Пролог
Вечер. В хорошо обставленной келье за столом расположилась женщина в наряде монахини. От обычного одеяния оно отличалось только более дорогой тканью.
Открытое лицо поражало неправильными чертами. Слишком маленькие глазки, всегда полыхающие презрением к окружающим; слишком длинный нос с горбинкой — наверняка любит совать его во все щели;
слишком тонкие губы, а когда она их еще и сжимает, рта практически не видно.
Весь ее вид выражал надменность и презрение, но никак не благодать и доброту, как должно быть у настоятельницы монастыря.
Перед ней лежали открытые книги, в них она производила расчеты. Лицо женщины все больше хмурилось.
От занятия отвлек стук в дверь. Игуменья недовольно воззрилась на вошедшую монахиню, губы
женщины сжались в тонкую линию. Она сдвинула брови и пытливо посмотрела на вошедшую.
Видимо презрение от настоятельницы передалось и монахиням — заразная штука оказалась. Гостья
выглядела бледным подобием игуменьи, с разницей в выцветших ресницах и маленьком курносом носе. А вот выражение глаз — надменно-презрительно-высокомерное у них оказалось
одинаковым. Не дожидаясь ее реплики, поинтересовалась:
— Снова проблемы с Мэйрин? Что эта негодная девчонка опять разбила-сломала-порвала или сказала?
— Матушка игуменья, у нас проблемы, — залепетала вошедшая. Протянула письмо настоятельнице пансиона. Женщина взяла его так, словно ей протянули ядовитую змею. Раскрыла. Пока читала, выражение лица становилось все более мрачным.
— Высшие силы! — воскликнула настоятельница, дочитав до конца. — Завтра прибудут за этой несносной девчонкой. Но это значит… — женщина глянула на помощницу.
— …Что у нас могут быть проблемы. Ведь ссадины на руках и ногах Мэйрин от розг еще не сошли, — залепетала монахиня.
— Дура. Это можно излечить мазями. А вот то, что мы не получим за нее золота — проблема, — жестко выдала игуменья. Помощница широко открытыми глазами посмотрела на мать-настоятельницу. Столько цинизма она не ожидала от женщины.
— Но… Мэйрин… — начала было монахиня. Игуменья не дала ей и слова сказать.
— Так, быстро за мазями, обработаешь раны девчонки, за ночь они пройдут, — и уже тише про себя добавила: — Опять траты. Эти мази стоят бешеных денег. Кто нам их вернет?
Монахиня, бросив нечитаемый взгляд на матушку-настоятельницу, покачала едва заметно головой и покинула келью. Ей предстояла трудная задача: отыскать на территории пансиона непоседливую принцессу. Главное, чтобы вредная девчонка никуда снова не влезла. От еще одного наказания даже чудодейственные мази не спасут.
***
Погода сегодня радовала. Я подбежала к забору, свистнула. В ту же секунду показалась голова моего давнего друга: рыжего веснусчатого Петриана. Он покрутил ею в разные стороны, проверяя, нет ли кого поблизости. Улыбнулся. Удобно устроился на стене.
— Привет, Мэйка, — вот, зараза рыжая, любит поиздеваться. Знает, как я ненавижу такого коверкания моего имени. Ладно, переживу как-нибудь. Он, как-никак, единственный лучик в этом царстве тьмы.
— И тебе не хворать. Принес? — поинтересовалась я. Тот важно кивнул. — Ну так давай, чего тянешь? А то вдруг эти монстры в юбках пожалуют.
— А плата? — хитро прищурилчя Петриан. — Ты обещала показать магического змея или дракона.
— Сначала сигарку, потом дракона. А то на всплеск магии прибегут монахини, — скривилась я.
— Хорошо, держи, — в мои подставленные ладони упала одна сигарка. Быстро прикурив от огонька собственной магии, с наслаждением затянулась. Тут только парнишка заметил то, на что раньше не обращал внимания. — Мэйка, что с твоими руками?
— А, ерунда, — отозвалась я. — Наказание розгами. Скоро пройдет.
— За что? — вся веселость слетела с рыжего обормота. Он напряженно следил за моими руками. — Тебя еще и наказывают? — дошло до него.
— Ой, я уже привыкла. Каждый день розги. Любят монашки это дело. Садистки они, — досадливо скривилась я, стараясь не думать об экзекуции, если и сейчас меня заметят курящей. — Как начали лупцевать с первого дня проснувшейся магии, так и развлекаются до сих пор, — я досадливо скривилась, вспомнив свой ужас, когда впервые почувствовала в себе силу.
***
— Мэйрин, так надо, пойми. Я скоро тебя заберу, — эти слова отца отдавали в ушах еще долгое время. Он даже в пансион меня сам не повез, чтобы не раскрывать мое инкогнито. Я ждала. Долго ждала.
Прошла неделя, месяц, год… А отца все не было. Только слова продолжали звучать в голове. А потом мою соседку по келье вдруг несправедливо наказали только за то, что она пропустила вечерние молитвы. Но она была больна. Вся горела. И даже не могла встать с кровати.
Поздно вечером к нам ворвались две монашки. Они стащили Иллири с топчана и сходу стали полосовать ее розгами. Да, Иллири была на четыре года старше меня. Она привыкла. Но для меня, еще ребенка, такое было в новинку. Дикую и неприятную новинку. Я закричала:
— Что вы делаете? Она горит вся. Вот скоро приедет за мной отец, я ему все расскажу!
— Рассказать ты сможешь только через девять лет, не раньше, — оскалилась одна из инквизиторш, продолжая опускать на спину моей подруги розги. А на меня напал шок, ярость, неверие. Но где-то в глубине души я понимала: им нет смысла врать.
На меня накатило… Что? Я и сама не могла понять, что именно. Внутри словно начал разгораться огонек, превращаясь в ураган, который требовал выхода. Я осознала: если не выпущу его, он меня разорвет. И я направила его на двух монахинь, истязающих Иллири.
Их откинуло от подруги, приложив об стену. Вырвавшийся ураган снес окно вместе с решетками и рамой, отломил кусок стены. Как она не упала никому на голову, до сих пор не понимаю.
На крики и грохот прибежала игуменья. Что тогда началось… но именно в тот день я впервые узнала, что такое наказание розгами. Обида на отца пополнила копилку еще одной зарубкой. А потом… магия всегда вырывалась спонтанно, особенно, когда я злилась или находилась в слишком веселом состоянии. Сколько разрухи выдержал пансион по моей милости — не счесть.
К моей огромной радости, запечатать магию так и не смогли. Почему? Не знаю. Но ни у кого это не получилось. И я продолжила разносить ненавистный пансион. И получать за это наказание.
***
— Мэй, ау! Ты куда пропала? — донесся до меня голос рыжего недоразумения.
— Задумалась, — улыбнулась я парню.
Никто не знал моего настоящего статуса. Девчонки, с которыми я иногда общалась, считали меня всего лишь одной из дочерей баронов или графов. Но о том, что я настоящая принцесса — никто не догадывался. Да и я не говорила. Зачем? Даже рыжему другу, с которым мы переговаривались вот уже два года, ничего не сказала.
— Мэйрин, ты же скоро уедешь отсюда? — с тоской в голосе произнес вдруг парнишка, стараясь отвлечь меня от темы наказаний.
— Ну, когда-нибудь, надеюсь, такое счастье и меня коснется, если раньше не сожгу к хархаку этот пансион, — скривилась я.
— Тогда мы с тобой обязательно встретимся в столице, — самодовольно отозвался Петриан. На мой недоуменный взгляд, пояснил: — Меня забирают в свиту принцессы. Буду пажем.
Я подавилась дымом. Вот как чувствовала, не надо было делать затяжку. Слезы брызнули из глаз. Дыхание перехватило. Друг спрыгнул со стены и стал усиленно хлопать меня по спине. В таком виде нас и застала пыхтящая монашка, обегавшая, наверняка, почти весь пансион в поисках меня. И что ей снова понадобилось? Сейчас начнется.
— Мэйрин? — заметив у меня между пальцами сигарку, глаза дамы стали просто огромными. — Ты что творишь? Благородной лиатэ не пристало курить. Что скажет ваш батюшка?
— Что скажет? — я задрала голову повыше, взгляд сделала похолоднее. — А он узнает? Не думаю, — сама же и ответила на свой вопрос. — Вы не станете ему об этом сообщать. Во избежание лишних проблем.
— Но, Мэйрин… — на меня смотрели строго и с осуждением.
— Я уже восемнадцать лет Мэйрин, — отмахнулась от монахини. — Вы меня искали? Зачем? Очередное наказание?
— Строптивая девчонка. Ты за восемь лет так и не научилась смирению, — зашипела недалеко от нас еще одна садистка. Именно ее все девицы прозвали палачом. Она наказывала провинившихся, но чаще всего меня, то розгами, а то и голодовкой. Последнее было ее самой изощренной пыткой: привязать воспитанницу пансиона к стулу, поставить перед ней кучу еды с изумительными запахами, а потом сутки продержать завязанной.
В первые раз десять мне было сложно. После таких пыток возникало желание вести себя примерно. Но… К сожалению, не получалось. Правда-правда. Со мной совершенно случайно происходило все, из-за чего я потом страдала. Никто ведь не мог и предположить, что во мне проснется магия. И она станет действовать в зависимости от моего настроения. А именно — разрушающе.
Однажды в руках нашего палача загорелись розги, а сама она пошла красными пятнами. Ой и досталось мне тогда, неделю ходить больно было, так как эта изверг меня по пяткам отстегала от души.
Игуменья не могла стерпеть разрушения одного из залов — кто же виноват, что одна их монахинь-надзирательниц решила влепить мне пощечину, так как я засомневалась в ее компетентности. Как итог: обгоревшие стены зала, обрушившаяся люстра рядом с надзирательницей и вылетевшие стекла из окон — и мне вызвали мужика. Он должен был запечатать мою магию. Да сейчас. Где это так запечатывали? Я против. Моя сила оказалась со мной солидарна в этом вопросе. И опять-таки итог плачевный: мужик поседел, начал заикаться, а его рукам теперь предстояла трясучка на всю оставшуюся жизнь.
И снова наказание. Что за несправедливость? Я не виновата, а меня наказывают.
В данный момент я с возростающим интересом наблюдала за приближением монахини. Всреча с ней не предвещала ничего хорошего. Многие воспитаницы с моей легкой руки придумали примету: заметить на горизонте нашу палачиху — к неприятностям или к дождю. Всегда сбывалось. Сейчас мне хотелось верить, что будет все-таки дождь.
С сожалением глянув на рыжего друга, махнула ему рукой на прощание, после чего обернулась к монахине. Вот только стоило ей открыть рот, моя челюсть отвисла. Я даже осторожно ущипнула себя. Может я заболела и у меня белая горячка?
— Мэйрин, идем быстрее, необходимо обработать твои раны, ты должна завтра быть в форме, — взволнованно произнесла одна их монашек, палач закивала головой.
— А что завтра за праздник? — задумалась я, пытаясь сообразить, что же пропустила.
— Ты домой отправляешься раньше времени, — сквозь стиснутые зубы произнесла монахиня. — Тебя вызывает батюшка.
— И что за срочность такая? — подозрительно осведомилась я. — Вам не отчитались? Ведь должны же были озвучить причину моего скорого отъезда.
— Вот сама потом и узнаешь, — на этот раз в голосе палача сквозило ехидство. — Наше дело тебя подготовить к отправке в отчий дом.
— Ааа… Так вы так следы заметаете? — догадалась я. — Нет никаких отметин и шрамов, значит, и уличить вас не в чем? Логично, ничего не скажешь.
— Может, ее напоследок… — не сдержавшись, зарычала палач, глядя на монахиню. Та покачала головой.
— Нельзя, мазь может не справиться, — я видела, в каких сомнениях находилась монашка. Но победила рассудительность. Мне кивнули следовать за ними. Делать нечего, пришлось идти. Признаваться в том, что я давно научилась лечить сама себя, не стала. Тем более, что у меня получалось плохо. Да и состояние после таких лечений было ужасное. Пусть свое чудо-средство используют. На миг представила лицо жадной до денег игуменьи и не сдержала хихиканья. Видимо, все очень серьезно, если она пошла на такие траты.
В последний раз обернувшись, псмотрела, как рыжая макушка исчезла за забором, с сожалением вздохнула, а потом, щелкнув пальцами, сама себе улыбнулась, представив лицо Петриана, когда он увидит меня во дворце. Хоть будет с кем общаться первое время, пока я заново не раззнакомлюсь со всеми. За восемь лет многое изменилось. Да и я выросла.
— Странно, раны и царапины едва видны, — нахмурилась монахиня. Я начала про себя ругаться. Эх, поторопилась я себя залечить. Теперь у этих двоих подозрения останутся. Еще мази пожалеют.
— Очки вам обоим надо купить, — предложила я. — Где ж они едва видны? Вон как отчетливо выделяются. А вы говорите «едва видны».
— Хватит разговоров, ложись, — войдя вместе со мной в келью, скомандовала монахиня. Я улеглась на топчан. Жестко. Но ни слова больше не произнесла.
Мне обмыли ноги, густо наложили мазью, то же самое проделали и с ладоньми. Пока они обрабатывали раны, я закрыла глаза. На меня накатило сонное состояние. Сама не заметила, как уснула. Но на вечернюю мессу меня будить никто не стал. Я даже удивилась. Надо же, какие поблажки.
Однажды я опоздала всего лишь на полминуты, так меня выпороли так, что я два дня лежала, даже шевельнуться больно было. А тут и будить не стали, чтобы дать выспаться и отдохнуть.
У меня в душе появились подозрения. И к чему такая срочность? Все эти лечебные процедуры? Более всего насторожила маска на лице, разглаживающая мешки под глазами, делающая лицо свежим и сияющим. Как на смотрины готовят.
Стоило об этом подумать, как страшная мысль закралась в голову. А если батюшка задумал неладное: замуж меня выдать? Тогда все сходится: и ранняя поездка домой, и все эти мази-примочки, да даже покладистость монахинь можно сюда отнести. Ну уж нет, папуля. Не согласная я.
Вскочив с топчана, с удивлением обнаружила дорожный костюм. Провела по ткани рукой, с наслаждением вдохнула запах кожи. Мое тело за эти годы знало только ткань дерюги, из которой были наши «ночнушки», как назвала их одна из воспитанниц. Ночнушка вызывала раздражение, от нее все тело чесалось. Неприятные ощущения. А тут настоящее белье, шелковое, приятное и мягкое на ощупь.
От радости я вскрикнула и быстро скинула с себя опостылевшее одеяние. Переоделась. У меня создалось ощущение, словно я попала в другое тело, надела на себя другую кожу. Даже внутри будто изменилась. Спина выпрямилась, голова задралась, уверена, даже взгляд у меня изменился. Толстую косу своих русых волос закрутила на макушке и заколола шпильками. Выпустила два локона, обрамляющие лицо.
Только после этого подошла к зеркалу. Да, оно было маленькое, неказистое, всего лишь осколок, но он позволил рассмотреть лицо и прическу. Что ж, надеюсь, у меня будет возможность оценить свой внешний вид в дороге. До города нам предстоит ехать часов семь-восемь, это навскидку. А если медленно, то и все десять. По пути должен попасться трактир. А уж там я…
— Мэйрин, ты готова? Пора в дорогу. Карета за тобой уже прибыла, — ко мне вошла игуменья собственной персоной. На ее лице просто лучилась радостная улыбка. В первое мгновение мне показалось, что меня подводит зрение. Но потом заметила позади настоятельницы мужчину. Или правильнее будет сказать — подобие мужчины. Вот теперь все встало на свои места.
— Готова, матушка игуменья. Можно идти, — добавив в голоса побольше смиренности и меда с патокой, отозвалась я. И такие мы обе были фальшиво-любезные, что у меня скулы свело, уверена, у настоятельницы тоже. Но мы продолжали играть свои роли.
— Тогда обопрись о мою руку, дитя мое, я сопровожу тебя к карете, — протянула мне свою ладонь игуменья.
