзья расстелили один плащ под широкими лапами на хвойной подстилке, улеглись спина к спине, подложили мешки под голову и укрылись вторым плащом. Оба уснули, едва согревшись. Юрась проснулся, когда начало светлеть — снаружи шёл дождь. Вылезать не хотелось, поэтому он подоткнул плащ плотнее и уснул снова. Олелько поступил так же. Когда оба продрали глаза, снаружи был уже день — мокрый и стылый. Они позавтракали давешней похлёбкой — остыв, она покрылась слоем липкого жира, но всё же была вкусна. Олелько с важным видом заявил, что тропа, на которую они свернули — охотничья, поэтому надо возвращаться и идти прямо. Юрась не стал спорить. Под непрерывным дождём они тронулись дальше.
Дальнейшие трое суток Юрась помнил плохо. Они шли, шли и шли по нескончаемой тропке. Иногда по щиколотку, иногда и по колено в воде и грязи. Поочерёдно проваливались в бочаги, вязли в болотах, роняли вещи, промочили оставшийся хлеб и крупу, разбили драгоценный горшок. Первый день ели гусиное мясо, на второй прикончили мёд, всё холодное. У Юрася зуб на зуб не попадал, ему казалось, что он промёрз до самого сердца. Самое гадкое — негде было остановиться на ночь. Оба раза они ночевали под елями на мокром мху, стылые капли пробирались под ветки и не давали уснуть. Даже Олелько сник. А Юрась двадцать раз был готов повернуть назад, но понимал, что в одиночку не выберется.
— Осилю, — твёрдо сказал Юрась, — а не то в болотине сгину. Всё равно в Востраве мне места нет.
— А и ладно! Товарищам в дороге веселей будет! Там, глядишь, я у тебя буду шелом заказывать или перстенёк с лалом для невесты-красавицы, — расплылся в ухмылке Олелько.
— Или я тебе золотом платить буду, чтобы ты лавку мою стерёг от татей, — засмеялся и Юрась, — свои люди, сочтёмся.
— Я в овин, — Олелько оглянулся, — мало ли Филин меня искать станет. Ты соберись в дорогу и подходи, с рассветом тронемся. Только лапти надень и лопотину какую потеплей прихвати. За еду не тревожься — настреляем гусей да зайцев.
— Уговор! — Юрась хлопнул приятеля по протянутой ладони, — А вон и мамка моя идёт.
Олелько не стал здороваться с тёткой Светланой и юркнул в сумерки улицы. Юрась вернулся в хату. Вскоре скрипнула дверь, вошли мамка с Киршей. Братишка совсем по-взрослому отёр рушником лицо и руки, снял грязную рубаху. Мамка запалила лучину и разбудила Ладу.
— Вечеряйте без меня, чада! А я Ночку подою и тоже сяду.
Хлопотливая Лада споро разложила по столу ложки и нарезала каравай. Духовитая ячменная каша и правда оказалась сдобренной копчёной гусятиной. Юрась жадно глотал и чуть не подавился — ему хотелось поскорей поговорить с мамкой. О пораненном боке коровы он и думать забыл, и только увидав мамку с хворостиной, понял, что на прощанье схлопочет трёпку.
— Мамо, прости меня, непутёвого! — Юрась встал из-за стола и поклонился в пояс.
Усталое лицо Светланы потемнело:
— Что ещё натворил, неслух?
— Ухожу, мамо.
Светлана тяжело опустилась на лавку:
— Куда?
— В город. В Ршу. Счастья искать пойду.
…Честно сказать, Юрась надеялся, что мамка крепко обнимет его, как обнимала мальцом, и скажет, что никуда не отпустит своего первенца, что не бывать дому без старшего, что…
— Славно надумал, сын. Когда в путь? — голос матери звучал твёрдо.
— Нынче же. Мы с Олелько вместе отправимся.
— Лягушек ловить в Буевой топи, там и сгинете, обормоты, — фыркнула Лада и получила от мамки весомую затрещину.
Светлана поднялась с лавки, обняла сына:
— Вырос и крылья расправил, мой журавлёнок. Будет тебе счастье, хороший, высоко полетишь.
От рук матери пахло молоком, от рубахи кисловатым, знакомым потом, родным теплом. Юрась всхлипнул и разрыдался как маленький, растаяв от ласки. Мамка гладила его по худой спине, целовала в макушку, что-то пришёптывала неразборчивое, словно баюкала. Лада, почуяв, что братец и вправду уходить собрался, наладилась выть, как воют на проводах. Только Кирша смотрел исподлобья — он не одобрял бабьей мокрети. Впрочем, долгого плача не вышло — Светлана была деловита.
— Соберём тебя по-людски. Ты высокий, как тятя, его свитка тебе кстати придётся, кожух тоже и поршни почитай не изношены, — откинув тяжёлую крышку сундука мамка перебирала одёжки, — или вотолу тебе отдать, кожух-то тяжёлый. На-ка, примерь.
Юрась накинул мягкий шерстяной плащ, набросил на голову капюшон. От одежды пахло лавандой и мятой. Светлана глянула и отвернулась, смахнув слезу.
— Вот тебе нож отцов, пояс его наборный — ты ведь старший у нас. Ложку новую возьмёшь липовую, горшок — да смотри не разбей, туесок берестяной с мёдом, пшена мешочек, соли щепоть. Погодил бы — подорожников напеку!
Юрась помотал головой. Теперь, когда путь был решён, он боялся, что силы уйти не хватит, если он ещё ночь проведёт под крышей, в родном гнезде. Мать поняла его — она быстро сложила всё собранное в заплечный мешок, добавила каравай и шмат сала, отыскала в сундуке холщовые порты и новую рубаху, ещё одну положила в запас. Юрась переоделся, затянул ремешки поршней, закутался в плащ, привесил к поясу нож. Сердце часто стучало в груди.
— Смотри, сын, не заладится — возвращайся весной, — Светлана перекрестила Юрася и обняла его, — а заладится, так тем паче не забывай, шли весточки.
— Возвращайся, — просто сказал Кирша, протягивая брату сильную руку.
— Береги мамку, — ответил Юрась — ты теперь за старшего.
Лада улыбнулась сквозь слёзы:
— Журка-дурка!
У порога Юрась ещё раз поклонился семье. Смуглое, исхудалое лицо матери, конопатая острая мордочка сестрёнки, тяжёлые, словно резаные из дерева черты брата, его почти мужицкие костистые кулаки. Белёная печь, на полатях кошка кормит котят. Квашня с капустой в углу. Тёмные сени, туесок, полный остро пахнущих свежих грибов. Свет лучины. Всё. С богом.
Небо снова расчистилось, в густой синеве висели яркие звёзды, колыхался за облаком рыжий месяц. Перебрехивались во дворах неугомонные шавки, истошно визжал поросёнок, где-то за околицей пели девки. Быстро холодало, похоже и вправду иней ляжет к утру. Дорожная грязь подсохла. В овине, зарывшись в солому, спал Олелько и смешно шлёпал губами во сне. Юрась лёг рядом, завернулся в новый плащ, положил голову на руки, прислушался к мышиному шороху — как бы мешок не погрызли. Он думал, что не уснёт, но день был слишком полон. Стоило сомкнуть веки — явился сон, спокойный и безмятежный.
Друзья проснулись с первыми петухами и ушли из Востравы ещё до рассвета.
ГЛАВА 2
До Грязищ Юрась с Олелько добрались в тот же день, к вечеру. Заночевали у Олельковой тётки Златы, вышедшей замуж за местного парня. Их даже покормили горячим. В полдень второго дня они миновали хатки Буева Лога. Дальше ни один из парней не ходил. Тропка петляла сквозь трясины, болотины и низинки, идти до тракта следовало дня два, если их накроет дождём, то и дольше. По раскисшей земле не пробраться даже опытному охотнику, а Олелько при всей гордости понимал, что опыта у него маловато. Ночевать тоже предстояло на голой земле — конечно можно было собрать шалаш-времянку, но это дало бы ещё одну лишнюю задержку. Друзья вспомнили, что ни один не взял с собою топорика, и горько пожалели об этом.
На опушке соснового леса они сели перекусить хлебом с остатками сала, подремали часок на нежарком солнышке. Потом Юрась помолился, попросил у Христа успешной дороги, а Олелько оставил на пне ломоть хлеба для лешего. Тропка поначалу выглядела мирно, даже красиво. Огромные сосновые стволы обвивал плющ, густой папоротник покрывал землю, то тут, то там из зелени выглядывали бесстыжие мухоморы. Где-то звонко стучал по дереву дятел. Олелько нашёл кабанью лёжку, следы барсука и шишки, отшелушенные проворными белками. Потом у тропы попался порванный туесок, красный изнутри от брусники — люди здесь тоже бывали. Приятели приободрились. Неугомонный Олелько затянул песню про рыжего котейку и рыжую лисоньку. Юрась помалкивал — хоть и невелика ноша, а оттянула плечи. Но усталость была приятной. Осенний воздух пьянил, словно медовуха, а новая жизнь казалась необыкновенно прекрасной. Можно было спать сколько хочется, делать, что заблагорассудится и не ждать, кто назовёт дармоедом. И никакого навоза, драчливых коров, вредных коз, никакой нудной тяготы… «Как же!» — оборвал мечты Юрась, — «Небось у златокузнеца день и ночь спину гнуть придётся, бог его знает сколько трудиться нужно, прежде чем гривну сковать».
Место сосен потихоньку заняли разлапистые, могучие ели. Земля стала влажней, вместо папоротника закурчавился мох. Впереди что-то затемнело — задумчивому Юрасю почудилось, у тропки стоит мужик в круглой шляпе. Но нет — обозначая развилку, красовался четырёхликий Святовит, с грубо вырезанными на столбе ликами и тоненькими ручонками. Губы идола были смазаны чем-то бурым, у подножия горкой лежали приношения. Тропа разделялась натрое: утоптанная и широкая шла прямо в ели, чуть поуже отклонялась направо к можжевеловым зарослям, самая тоненькая петляла налево, к просвету между деревьями. Приятели остановились в задумчивости. Основная тропа вела прямиком в топи, гарантируя ночь на мокрых кочках. Со стороны узкой стёжки послышались лебединые клики — похоже, там пряталось озерцо. Третья тропка ничего особого не сулила. Олелько шагнул ближе к идолу — может рисунки на дереве что подскажут? Он увидел — аккурат в резной груди идола торчит стрела, загнанная по древко. Паренёк осторожно, но сильно дёрнул, и наконечник подался.
— Ух ты! Вот это вещь!!!
Олелько высоко поднял стрелу, потом тронул грань пальцем и восхищённо улыбнулся, порезавшись.
— В жизни таких не видел! Красивая, острая, словно нож! И ушко с вязью, кажись серебряное. Погляди, Журка!
Юрась осторожно взял стрелу. Он не разбирался в оружии, но отделка и вправду изумляла. Гладкое словно кожа древко, острые соколиные перья, блестящее ушко, стальной наконечник-срезень с чернёным, филигранным узором.
— Знатная штука! Видать кому-то Святовит насолил крепко. Или витязь крещёный идолище порушить хотел.
— А то и сам князь, — зачарованно выдохнул Олелько. Стрела и вправду была князю впору.
— Станешь гриднем — и у тебя такая будет, — успокоил друга Юрась… — Эй, стой! Ума решился?
Олелько быстро отомкнул тул и спрятал находку.
— Здесь в лесу её ржавь съест, пропадёт зазря за зиму. А у меня в дело пойдёт… Святовиту я потом отдарюсь, коня ему принесу или трёх петухов чёрных.
— А найдёт тебя хозяин стрелы — шкуру сымет. Дурное дело чужое брать, тем паче у идолища, — встревожился Юрась.
— Бабьи страхи. Я ж не ворую…
Олелько огляделся по сторонам, нашёл комок смолы на ели и споро залепил дырку от стрелы на столбе идола. Чуть подумав, сдавил ранку и мазнул кровью по резным губам Святовита. Юрась смолчал. Поступок друга ему очень не нравился, но ссориться и оставаться в лесу одному было страшно. Враз повеселевший Олелько тут же выбрал дорогу — ночёвка на берегу показалась предпочтительней спанья в болоте. А если поутру окажется, что тропа ведёт не туда — можно и назад свернуть…
Когда они приблизились к озерцу, воздух уже начал пропитываться туманом, лёгкое марево поднималось со стороны воды. Из зарослей слышалось сварливое кряканье, гогот, лебединый шип, хлопанье крыльев — похоже, там остановилась на ночь не одна стая. Олелько натянул тетиву на лук и добыл из тула найденную стрелу, глаза парнишки заблестели от предвкушения удачной охоты. Лёгким шагом, пригибаясь, он двинулся в сторону озера, где так заманчиво галдели птицы. Сбросив наземь мешок, Юрась присел на поваленный ствол берёзы — он стрелять не умел. Чтобы не тратить зря время, он достал нож и начал срезать бересту на растопку — тонкие махры зажигаются с трута не хуже сосновых иголок или сухого мха. Место казалось спокойным, чуть поодаль раскинула лапы огромная ель, вполне подходящая для ночлега. …Хлопот сотен крыльев и многоголосый крик оглушили Юрася. Пёстрое птичье облако поднялось к облакам, испуганно закружилось над озером. Вскоре появился Олелько — вымокший, но довольный. Он держал за лапы здоровенного гуся.
— Вишь, какая стрела-то ладная! С одного выстрела подшиб влёт, у самого берега. Добрый ужин нам будет!
— Ого! — в восхищении Юрась уставился на тушку, — дня два будем есть вкусно, а то и три. Удачлив ты, Олелько!
— Это нам Святовит помог, не иначе — приосанился гордый Олелько, — я огнём займусь. А ты гуся готовь — у тебя горшок.
Похвалив нащипанную бересту, Олелько споро собрал в кучу хворост, достал кремень с кресалом и вскоре у берёзы заполыхал огонёк. Чтобы варево было вкуснее, Юрась обежал ближние заросли, набрал с дюжину перезрелых берёзовиков, отыскал куст можжевельника с сизыми ягодами. Кислых яблок-дичков они надёргали ещё поутру, а пшено и лук несли из дому. В горшок пошли лапки, крылья, спинка и шейка. Печёнки и сердце Юрась отложил, чтобы поджарить на прутиках и заморить червячка в ожидании ужина, а сочную жирную грудку и мягкие бёдрышки приспособил над костром в дыму — прокоптится на скорую руку и ещё день-другой пролежит в мешке, не испортится.
Гусиные потроха оказались жирны и вкусны необычайно. Друзья развалились на траве и упоённо жевали, прислушиваясь, как в углях булькает и пыхтит похлёбка. Лес теснился вокруг, тёмный, но дружелюбный. Олелько болтал без умолку — и находка и добыча казались ему хорошими знаками:
— Отслужу своё в детских, научусь копьём колоть, топором махать, на коне ездить. Меч мне дадут настоящий, Перуну посвятят, как воя.
— Ага, — согласился сонный Юрась и помешал ложкой в горшке.
— Кольчугу дадут на время, чтобы в походы ходил. С князем за уроком отправлюсь, дальние сёла трясти, литвинов примучивать, кривичей непокорных. А то опять князь на князя пойдёт, славная битва будет.
— Угу, — согласился Юрась и подбавил чуть соли.
— А потом мы в поход на печенегов тронемся. Через степи широкие, горы высокие, реки глубокие… Разобьём всех врагов и вернёмся с добычей. Я печенежскому князю голову отшибу, меня наш приветит, в ближние гридни возьмёт, а то и боярином сделает.
— Ого…
— А там и женюсь на боярышне, красной девице, белотелой да длиннокосой. Разует она меня, хоромину поставим, на шёлке спать будем, беличьим мехом укрываться, с серебра есть, из золота пить. За море поплывём… Да ты и слушать перестал!
— Ага! — согласился Юрась и встрепенулся — варево выплеснулось на угли. Аккуратно, рукавами, он подхватил горшок, поставил его на холодную землю, понюхал, ткнул ножиком мясо.
— Готово! Ты гуся добыл, тебе и хлебать первому.
— В очередь, — улыбнулся довольный Олелько и достал ложку, — знатная похлёбка вышла.
Стукаясь ложками, друзья начали жадно таскать из горшка то разварную крупу с заедками, то куски гусиного мяса. С чмоканьем обсосав крылышко, Олелько вдруг поинтересовался:
— А скажи-ка мне Журка — вот я витязем быть хочу, славным и храбрым воем. А ты кем?
От неожиданности вопроса Юрась поперхнулся, приятель долго хлопал его по спине.
— Не знаю. Человеком хочу быть. А где моё место разве Христос ведает.
— И богатым быть не хочешь? И в шёлке ходить? И невесту-красавицу?
Юрась почесал в затылке:
— Спать хочу. Айда!
Горшок и мясо перекочевали под присмотренную ёлку. Друзья расстелили один плащ под широкими лапами на хвойной подстилке, улеглись спина к спине, подложили мешки под голову и укрылись вторым плащом. Оба уснули, едва согревшись. Юрась проснулся, когда начало светлеть — снаружи шёл дождь. Вылезать не хотелось, поэтому он подоткнул плащ плотнее и уснул снова. Олелько поступил так же. Когда оба продрали глаза, снаружи был уже день — мокрый и стылый. Они позавтракали давешней похлёбкой — остыв, она покрылась слоем липкого жира, но всё же была вкусна. Олелько с важным видом заявил, что тропа, на которую они свернули — охотничья, поэтому надо возвращаться и идти прямо. Юрась не стал спорить. Под непрерывным дождём они тронулись дальше.
Дальнейшие трое суток Юрась помнил плохо. Они шли, шли и шли по нескончаемой тропке. Иногда по щиколотку, иногда и по колено в воде и грязи. Поочерёдно проваливались в бочаги, вязли в болотах, роняли вещи, промочили оставшийся хлеб и крупу, разбили драгоценный горшок. Первый день ели гусиное мясо, на второй прикончили мёд, всё холодное. У Юрася зуб на зуб не попадал, ему казалось, что он промёрз до самого сердца. Самое гадкое — негде было остановиться на ночь. Оба раза они ночевали под елями на мокром мху, стылые капли пробирались под ветки и не давали уснуть. Даже Олелько сник. А Юрась двадцать раз был готов повернуть назад, но понимал, что в одиночку не выберется.
