Есть только один человек, с которым я в равной степени готов разделить как успех, так и поражение. И это не моя жена. Но прежде, чем я успеваю отшить её, вклинивается отец и велит не говорить глупостей – на столь позднем сроке беременности дальние перелёты абсолютно под запретом. Всю обратную дорогу она дуется и молчит, и я воспринимаю это как бесценный дар.
Благодаря связям отца все вопросы решаются в кратчайшие сроки. Через две недели мы улетаем. Наплевав на все традиции и условности, я беру отпуск на работе, договариваюсь об академическом отпуске в университете, сплавляю жену к родителям и провожу эти две недели там, где сердце. И это непростительно короткие две недели.
35
МАРИ
Всё складывается наилучшим образом. В понедельник я позвонила в клинику и выяснила, когда возможна операция, как именно она будет происходить. Если бы это была местная больница – клянусь, я бы ни слова не поняла из сказанного, так как говорили по-арански, общую суть я с трудом, но уловила. Переживала, как воспримет эту информацию Кир, поскольку предполагается прямое вмешательство в мозг, а не только на глаза. Но он на удивление покладисто отреагировал. Повторил, что готов рискнуть. Доктор Джонсон оказался весьма любезным мужчиной и заверил меня, что риски минимальны – за последние два года они провели десятки подобных операций и все с благополучным исходом. Предварительно согласовав всё с Киром, назначила госпитализацию через две недели.
И вот теперь, казалось бы, самое время завести тот самый адвент-календарь, о котором думала два бесконечных года назад. И я рада, очень рада, что возвращаюсь домой. Но вместе с радостью меня объял иррациональный страх. Я даже толком сама не понимаю, чего боюсь. Того ли, что увижу дома – ведь всё, наверняка, изменилось за столь немаленький срок? Того ли, что я сама изменилась так сильно, что не впишусь в свой старый мир? Или того, что оставляю позади кусочек себя? Скорее всего, и то, и другое, и третье.
Уже во вторник Кир приезжает за мной и забирает на яхту. Время перед отъездом мы проводим только вдвоём, никого не впуская в наш маленький мир. Мир солнца, бирюзовых волн и сладко-горьких поцелуев. Ни разу мы не поднимаем вопрос о том, что произойдет после операции. В равной степени не обсуждаем и возможную неудачу со зрением, и мой последующий уход. То, что я останусь с Киром до конца, даже не обсуждается. В такие моменты человека нельзя оставлять одного, тем более, это же Кир, мой мальчик… Единственный раз за две недели нарушаем наше уединение, чтобы встретиться с Джавадом и Диной. Правда, встреча выходит какой-то скомканной и скоротечной. На прощание Джавад желает Киру удачи. Дина же крепко обнимает меня, шепчет, чтобы не забывала её. И это то, что я могу обещать с уверенностью. Ещё один кусочек моего сердца останется в Палере, с моей маленькой и чуткой подружкой.
В последний день перед отлётом воздух между нами практически осязаем от непролитых слёз. Мы приезжаем на мой излюбленный пляж дивов, я хочу загадать одно последнее желание. Когда выходим из машины, Кир протягивает мне неизвестно откуда появившийся старинный полароид.
- Сделаем пару фото на память? – улыбается мне. – У нас ведь нет ни одной.
Раньше я с удовольствием вела соцсети, в моём телефоне были тысячи фотографий. За эти два года я не сделала ни одной.
- Конечно, - отвечаю, проглатывая вставший в горле комок, и забираю из его рук громоздкую технику.
Требуется время, прежде чем получается разобраться с диковинным механизмом. В итоге всё же делаем несколько совместных фотографий, только вот выходят они излишне грустными. Но, как уж есть.
После пляжа едем в уже не мой столичный дом, где проводим бессонную ночь, полную нашего пока что общего огня, одного на двоих. Кир. Шепчу его имя снова и снова. И он откликается всем своим естеством, потому что сейчас мы единое целое. Пусть ненадолго. Но в сердце навсегда.
Уже утром небольшая, но очень комфортная, «сессна» уносит нас прочь из так и не ставшей моей сказочной страны. Шесть часов в воздухе пролетают незаметно. Возможно потому, что провожу их, практически не слезая с его колен. И вот она – моя Арана. Я и забыла, какой неприветливо холодной и пасмурной она бывает в ноябре. Бортпроводник выдает нам заранее приготовленные пальто. Но, даже не смотря на них и то, что до ожидающей машины бежать всего сто метров, я успеваю продрогнуть до мозга костей. Вспоминаю, как зверски мёрзла здесь в первые годы после переезда. Но потом привыкла. Привыкну снова. Или вовсе вернусь в Кио.
Из аэропорта едем прямо в клинику, где для нас приготовлена совместная палата. Кир снова отстранён и мрачен, но крепко сжимает мои пальцы своей сухой и горячей ладонью. Вспоминаю, как испугалась этой самой ладони при нашей первой встрече. Усмехаюсь – кто бы мог подумать, что она окажется такой нежной.
Уже в больнице предупредительный персонал провожает нас в выделенную палату и удаляется, давая время освоиться. Комната небольшая, но в ней есть всё необходимое, включая ванную комнату и мини-кухню. И большую кровать. Кир падает на неё прямо в пальто, словно из него вдруг выкачали все силы. Осторожно сажусь рядом, беру его за руку. Он притягивает меня к себе в подмышку и тихо признаётся:
- Я боюсь.
- Ничего не бойся, я с тобой, - отвечаю, обвивая рукой его талию. Он только горько ухмыляется и зарывается лицом в мои волосы.
В этот день нас навещает доктор Джонсон, приятный мужчина лет сорока с хвостиком, обрисовывает план дальнейших действий. Сегодня мы отдыхаем и привыкаем, а уже завтра Кира ждёт множество обследований. И, если всё в порядке, то в пятницу можно будет провести операцию. Просто, складно, легко запомнить. Уже в субботу я, возможно, буду дома. И от этого сводит дыхание.
Несколько дней, наполненных анализами, рентгенами и прочими МРТ, пролетают незаметно. Кир нервничает, но старается держать себя в руках. В пятницу, когда его забирают в операционную, я остаюсь в палате и тихонько молюсь: «Господи, пусть у него всё будет хорошо».
КИРАМ
Ожидание операции растягивается в целую вечность. С момента, как мы поднимаемся на борт самолёта, я нахожусь в постоянном напряжении. Совсем скоро моя жизнь изменится окончательно и бесповоротно. Безусловно, я переживаю за исход операции, вновь обрести зрение так заманчиво. Но уход Мари висит надо мной как дамоклов меч, и этот страх гораздо сильнее того, что несёт неудачная попытка хирургов. В конце концов, к жизни в темноте я уже привык, а как привыкнуть к жизни без воздуха, которым стала для меня моя девочка? Бесконечные обследования выматывают. Но, когда док объявляет, что противопоказаний для хирургического вмешательства не видит и прогноз благоприятный, я выдыхаю. Назад пути нет, всё получится, уверяю себя. Мари нежно целует меня на прощание, говорит, что, пожалуй, накрасится для нашей первой встречи. И мне становится гораздо легче. Нервный и голодный иду в операционную своими ногами, наотрез отказавшись от инвалидного кресла. Иголка капельницы, писк датчиков и я теряю связь с реальностью.
Прихожу в себя уже, судя по всему, в палате, потому что чувствую рядом присутствие Мари. Глаза не открываются, вскидываю руку, чтобы проверить, что с ними. Но её тут же перехватывают хрупкие пальцы.
- Тшш, - говорит Мари. - На глазах повязка. Доктор Джонсон сказал, что всё прошло успешно. Я пойду, позову его.
Она целует меня и выходит за дверь. Не удержавшись, ощупываю не только глаза, но и голову. Убеждаюсь в том, что сейчас, скорее всего, похож на мумию. Как же не терпится узнать, получилось ли. И так страшно разочароваться.
Наконец, в комнату заходит док вместе с Мари. Проверяет показания каких-то датчиков, прикреплённых ко мне, рефлексы. Мне помогают сесть в кровати, не повредив тянущиеся от меня куда-то в сторону проводки. И момент истины наступает. Медсестра аккуратно разматывает бинты, я моргаю, и глаза вспыхивают болью от неожиданности. Потому что я вижу. Впервые за десять лет. Палата наполнена очень тусклым светом, видимо, чтобы не ранить непривыкшие ещё глаза. Рассматриваю в шоке свои руки, совсем не такие, какими я их запомнил. Поднимаю взгляд, вижу перед собой врача так чётко, что могу рассмотреть каждую морщинку на его лице. Перевожу свой взор дальше и там, за плечом дока, стоит самая прекрасная девушка, какую я только мог вообразить. Она улыбается мне, прикусив губу и это до ужаса мило.
- Ты не накрасилась, - выдаю первое, что приходит в голову. И она смеётся. А я не могу не улыбнуться в ответ.
Док проверяет мои рефлексы снова, светит фонариком в зрачки. Затем велит медсестре отключить все датчики, поздравляет меня с удачной операцией и прощается до завтра. Только когда за ним закрывается дверь, понимаю, что даже не поблагодарил мужика, вернувшего мне зрение и веру в чудеса. Мари понимает меня с полувзгляда, наверное, потому что подходит ко мне и говорит:
- Ничего страшного, успеешь ещё поблагодарить.
Садится тихо рядом со мной, гладит по щеке, и слёзы льются из её удивительных серых глаз.
- Не плачь, всё же хорошо, - успокаиваю мою девочку, не обращая внимания на снующую рядом с нами девушку-сестричку.
- Я от радости, - улыбается моя невозможная, невероятная, самая лучшая в мире женщина. Мы держимся за руки, и я не могу насмотреться на нее.
- Что, всё-таки стоило накраситься? – как только берёт себя в руки, тут же начинает язвить Мари.
Качаю головой – нет. Точно нет.
- Ты как мечта, ставшая реальностью, - говорю, что думаю. «Жаль ненадолго», - добавляю про себя. Но отправляю эту мысль на задворки сознания, не желая портить такой чудесный момент. Впитываю в себя её образ и улыбаюсь как дурак.
36
МАРИ
Кир снова видит и от осознания победы кровь наполняется бурлящими пузырьками восторга. Как же я рада за него! Мы сидим в палате и просто разговариваем, обнявшись. Но перенесённый наркоз вкупе с лавиной эмоций накрывают Кира, и он засыпает задолго до наступления ночи.
Так сложно оторваться от него, но, оставив на его щеке лёгкий поцелуй, отправляюсь в больничное кафе – с утра кусок в горло не лез и теперь страшно хочется есть. Беру первый попавшийся салат, утоляю голод и размышляю, как быть дальше. У меня нет моих собственных, не палерских, документов. Те, что лежат у Кира, мне не нужны – на пластиковой карточке фото девушки в никабе, различимы только глаза. Изображение явно сделано в программе, меня никогда не фотографировали на документы там, но глаза мои. Фамилия этой девушки Арафат. Чужие документы и чужая жизнь. Карту Кира я тоже брать с собой не планирую, его деньги – это его деньги. Ситуация не то чтобы весёлая. Здесь у меня, конечно, есть друзья. Но не их я хочу увидеть первыми, вернувшись домой после такого долгого отсутствия. Про то, чтобы связаться с Алексом, и речи не идёт. После всего, что я натворила, назад к нему дороги нет, как бы больно это не было. Я не смогу врать, а он… Он будет прав, отказавшись от меня. Поэтому решаю, что звонить надо папе. Кому же ещё? В общем-то, на память я знаю только его номер и Алекса, так что выбор в любом случае невелик.
Но уйти вот так, сегодня, я не могу. Кир проведёт в клинике минимум три дня, и я решаю остаться ненадолго, продлить агонию. «Поддержать его», - убеждаю себя. Но сама знаю, что вру.
В расстроенных чувствах возвращаюсь в палату к моему мальчику, который уже не спит, смотрит на меня внимательно, потом приглашающе распахивает одеяло. Он ещё в больничной рубашке, в которой был на операции. В любой другой ситуации я бы вдоволь похихикала над его видом, но сегодня обстоятельства не располагают. Я просто тесно прижимаюсь к нему и, уткнувшись в подмышку, роняю пару слезинок.
- Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю глухо.
- Череп немного саднит, но в целом нормально, - негромко отвечает он.
- Тебе и рёбра когда сломали, было нормально, - иронизирую я.
- Признайся, ты уже тогда хотела остаться в моей спальне, - поддевает с усмешкой.
- Хотела, - к чему теперь отпираться. – Кстати, доктор Джонсон сказал, что в ближайший год нежелательно заниматься единоборствами. А дальше надо будет снова пройти обследование и уже по обстоятельствам.
- Ясно, - кивает Кир. Он всё ещё слаб, мы просто обнимаемся и потихоньку обсуждаем, как много всего ему предстоит увидеть.
В конце концов, не выдерживаю, прохожусь по его забавному внешнему виду. Кир хмурится, стягивает с себя рубашку, заодно и меня избавляет от одежды.
- Ты должна восхищаться мной, а не смеяться, - заявляет, оставляя меня без последней детали гардероба.
- Одно другому не мешает, Кир. Расслабься, ты идеален, - провожу рукой по безупречному прессу. Нет, мы не занимаемся любовью, просто засыпаем, прижавшись друг к другу. Кожа к коже. Время ускользает от нас.
На следующее утро ему делают кучу тестов, но уже после обеда мой мальчик свободен и даже может передвигаться по палате самостоятельно. Свет в комнате остаётся приглушённым, и в коридор, где яркие дневные лампы, выходить не рекомендуют. Несколько раз уточнив у медсестры, не побеспокоят ли нас снова, и, получив отрицательный ответ, Кир запирает за ней дверь. Он поворачивается ко мне с горящими глазами, и я таю под его взглядом, наполненным восхищением.
КИРАМ
В первое мгновение, после пробуждения не понимаю, что происходит. Мозг медленно реагирует на возникшую картинку. Вспоминаю, что снова вижу, и ликование заполняет меня, когда обвожу взглядом комнату. В следующую минуту оно сменяется липким страхом. Неужели она ушла вот так, даже не попрощавшись? Оглядываю окружающее пространство снова, на этот раз, выискивая признаки её присутствия. Вслушиваюсь, не течёт ли вода в ванной. Впрочем, обманывать себя ни к чему, я знаю, что она не возьмёт не единой чёртовой вещи, кроме того, что будет надето на ней. Сотрёт меня из памяти и будет жить дальше. От холодящей душу безысходности отвлекает входящий вызов. Звонит отец. Коротко сообщаю ему о том, что операция прошла успешно, он поздравляет меня. Интересуется: «Когда вас ждать назад?». Вас – как ножом по сердцу. Знаю, что полечу домой один. Но отцу говорить об этом ни к чему. Заверяю, что сообщу ему, когда нужен перелёт, и сворачиваю разговор. Минуты тянутся нескончаемо. Звоню ей, но телефон отзывается откуда-то из шкафа. Не могу поверить, что это уже конец, задыхаясь от боли. Может, вышла поговорить с врачом или пообедать? Бесконечность спустя, открывается дверь и Мари заполняет собой пространство. Или это пространство сужается лишь до одной интересующей меня точки? Не вижу ничего кроме неё. Она залезает ко мне под одеяло так уютно и знакомо, что страхи отступают на задний план, прячутся до завтрашнего утра. Вдыхаю её запах, обнимаю и понимаю, что такой в моей жизни уже никогда не будет.
На следующий день, после дьявольской кучи анализов и тестов нас, наконец, оставляют в покое. Я чувствую себя уже вполне сносно и у меня на этот вечер далеко идущие планы. Закрыв за медсестрой дверь, подхожу к Мари, устроившейся с ногами в глубоком кресле, сажусь перед ней на корточки и не могу отвести взгляд от бесконечно любимого лица. Она не выдерживает первой, наклоняется и целует меня так, что кровь закипает в жилах. Хочу поднять на руки, чтобы унести в постель, но она вырывается, со словами, что дойдёт сама.
Благодаря связям отца все вопросы решаются в кратчайшие сроки. Через две недели мы улетаем. Наплевав на все традиции и условности, я беру отпуск на работе, договариваюсь об академическом отпуске в университете, сплавляю жену к родителям и провожу эти две недели там, где сердце. И это непростительно короткие две недели.
35
МАРИ
Всё складывается наилучшим образом. В понедельник я позвонила в клинику и выяснила, когда возможна операция, как именно она будет происходить. Если бы это была местная больница – клянусь, я бы ни слова не поняла из сказанного, так как говорили по-арански, общую суть я с трудом, но уловила. Переживала, как воспримет эту информацию Кир, поскольку предполагается прямое вмешательство в мозг, а не только на глаза. Но он на удивление покладисто отреагировал. Повторил, что готов рискнуть. Доктор Джонсон оказался весьма любезным мужчиной и заверил меня, что риски минимальны – за последние два года они провели десятки подобных операций и все с благополучным исходом. Предварительно согласовав всё с Киром, назначила госпитализацию через две недели.
И вот теперь, казалось бы, самое время завести тот самый адвент-календарь, о котором думала два бесконечных года назад. И я рада, очень рада, что возвращаюсь домой. Но вместе с радостью меня объял иррациональный страх. Я даже толком сама не понимаю, чего боюсь. Того ли, что увижу дома – ведь всё, наверняка, изменилось за столь немаленький срок? Того ли, что я сама изменилась так сильно, что не впишусь в свой старый мир? Или того, что оставляю позади кусочек себя? Скорее всего, и то, и другое, и третье.
Уже во вторник Кир приезжает за мной и забирает на яхту. Время перед отъездом мы проводим только вдвоём, никого не впуская в наш маленький мир. Мир солнца, бирюзовых волн и сладко-горьких поцелуев. Ни разу мы не поднимаем вопрос о том, что произойдет после операции. В равной степени не обсуждаем и возможную неудачу со зрением, и мой последующий уход. То, что я останусь с Киром до конца, даже не обсуждается. В такие моменты человека нельзя оставлять одного, тем более, это же Кир, мой мальчик… Единственный раз за две недели нарушаем наше уединение, чтобы встретиться с Джавадом и Диной. Правда, встреча выходит какой-то скомканной и скоротечной. На прощание Джавад желает Киру удачи. Дина же крепко обнимает меня, шепчет, чтобы не забывала её. И это то, что я могу обещать с уверенностью. Ещё один кусочек моего сердца останется в Палере, с моей маленькой и чуткой подружкой.
В последний день перед отлётом воздух между нами практически осязаем от непролитых слёз. Мы приезжаем на мой излюбленный пляж дивов, я хочу загадать одно последнее желание. Когда выходим из машины, Кир протягивает мне неизвестно откуда появившийся старинный полароид.
- Сделаем пару фото на память? – улыбается мне. – У нас ведь нет ни одной.
Раньше я с удовольствием вела соцсети, в моём телефоне были тысячи фотографий. За эти два года я не сделала ни одной.
- Конечно, - отвечаю, проглатывая вставший в горле комок, и забираю из его рук громоздкую технику.
Требуется время, прежде чем получается разобраться с диковинным механизмом. В итоге всё же делаем несколько совместных фотографий, только вот выходят они излишне грустными. Но, как уж есть.
После пляжа едем в уже не мой столичный дом, где проводим бессонную ночь, полную нашего пока что общего огня, одного на двоих. Кир. Шепчу его имя снова и снова. И он откликается всем своим естеством, потому что сейчас мы единое целое. Пусть ненадолго. Но в сердце навсегда.
Уже утром небольшая, но очень комфортная, «сессна» уносит нас прочь из так и не ставшей моей сказочной страны. Шесть часов в воздухе пролетают незаметно. Возможно потому, что провожу их, практически не слезая с его колен. И вот она – моя Арана. Я и забыла, какой неприветливо холодной и пасмурной она бывает в ноябре. Бортпроводник выдает нам заранее приготовленные пальто. Но, даже не смотря на них и то, что до ожидающей машины бежать всего сто метров, я успеваю продрогнуть до мозга костей. Вспоминаю, как зверски мёрзла здесь в первые годы после переезда. Но потом привыкла. Привыкну снова. Или вовсе вернусь в Кио.
Из аэропорта едем прямо в клинику, где для нас приготовлена совместная палата. Кир снова отстранён и мрачен, но крепко сжимает мои пальцы своей сухой и горячей ладонью. Вспоминаю, как испугалась этой самой ладони при нашей первой встрече. Усмехаюсь – кто бы мог подумать, что она окажется такой нежной.
Уже в больнице предупредительный персонал провожает нас в выделенную палату и удаляется, давая время освоиться. Комната небольшая, но в ней есть всё необходимое, включая ванную комнату и мини-кухню. И большую кровать. Кир падает на неё прямо в пальто, словно из него вдруг выкачали все силы. Осторожно сажусь рядом, беру его за руку. Он притягивает меня к себе в подмышку и тихо признаётся:
- Я боюсь.
- Ничего не бойся, я с тобой, - отвечаю, обвивая рукой его талию. Он только горько ухмыляется и зарывается лицом в мои волосы.
В этот день нас навещает доктор Джонсон, приятный мужчина лет сорока с хвостиком, обрисовывает план дальнейших действий. Сегодня мы отдыхаем и привыкаем, а уже завтра Кира ждёт множество обследований. И, если всё в порядке, то в пятницу можно будет провести операцию. Просто, складно, легко запомнить. Уже в субботу я, возможно, буду дома. И от этого сводит дыхание.
Несколько дней, наполненных анализами, рентгенами и прочими МРТ, пролетают незаметно. Кир нервничает, но старается держать себя в руках. В пятницу, когда его забирают в операционную, я остаюсь в палате и тихонько молюсь: «Господи, пусть у него всё будет хорошо».
КИРАМ
Ожидание операции растягивается в целую вечность. С момента, как мы поднимаемся на борт самолёта, я нахожусь в постоянном напряжении. Совсем скоро моя жизнь изменится окончательно и бесповоротно. Безусловно, я переживаю за исход операции, вновь обрести зрение так заманчиво. Но уход Мари висит надо мной как дамоклов меч, и этот страх гораздо сильнее того, что несёт неудачная попытка хирургов. В конце концов, к жизни в темноте я уже привык, а как привыкнуть к жизни без воздуха, которым стала для меня моя девочка? Бесконечные обследования выматывают. Но, когда док объявляет, что противопоказаний для хирургического вмешательства не видит и прогноз благоприятный, я выдыхаю. Назад пути нет, всё получится, уверяю себя. Мари нежно целует меня на прощание, говорит, что, пожалуй, накрасится для нашей первой встречи. И мне становится гораздо легче. Нервный и голодный иду в операционную своими ногами, наотрез отказавшись от инвалидного кресла. Иголка капельницы, писк датчиков и я теряю связь с реальностью.
Прихожу в себя уже, судя по всему, в палате, потому что чувствую рядом присутствие Мари. Глаза не открываются, вскидываю руку, чтобы проверить, что с ними. Но её тут же перехватывают хрупкие пальцы.
- Тшш, - говорит Мари. - На глазах повязка. Доктор Джонсон сказал, что всё прошло успешно. Я пойду, позову его.
Она целует меня и выходит за дверь. Не удержавшись, ощупываю не только глаза, но и голову. Убеждаюсь в том, что сейчас, скорее всего, похож на мумию. Как же не терпится узнать, получилось ли. И так страшно разочароваться.
Наконец, в комнату заходит док вместе с Мари. Проверяет показания каких-то датчиков, прикреплённых ко мне, рефлексы. Мне помогают сесть в кровати, не повредив тянущиеся от меня куда-то в сторону проводки. И момент истины наступает. Медсестра аккуратно разматывает бинты, я моргаю, и глаза вспыхивают болью от неожиданности. Потому что я вижу. Впервые за десять лет. Палата наполнена очень тусклым светом, видимо, чтобы не ранить непривыкшие ещё глаза. Рассматриваю в шоке свои руки, совсем не такие, какими я их запомнил. Поднимаю взгляд, вижу перед собой врача так чётко, что могу рассмотреть каждую морщинку на его лице. Перевожу свой взор дальше и там, за плечом дока, стоит самая прекрасная девушка, какую я только мог вообразить. Она улыбается мне, прикусив губу и это до ужаса мило.
- Ты не накрасилась, - выдаю первое, что приходит в голову. И она смеётся. А я не могу не улыбнуться в ответ.
Док проверяет мои рефлексы снова, светит фонариком в зрачки. Затем велит медсестре отключить все датчики, поздравляет меня с удачной операцией и прощается до завтра. Только когда за ним закрывается дверь, понимаю, что даже не поблагодарил мужика, вернувшего мне зрение и веру в чудеса. Мари понимает меня с полувзгляда, наверное, потому что подходит ко мне и говорит:
- Ничего страшного, успеешь ещё поблагодарить.
Садится тихо рядом со мной, гладит по щеке, и слёзы льются из её удивительных серых глаз.
- Не плачь, всё же хорошо, - успокаиваю мою девочку, не обращая внимания на снующую рядом с нами девушку-сестричку.
- Я от радости, - улыбается моя невозможная, невероятная, самая лучшая в мире женщина. Мы держимся за руки, и я не могу насмотреться на нее.
- Что, всё-таки стоило накраситься? – как только берёт себя в руки, тут же начинает язвить Мари.
Качаю головой – нет. Точно нет.
- Ты как мечта, ставшая реальностью, - говорю, что думаю. «Жаль ненадолго», - добавляю про себя. Но отправляю эту мысль на задворки сознания, не желая портить такой чудесный момент. Впитываю в себя её образ и улыбаюсь как дурак.
36
МАРИ
Кир снова видит и от осознания победы кровь наполняется бурлящими пузырьками восторга. Как же я рада за него! Мы сидим в палате и просто разговариваем, обнявшись. Но перенесённый наркоз вкупе с лавиной эмоций накрывают Кира, и он засыпает задолго до наступления ночи.
Так сложно оторваться от него, но, оставив на его щеке лёгкий поцелуй, отправляюсь в больничное кафе – с утра кусок в горло не лез и теперь страшно хочется есть. Беру первый попавшийся салат, утоляю голод и размышляю, как быть дальше. У меня нет моих собственных, не палерских, документов. Те, что лежат у Кира, мне не нужны – на пластиковой карточке фото девушки в никабе, различимы только глаза. Изображение явно сделано в программе, меня никогда не фотографировали на документы там, но глаза мои. Фамилия этой девушки Арафат. Чужие документы и чужая жизнь. Карту Кира я тоже брать с собой не планирую, его деньги – это его деньги. Ситуация не то чтобы весёлая. Здесь у меня, конечно, есть друзья. Но не их я хочу увидеть первыми, вернувшись домой после такого долгого отсутствия. Про то, чтобы связаться с Алексом, и речи не идёт. После всего, что я натворила, назад к нему дороги нет, как бы больно это не было. Я не смогу врать, а он… Он будет прав, отказавшись от меня. Поэтому решаю, что звонить надо папе. Кому же ещё? В общем-то, на память я знаю только его номер и Алекса, так что выбор в любом случае невелик.
Но уйти вот так, сегодня, я не могу. Кир проведёт в клинике минимум три дня, и я решаю остаться ненадолго, продлить агонию. «Поддержать его», - убеждаю себя. Но сама знаю, что вру.
В расстроенных чувствах возвращаюсь в палату к моему мальчику, который уже не спит, смотрит на меня внимательно, потом приглашающе распахивает одеяло. Он ещё в больничной рубашке, в которой был на операции. В любой другой ситуации я бы вдоволь похихикала над его видом, но сегодня обстоятельства не располагают. Я просто тесно прижимаюсь к нему и, уткнувшись в подмышку, роняю пару слезинок.
- Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю глухо.
- Череп немного саднит, но в целом нормально, - негромко отвечает он.
- Тебе и рёбра когда сломали, было нормально, - иронизирую я.
- Признайся, ты уже тогда хотела остаться в моей спальне, - поддевает с усмешкой.
- Хотела, - к чему теперь отпираться. – Кстати, доктор Джонсон сказал, что в ближайший год нежелательно заниматься единоборствами. А дальше надо будет снова пройти обследование и уже по обстоятельствам.
- Ясно, - кивает Кир. Он всё ещё слаб, мы просто обнимаемся и потихоньку обсуждаем, как много всего ему предстоит увидеть.
В конце концов, не выдерживаю, прохожусь по его забавному внешнему виду. Кир хмурится, стягивает с себя рубашку, заодно и меня избавляет от одежды.
- Ты должна восхищаться мной, а не смеяться, - заявляет, оставляя меня без последней детали гардероба.
- Одно другому не мешает, Кир. Расслабься, ты идеален, - провожу рукой по безупречному прессу. Нет, мы не занимаемся любовью, просто засыпаем, прижавшись друг к другу. Кожа к коже. Время ускользает от нас.
На следующее утро ему делают кучу тестов, но уже после обеда мой мальчик свободен и даже может передвигаться по палате самостоятельно. Свет в комнате остаётся приглушённым, и в коридор, где яркие дневные лампы, выходить не рекомендуют. Несколько раз уточнив у медсестры, не побеспокоят ли нас снова, и, получив отрицательный ответ, Кир запирает за ней дверь. Он поворачивается ко мне с горящими глазами, и я таю под его взглядом, наполненным восхищением.
КИРАМ
В первое мгновение, после пробуждения не понимаю, что происходит. Мозг медленно реагирует на возникшую картинку. Вспоминаю, что снова вижу, и ликование заполняет меня, когда обвожу взглядом комнату. В следующую минуту оно сменяется липким страхом. Неужели она ушла вот так, даже не попрощавшись? Оглядываю окружающее пространство снова, на этот раз, выискивая признаки её присутствия. Вслушиваюсь, не течёт ли вода в ванной. Впрочем, обманывать себя ни к чему, я знаю, что она не возьмёт не единой чёртовой вещи, кроме того, что будет надето на ней. Сотрёт меня из памяти и будет жить дальше. От холодящей душу безысходности отвлекает входящий вызов. Звонит отец. Коротко сообщаю ему о том, что операция прошла успешно, он поздравляет меня. Интересуется: «Когда вас ждать назад?». Вас – как ножом по сердцу. Знаю, что полечу домой один. Но отцу говорить об этом ни к чему. Заверяю, что сообщу ему, когда нужен перелёт, и сворачиваю разговор. Минуты тянутся нескончаемо. Звоню ей, но телефон отзывается откуда-то из шкафа. Не могу поверить, что это уже конец, задыхаясь от боли. Может, вышла поговорить с врачом или пообедать? Бесконечность спустя, открывается дверь и Мари заполняет собой пространство. Или это пространство сужается лишь до одной интересующей меня точки? Не вижу ничего кроме неё. Она залезает ко мне под одеяло так уютно и знакомо, что страхи отступают на задний план, прячутся до завтрашнего утра. Вдыхаю её запах, обнимаю и понимаю, что такой в моей жизни уже никогда не будет.
На следующий день, после дьявольской кучи анализов и тестов нас, наконец, оставляют в покое. Я чувствую себя уже вполне сносно и у меня на этот вечер далеко идущие планы. Закрыв за медсестрой дверь, подхожу к Мари, устроившейся с ногами в глубоком кресле, сажусь перед ней на корточки и не могу отвести взгляд от бесконечно любимого лица. Она не выдерживает первой, наклоняется и целует меня так, что кровь закипает в жилах. Хочу поднять на руки, чтобы унести в постель, но она вырывается, со словами, что дойдёт сама.
