— Знаю, знаю, ждал тебя. Ждал и боялся, что приедешь, когда здесь эти, — Угорь мотнул головой в сторону. Равес сразу понял, о ком он говорит, — только, прости, помочь пока не могу.
— Понимаю.
— Нет, не понимаешь, — Угорь остановился, — пойдем в дом. Поговорим. Свиту свою можешь пока отпустить. Не съем тебя.
Равес кивнул Стерше и Грефу. Те без слов встали у ворот, друг от друга подальше. В дом не пошли.
Угорь повел Равеса в светлицу, усадил на скамью.
— Выпьешь?
Морхей покачал головой. Хотелось уже отправиться домой, к тому же разболелось снова сердце. Скорее в Длань, Сегунда опять капель даст, сердце успокоится.
— Я против тебя ничего не имею, — Угорь уселся напротив на кадку, — наоборот, уважаю тебя сильно, поэтому помогу. Сам видел, люди волнуются. Нарушить приказ самого великого кнезя не могу. Я человек маленький, силы за мной — махнул рукой, — так, пук по ветру. Но скажу тебе вот что. Завтра будет в Бору ярмарка. Съедутся туда из разных деревень, свезут на продажу кого чем бог наградил. Поедут и наши. Фенька Вол, например. Повезет зерно. Вдова Арискова — фураж. Там никто следить не будет, кто купил, да куда везут. Приезжай туда пораньше. Я скажу, чтоб тебе отложили. Так, на людях не могу. Есть и у нас глаза недобрые. А у недобрых глаз...
— Быстрые ноги, — закончил за старосту Равес. — Спасибо, господин Шагрень.
Угорь улыбнулся, махнул рукой:
— Какой я господин, завтра поезжай на ярмарку. Эти люди верные, языком трепать не будут. И тебе польза, и им удовольствие. Только цены нынче, — Угорь пощелкал языком, — не обессудь.
— Знаю, — поморщился Равес. — Ты своего не упустишь.
— На том и стоим, — развел руками Угорь.
Возвращались в молчании той же дорогой. Даже неугомонные близнецы присмирели, и казалось, задумались о чем-то, чего с ними отродясь не бывало. Лаиша больше не дремала, она с беспокойством поглядывала назад, словно опасалась погони. Греф Огневик ехал, тихонько икал в кулак, изо всех сил стараясь скрыть сей прискорбный факт.
Вон оно как бывает. Сначала воины вернулись героями, а потом... Равес задумался, углубляясь в воспоминания. Вспомнил, как посерела и опустилась на пол, где стояла, жена, когда пришел в дом сам Прохор Мирвый, кнежеский воевода и отдал щит с новеньким, недавно полученным гербом дома Морхеев. Белый конь, поднятый на дыбы на зеленом поле, был посечен во многих местах. Рассказ был короток. Воевода не привык много говорить. Прибыл по поручению самого кнезя. Только из особого расположения считает долгом сообщить..., бился как лев, но не устоял под натиском..., пал как герой. И далее что-то, чего Морхей-старший уже не слушал. Перед глазами стоял еще живой, улыбающийся, с золотистым вихром из-под шапки, сын. Тродеф. Троша. Надежда и опора. Теперь его нет. В себя привел тоненький, как у девочки плач жены. Воевода откланялся и ушел. А пустота осталась, теперь уже навсегда.
Вспомнился и памятный день двухлетней давности. Сына не было уже полгода как. Но вернувшийся только теперь с войны Симур Перши, далекий северный сосед, сообщил, что многих взяли в плен ранеными. И теперь, кто выкуп заплатит, тех отпускают, кого, правда и в рабство продают, но это из тех, кто заплатить не может. Троша, может, жив сын, подумалось тогда, может просто ранен был. Жене говорить не стал.
Отправился вопреки запрету в сторону иритийской империи. Взял лучших коней на продажу. Ехали с ним тогда Седой Лавин, уже тогда белый, как лунь, старый и верный друг, Виля Скалка, молодой, но толковый воин, и Кромша Ариска, сочувствовал горю, как своему, потому вызвался сам. Гнали вроде коней продать. О настоящей цели путешествия знал только Лавин. Ехали на самый большой невольничий рынок искать иглу в стогу. Но Равес, словно заведенный, твердил, что Рожда Многоликий не оставит их своей милостью. Должно получиться.
Приехали — ахнули. Рынок раскинулся, насколько хватало глаз. Он прижался к земле между двух холмов, словно большое раненое животное. Он кричал множеством голосов: погонщиков, охранников, невольников и животных, и смердел, словно большая гниющая рана. Равес тогда в первый раз подумал, что лучше уж смерть, чем участь — стать товаром, словно скот какой.
Нескольких иритийских купцов кони заинтересовали, даже случился небольшой аукцион. Они оказались большими ценителями арденских пород. Торговать с ними оказалось делом выгодным, но ни один не слышал о невольниках из Ардени. Распознать же в грязных, избитых и отощавших людях знакомого вообще не представлялось возможным. Нельзя было даже нацию определить, где уж найти знакомые черты. Равес сильно приуныл. Теперь затея казалась довольно глупой. Не может сын, кровиночка, быть в таком месте. После нескольких дней усердных поисков решили собираться домой.
За день до отъезда один из покупателей в благодарность пригласил Равеса на бойцовскую арену. Морхею почему-то показалось неудобным отказаться. И так косились на арденичей, как на чужих, ходили мимо, положа руки на оголовья кривых сабель.
Пришли вместе с Лавином, хотя тот и кривил свой огромный нос. Говорил от запаха, хотя видно было, что ему всё здесь не по душе. Воняло и вправду сильно, какой-то гнилью, немытым человеческим телом, навозом и бог знает, чем еще. Морхей и сам чувствовал себя в дерьме изволявшемся, но отступать было уже поздно. Иритийский купец по имени Ифам, щурился, как кот и поглаживал свои намасленные усы.
-Садись, садись. Вот здесь садись — и похлопал по подушкам рядом с собой. — Ищешь воина, знаю. Здесь воины. Лучшие воины. Мои воины. Хотел продать, но не могу. Много денег приносит. Смотри. — И махнул смуглой рукой в перстнях на арену-чашу. Потом наклонился к самому уху и жарко зашептал. — Понравится — я тебе его продам. Кони твои, что ветер. Вороного хочу. Красавец.
— Нет, не продается, — Равес незаметно отодвинулся подальше от крепкого табачного дыхания. — Для сына берегу.
— Молодец. Сын — хорошо. Хороший воин — тоже хорошо. Смотри, — и снова показал на арену. На взгляд Равеса, они слишком близко сидели. Через высоченную, на вид хлипкую загородку из гнилых плохо обструганных досок, уже начинался залитый бурой кровью песок. Действие к тому моменту уже развернулось. С одной стороны чаши из зарешеченного черного зева выпустили трех черных, закованных со спины в хитиновые панцири, мантикор. С противоположной стороны, из узкой, зарешеченной же щели, вытолкнули человека. Человек был худ, неопределенного возраста и происхождения. Одет в какое-то рваньё с чужого плеча. С высоты зрительских мест, оттуда, где поднималась решетка, на песок бросили меч. Небольшой, более похожий на учебный, нежели на боевое орудие. Наверное, это должно было повысить его шансы. Зрители заревели, засвистели и загомонили. Мантикоры, прижавшись к земле и вздыбив жала, двинулись полукругом на жертву.
— По-моему, не совсем справедливо, — Равес осторожно наклонился к уху иритийца. — Это же бойня.
Купец, довольно улыбаясь, поглаживал намасленные усы.
— Бойня? Да, бойня.
Равес прикусил язык. Рядом недовольно сопел Лавин.
«Прости, друг,» — Равес умоляюще посмотрел на него,— «прости.» Глупая затея вышла, не найти здесь сына, кровиночку, только замараться можно в чем-то гадком, что нескоро с сердца смоется.
Лавин похлопал успокаивающе Равеса по плечу. Бой произвел тягостное впечатление. То была отчаянная борьба за жизнь. Но все же человек одолевал — хитростью, скоростью и умением. Каждый раз, когда мантикора готовилась нанести смертельный удар, человек немыслимым усилием уходил от смерти, каждый раз на волосок. Каждый удар трибуны встречали ревом и свистом. Морхей даже не думал, что в человеческих возможностях двигаться так ловко, да скоро. А когда чудовище, последнее, оставшееся в живых, навалилось на воина, зрители взревели так, что Равес совсем перестал слышать. На лицах многих — азартная, кровожадная радость. Но и здесь человек вывернулся, развернулся в коротком замахе и с силой всадил меч в бок чудовища. Мантикора взревела, дернулась в сторону, вырывая меч из рук и разбрызгивая темную кровь. Бой был окончен.
— Нравится? — раздался у уха голос иритийца. — Продам за коня.
— Нет.
Равес встал.
— Спасибо за зрелище. Не интересует, — и собрался идти, но купец удержал его за руку.
— Погоди. Не спеши. Пойдем ещё покажу.
— Нет.
И бросил последний взгляд на арену перед уходом. Там копейщики, выставив свое оружие, теснили воина к стене. Тот поднял голову — защемило сердце. Мелькнули соломенные волосы, блеснул небесной синевой единственный не залитый кровью глаз. Троша. Копейщики прижали сына к загородке, под прицелом арбалетов надели железо. На сына.
Нашел. Наконец-то. Надежда набатом застучала в голове.
— Стой! — крикнул громче, чем хотел.
— Передумал — елейно улыбнулся иритиец. А говорил, собака, что арденичей на рынке давно не было. — Хорош. Бьется, как лев. Неукротим, как грифон, настоящий воин. Будешь ставить на бои, много денег заработаешь.
В угаре чуть не послал к демону в пекло купца. Нельзя, надо лаской, а то сорвется сделка, не состоится. Нельзя. Иритийцы арденичей не любят, поведешь себя не так — сам в колодках окажешься. Сына уже увели, толкая копьями в спину. На арену вывели нового воина. Начинался новый поединок.
— Пойдем, — ласково сказал купец. Равес с глазами полными счастья повернулся к Лавину, но тот, похоже, радости не разделял.
— Нашел! — он схватил друга за плечи. — Нашел!
— Чего нашел? — искренне удивился Седой.
— Сына, сына нашел.
— Где?
— Да вот здесь же!
— В уме ли ты, дружище? Я его не видел.
Равес махнул рукой, чего ему объяснять.
— Готовьтесь к отъезду, выезжаем сегодня же.
Лавин покачал головой, но пошел выполнять требуемое. А Равес отправился вслед за купцом, не чувствуя ног, не слыша запаха, и не видя перед собой ничего кроме измазанного кровью лица. Он ранен? Вдруг смертельно. Говорят, мантикоры ядовиты.
Через лабиринт вонючих клетей пробрались в высокий шатер, где Ифам жил и совершал свои сделки.
— Сейчас приведут, — улегся на подиум, заваленный яркими подушками. —Посиди, отдохни, друг. — Хлопнул в ладоши. На звук появился парень в халате, низко поклонился. Иритийский купец что-то сказал ему на своем гортанном языке, тот еще раз поклонился и вышел.
— Знал, что понравится, — иритиец налил себе из высокого кувшина что-то в чашку. — Выпьешь?
— Нет, — Равес присел, как было предложено, хотя охотнее остался бы стоять.
— Он у меня недавно. Хотел перепродать, но много денег заработал. Якриф, вот, например, ставил сегодня на мантикору — проиграл, — купец засмеялся высоким женским смехом, — хотел у меня его купить. Не вышло. Тебе продам, — отхлебнул из чашки, — за коня.
Полог откинулся, вошли давешние копейщики, двое прошли, встали по обе стороны от входа, следом протолкнули связанного сына. На полголовы была намотана окровавленная тряпка. За ним вошли и встали у него за спиной еще двое охранников. Двумя рассчитанными пинками пленника поставили на колени, загремели оковы. Тот не сопротивлялся вроде бы, но охранники все равно вытащили наизготовку свои орудия.
Увидав повязку, купец сморщился.
— Жаль. Пропустил удар, — сказал иритиец, видно было, что разочарован. Забоялся, что сделка сорвется от порченного товара, — Жить будет. Продай коня.
Равес разглядывал пленника, встал, подошел, скрывая дрожь в коленях. Сын. Ошибиться невозможно. Он. Вон и нос картошкой, из-за которого так смеялись над ним в детстве, и женины голубые глаза. Все, что дорого сердцу. Но смотрит, как дикий зверь, переводит тяжелый взгляд с купца на Равеса, словно не узнает. Что с тобой сделали, сынок.
Иритийский купец усмехнулся недобро, сказал что-то, обращаясь к пленнику. Морхей напрягся. Охранители загоготали дружно. Тродеф в ответ прошипел что-то на иритийском. Купец побледнел, а конвойный без злобы ткнул пленнику в зубы закованном в железо кулаком. Равес шагнул вперед.
— Что делаете? Что творите?
— Хороший воин, — еще раз кивнул Ифам, пряча побледневшее свое лицо в чаше, — держи его в крепкой клетке.
Морхей стиснул зубы, с тревогой вглядываясь в безучастное лицо пленника. «Срам свой в железо заколоти, черный бес»
— Ладно, — Равес, не отрываясь, смотрел на сына. «Я здесь. Я вытащу тебя из этой ямы. Уже скоро.»
Иритиец с подозрением покосился на гостя.
— Честная сделка. Хороший конь — хороший воин.
«Провались в пекло, собака иритийская»
— Хорошо, бери коня. Только развяжите сначала.
Купец затряс головой.
— Не буду, сейчас не буду. Сам снимай, если захочешь. Опасно. Двоих моих людей убил. Насмерть убил. Предупредить хочу. Опасный, как змея. Быстрый, — снова склонился к уху, зашептал, — я его у велиейских перегонщиков перекупил. Там всегда хорошие воины. Осенью опять поеду, приезжай, еще будут воины.
Равес не слушал, какие там перегонщики? Смотрел в лицо пленнику, вон и родинка на подбородке под отросшей щетиной, и непослушные соломенные пряди из-под тряпки. Но не узнает, как будто, даже знака нет, что видит перед собой отца.
— Покажи, куда вести, тебе отведут, и коня, коня надо забрать, — Равес, как во сне, двинулся к своим, снова сквозь вонючие клети, через чужие боль и страдания. Почему молчит Тродеф, неужели не узнал, может рассудок помутился, а, может, опоили его какими зельями. Говорят, работорговцы поят невольников каким-то отваром, чтоб не казались слишком вялыми. Сколько же страданий выпало на твою долю, сынок. Как обрадуется мать, и сестры твои и младший. Все ждут тебя, никто не верит в твою смерть.
Подошли к стоянке арденичей. Провожатые уже все собрались, свернули лагерь, ждали только самого Морхея. Арисей крякнул при виде процессии.
— Расседлывай Огнешу, — Коротко бросил Равес. Лавин в недоумении уставился на Морхея.
— Ты что? Коня продал?
— Продал, — за спиной Равеса надсмотрщики пинками снова поставили сына на колени. Равес стиснул зубы. Чтож, со своим уставом... Распорядитель, присланный купцом, придирчиво оглядел коня. Огнеша тряс головой и норовил лягнуть незнакомца. Распорядитель хихикнул.
— Какой воин — такой конь. Продано? — повернулся к Равесу.
— Продано. — Равес в нетерпении сжал руки за спиной.
Распорядитель близко наклонился, прошептал
— Зря коня даешь. Ифам тебе плохой товар продал, помрет в дороге, а если не помрет, сам убьешь. Плохой товар, Ифам его боится, оттого и продает. Мой второй господин даст больше.
Помрет? Ну, уж нет, не теперь. Равес хмуро вручил распорядителю вожжи.
— Сделка состоялась, — чопорно провозгласил распорядитель, кивнул надсмотрщикам. Те, оставив человека, схватились за вожжи коня. Все арденичи с удивлением проводили их взглядами, пока они не скрылись. Ржание Огнеши было различимо среди общего рева какое-то время. У Равеса снова больно сжалось сердце. Что конь? Главное сын на свободе. Повернулся к Тродефу. Тот сидел, опустив голову.
— Сынок! — Равес кинулся к снятой упряжи, выдернул из ножен нож, подскочил к сыну, схватил его за плечи, обнял. Сын привалился, деревянный, словно к пню какому.
— Опоили тебя что ли, — раздался над ухом голос Лавина, — или ты рассудок потерял. Зачем коня за невольника отдал?
Равес отстранил от себя сына на вытянутых руках, почему не ответил на отцовскую ласку. Вот тут морок начал спадать.
— Зачем тебе это? — и Кромша подошел, встал, посмотрел с сочувствием, — совсем от горя разум потерял. Во всех мужах тебе теперь Трошка будет мерещиться?
— Понимаю.
— Нет, не понимаешь, — Угорь остановился, — пойдем в дом. Поговорим. Свиту свою можешь пока отпустить. Не съем тебя.
Равес кивнул Стерше и Грефу. Те без слов встали у ворот, друг от друга подальше. В дом не пошли.
Угорь повел Равеса в светлицу, усадил на скамью.
— Выпьешь?
Морхей покачал головой. Хотелось уже отправиться домой, к тому же разболелось снова сердце. Скорее в Длань, Сегунда опять капель даст, сердце успокоится.
— Я против тебя ничего не имею, — Угорь уселся напротив на кадку, — наоборот, уважаю тебя сильно, поэтому помогу. Сам видел, люди волнуются. Нарушить приказ самого великого кнезя не могу. Я человек маленький, силы за мной — махнул рукой, — так, пук по ветру. Но скажу тебе вот что. Завтра будет в Бору ярмарка. Съедутся туда из разных деревень, свезут на продажу кого чем бог наградил. Поедут и наши. Фенька Вол, например. Повезет зерно. Вдова Арискова — фураж. Там никто следить не будет, кто купил, да куда везут. Приезжай туда пораньше. Я скажу, чтоб тебе отложили. Так, на людях не могу. Есть и у нас глаза недобрые. А у недобрых глаз...
— Быстрые ноги, — закончил за старосту Равес. — Спасибо, господин Шагрень.
Угорь улыбнулся, махнул рукой:
— Какой я господин, завтра поезжай на ярмарку. Эти люди верные, языком трепать не будут. И тебе польза, и им удовольствие. Только цены нынче, — Угорь пощелкал языком, — не обессудь.
— Знаю, — поморщился Равес. — Ты своего не упустишь.
— На том и стоим, — развел руками Угорь.
***
Возвращались в молчании той же дорогой. Даже неугомонные близнецы присмирели, и казалось, задумались о чем-то, чего с ними отродясь не бывало. Лаиша больше не дремала, она с беспокойством поглядывала назад, словно опасалась погони. Греф Огневик ехал, тихонько икал в кулак, изо всех сил стараясь скрыть сей прискорбный факт.
Вон оно как бывает. Сначала воины вернулись героями, а потом... Равес задумался, углубляясь в воспоминания. Вспомнил, как посерела и опустилась на пол, где стояла, жена, когда пришел в дом сам Прохор Мирвый, кнежеский воевода и отдал щит с новеньким, недавно полученным гербом дома Морхеев. Белый конь, поднятый на дыбы на зеленом поле, был посечен во многих местах. Рассказ был короток. Воевода не привык много говорить. Прибыл по поручению самого кнезя. Только из особого расположения считает долгом сообщить..., бился как лев, но не устоял под натиском..., пал как герой. И далее что-то, чего Морхей-старший уже не слушал. Перед глазами стоял еще живой, улыбающийся, с золотистым вихром из-под шапки, сын. Тродеф. Троша. Надежда и опора. Теперь его нет. В себя привел тоненький, как у девочки плач жены. Воевода откланялся и ушел. А пустота осталась, теперь уже навсегда.
Вспомнился и памятный день двухлетней давности. Сына не было уже полгода как. Но вернувшийся только теперь с войны Симур Перши, далекий северный сосед, сообщил, что многих взяли в плен ранеными. И теперь, кто выкуп заплатит, тех отпускают, кого, правда и в рабство продают, но это из тех, кто заплатить не может. Троша, может, жив сын, подумалось тогда, может просто ранен был. Жене говорить не стал.
Отправился вопреки запрету в сторону иритийской империи. Взял лучших коней на продажу. Ехали с ним тогда Седой Лавин, уже тогда белый, как лунь, старый и верный друг, Виля Скалка, молодой, но толковый воин, и Кромша Ариска, сочувствовал горю, как своему, потому вызвался сам. Гнали вроде коней продать. О настоящей цели путешествия знал только Лавин. Ехали на самый большой невольничий рынок искать иглу в стогу. Но Равес, словно заведенный, твердил, что Рожда Многоликий не оставит их своей милостью. Должно получиться.
Приехали — ахнули. Рынок раскинулся, насколько хватало глаз. Он прижался к земле между двух холмов, словно большое раненое животное. Он кричал множеством голосов: погонщиков, охранников, невольников и животных, и смердел, словно большая гниющая рана. Равес тогда в первый раз подумал, что лучше уж смерть, чем участь — стать товаром, словно скот какой.
Нескольких иритийских купцов кони заинтересовали, даже случился небольшой аукцион. Они оказались большими ценителями арденских пород. Торговать с ними оказалось делом выгодным, но ни один не слышал о невольниках из Ардени. Распознать же в грязных, избитых и отощавших людях знакомого вообще не представлялось возможным. Нельзя было даже нацию определить, где уж найти знакомые черты. Равес сильно приуныл. Теперь затея казалась довольно глупой. Не может сын, кровиночка, быть в таком месте. После нескольких дней усердных поисков решили собираться домой.
За день до отъезда один из покупателей в благодарность пригласил Равеса на бойцовскую арену. Морхею почему-то показалось неудобным отказаться. И так косились на арденичей, как на чужих, ходили мимо, положа руки на оголовья кривых сабель.
Пришли вместе с Лавином, хотя тот и кривил свой огромный нос. Говорил от запаха, хотя видно было, что ему всё здесь не по душе. Воняло и вправду сильно, какой-то гнилью, немытым человеческим телом, навозом и бог знает, чем еще. Морхей и сам чувствовал себя в дерьме изволявшемся, но отступать было уже поздно. Иритийский купец по имени Ифам, щурился, как кот и поглаживал свои намасленные усы.
-Садись, садись. Вот здесь садись — и похлопал по подушкам рядом с собой. — Ищешь воина, знаю. Здесь воины. Лучшие воины. Мои воины. Хотел продать, но не могу. Много денег приносит. Смотри. — И махнул смуглой рукой в перстнях на арену-чашу. Потом наклонился к самому уху и жарко зашептал. — Понравится — я тебе его продам. Кони твои, что ветер. Вороного хочу. Красавец.
— Нет, не продается, — Равес незаметно отодвинулся подальше от крепкого табачного дыхания. — Для сына берегу.
— Молодец. Сын — хорошо. Хороший воин — тоже хорошо. Смотри, — и снова показал на арену. На взгляд Равеса, они слишком близко сидели. Через высоченную, на вид хлипкую загородку из гнилых плохо обструганных досок, уже начинался залитый бурой кровью песок. Действие к тому моменту уже развернулось. С одной стороны чаши из зарешеченного черного зева выпустили трех черных, закованных со спины в хитиновые панцири, мантикор. С противоположной стороны, из узкой, зарешеченной же щели, вытолкнули человека. Человек был худ, неопределенного возраста и происхождения. Одет в какое-то рваньё с чужого плеча. С высоты зрительских мест, оттуда, где поднималась решетка, на песок бросили меч. Небольшой, более похожий на учебный, нежели на боевое орудие. Наверное, это должно было повысить его шансы. Зрители заревели, засвистели и загомонили. Мантикоры, прижавшись к земле и вздыбив жала, двинулись полукругом на жертву.
— По-моему, не совсем справедливо, — Равес осторожно наклонился к уху иритийца. — Это же бойня.
Купец, довольно улыбаясь, поглаживал намасленные усы.
— Бойня? Да, бойня.
Равес прикусил язык. Рядом недовольно сопел Лавин.
«Прости, друг,» — Равес умоляюще посмотрел на него,— «прости.» Глупая затея вышла, не найти здесь сына, кровиночку, только замараться можно в чем-то гадком, что нескоро с сердца смоется.
Лавин похлопал успокаивающе Равеса по плечу. Бой произвел тягостное впечатление. То была отчаянная борьба за жизнь. Но все же человек одолевал — хитростью, скоростью и умением. Каждый раз, когда мантикора готовилась нанести смертельный удар, человек немыслимым усилием уходил от смерти, каждый раз на волосок. Каждый удар трибуны встречали ревом и свистом. Морхей даже не думал, что в человеческих возможностях двигаться так ловко, да скоро. А когда чудовище, последнее, оставшееся в живых, навалилось на воина, зрители взревели так, что Равес совсем перестал слышать. На лицах многих — азартная, кровожадная радость. Но и здесь человек вывернулся, развернулся в коротком замахе и с силой всадил меч в бок чудовища. Мантикора взревела, дернулась в сторону, вырывая меч из рук и разбрызгивая темную кровь. Бой был окончен.
— Нравится? — раздался у уха голос иритийца. — Продам за коня.
— Нет.
Равес встал.
— Спасибо за зрелище. Не интересует, — и собрался идти, но купец удержал его за руку.
— Погоди. Не спеши. Пойдем ещё покажу.
— Нет.
И бросил последний взгляд на арену перед уходом. Там копейщики, выставив свое оружие, теснили воина к стене. Тот поднял голову — защемило сердце. Мелькнули соломенные волосы, блеснул небесной синевой единственный не залитый кровью глаз. Троша. Копейщики прижали сына к загородке, под прицелом арбалетов надели железо. На сына.
Нашел. Наконец-то. Надежда набатом застучала в голове.
— Стой! — крикнул громче, чем хотел.
— Передумал — елейно улыбнулся иритиец. А говорил, собака, что арденичей на рынке давно не было. — Хорош. Бьется, как лев. Неукротим, как грифон, настоящий воин. Будешь ставить на бои, много денег заработаешь.
В угаре чуть не послал к демону в пекло купца. Нельзя, надо лаской, а то сорвется сделка, не состоится. Нельзя. Иритийцы арденичей не любят, поведешь себя не так — сам в колодках окажешься. Сына уже увели, толкая копьями в спину. На арену вывели нового воина. Начинался новый поединок.
— Пойдем, — ласково сказал купец. Равес с глазами полными счастья повернулся к Лавину, но тот, похоже, радости не разделял.
— Нашел! — он схватил друга за плечи. — Нашел!
— Чего нашел? — искренне удивился Седой.
— Сына, сына нашел.
— Где?
— Да вот здесь же!
— В уме ли ты, дружище? Я его не видел.
Равес махнул рукой, чего ему объяснять.
— Готовьтесь к отъезду, выезжаем сегодня же.
Лавин покачал головой, но пошел выполнять требуемое. А Равес отправился вслед за купцом, не чувствуя ног, не слыша запаха, и не видя перед собой ничего кроме измазанного кровью лица. Он ранен? Вдруг смертельно. Говорят, мантикоры ядовиты.
Через лабиринт вонючих клетей пробрались в высокий шатер, где Ифам жил и совершал свои сделки.
— Сейчас приведут, — улегся на подиум, заваленный яркими подушками. —Посиди, отдохни, друг. — Хлопнул в ладоши. На звук появился парень в халате, низко поклонился. Иритийский купец что-то сказал ему на своем гортанном языке, тот еще раз поклонился и вышел.
— Знал, что понравится, — иритиец налил себе из высокого кувшина что-то в чашку. — Выпьешь?
— Нет, — Равес присел, как было предложено, хотя охотнее остался бы стоять.
— Он у меня недавно. Хотел перепродать, но много денег заработал. Якриф, вот, например, ставил сегодня на мантикору — проиграл, — купец засмеялся высоким женским смехом, — хотел у меня его купить. Не вышло. Тебе продам, — отхлебнул из чашки, — за коня.
Полог откинулся, вошли давешние копейщики, двое прошли, встали по обе стороны от входа, следом протолкнули связанного сына. На полголовы была намотана окровавленная тряпка. За ним вошли и встали у него за спиной еще двое охранников. Двумя рассчитанными пинками пленника поставили на колени, загремели оковы. Тот не сопротивлялся вроде бы, но охранники все равно вытащили наизготовку свои орудия.
Увидав повязку, купец сморщился.
— Жаль. Пропустил удар, — сказал иритиец, видно было, что разочарован. Забоялся, что сделка сорвется от порченного товара, — Жить будет. Продай коня.
Равес разглядывал пленника, встал, подошел, скрывая дрожь в коленях. Сын. Ошибиться невозможно. Он. Вон и нос картошкой, из-за которого так смеялись над ним в детстве, и женины голубые глаза. Все, что дорого сердцу. Но смотрит, как дикий зверь, переводит тяжелый взгляд с купца на Равеса, словно не узнает. Что с тобой сделали, сынок.
Иритийский купец усмехнулся недобро, сказал что-то, обращаясь к пленнику. Морхей напрягся. Охранители загоготали дружно. Тродеф в ответ прошипел что-то на иритийском. Купец побледнел, а конвойный без злобы ткнул пленнику в зубы закованном в железо кулаком. Равес шагнул вперед.
— Что делаете? Что творите?
— Хороший воин, — еще раз кивнул Ифам, пряча побледневшее свое лицо в чаше, — держи его в крепкой клетке.
Морхей стиснул зубы, с тревогой вглядываясь в безучастное лицо пленника. «Срам свой в железо заколоти, черный бес»
— Ладно, — Равес, не отрываясь, смотрел на сына. «Я здесь. Я вытащу тебя из этой ямы. Уже скоро.»
Иритиец с подозрением покосился на гостя.
— Честная сделка. Хороший конь — хороший воин.
«Провались в пекло, собака иритийская»
— Хорошо, бери коня. Только развяжите сначала.
Купец затряс головой.
— Не буду, сейчас не буду. Сам снимай, если захочешь. Опасно. Двоих моих людей убил. Насмерть убил. Предупредить хочу. Опасный, как змея. Быстрый, — снова склонился к уху, зашептал, — я его у велиейских перегонщиков перекупил. Там всегда хорошие воины. Осенью опять поеду, приезжай, еще будут воины.
Равес не слушал, какие там перегонщики? Смотрел в лицо пленнику, вон и родинка на подбородке под отросшей щетиной, и непослушные соломенные пряди из-под тряпки. Но не узнает, как будто, даже знака нет, что видит перед собой отца.
— Покажи, куда вести, тебе отведут, и коня, коня надо забрать, — Равес, как во сне, двинулся к своим, снова сквозь вонючие клети, через чужие боль и страдания. Почему молчит Тродеф, неужели не узнал, может рассудок помутился, а, может, опоили его какими зельями. Говорят, работорговцы поят невольников каким-то отваром, чтоб не казались слишком вялыми. Сколько же страданий выпало на твою долю, сынок. Как обрадуется мать, и сестры твои и младший. Все ждут тебя, никто не верит в твою смерть.
Подошли к стоянке арденичей. Провожатые уже все собрались, свернули лагерь, ждали только самого Морхея. Арисей крякнул при виде процессии.
— Расседлывай Огнешу, — Коротко бросил Равес. Лавин в недоумении уставился на Морхея.
— Ты что? Коня продал?
— Продал, — за спиной Равеса надсмотрщики пинками снова поставили сына на колени. Равес стиснул зубы. Чтож, со своим уставом... Распорядитель, присланный купцом, придирчиво оглядел коня. Огнеша тряс головой и норовил лягнуть незнакомца. Распорядитель хихикнул.
— Какой воин — такой конь. Продано? — повернулся к Равесу.
— Продано. — Равес в нетерпении сжал руки за спиной.
Распорядитель близко наклонился, прошептал
— Зря коня даешь. Ифам тебе плохой товар продал, помрет в дороге, а если не помрет, сам убьешь. Плохой товар, Ифам его боится, оттого и продает. Мой второй господин даст больше.
Помрет? Ну, уж нет, не теперь. Равес хмуро вручил распорядителю вожжи.
— Сделка состоялась, — чопорно провозгласил распорядитель, кивнул надсмотрщикам. Те, оставив человека, схватились за вожжи коня. Все арденичи с удивлением проводили их взглядами, пока они не скрылись. Ржание Огнеши было различимо среди общего рева какое-то время. У Равеса снова больно сжалось сердце. Что конь? Главное сын на свободе. Повернулся к Тродефу. Тот сидел, опустив голову.
— Сынок! — Равес кинулся к снятой упряжи, выдернул из ножен нож, подскочил к сыну, схватил его за плечи, обнял. Сын привалился, деревянный, словно к пню какому.
— Опоили тебя что ли, — раздался над ухом голос Лавина, — или ты рассудок потерял. Зачем коня за невольника отдал?
Равес отстранил от себя сына на вытянутых руках, почему не ответил на отцовскую ласку. Вот тут морок начал спадать.
— Зачем тебе это? — и Кромша подошел, встал, посмотрел с сочувствием, — совсем от горя разум потерял. Во всех мужах тебе теперь Трошка будет мерещиться?
