- Так значит, я права, - потрясенно сказала она, опускаясь на траву, силы внезапно оставили ее. – Он жив. Реми жив!
Мир для нее вокруг преобразился вдруг, сквозь радужную пелену слез, засиял новыми, свежими красками, из него ушла пепельная горечь и тень, что придавали самым ярким, солнечным дням в ее жизни, мрачный, гнетущий оттенок. И Эйфория впервые за время прошедшее с того страшного дня возвращения Реми к воронам для исполнения обряда, смогла вздохнуть свободно, без теснившей ей грудь тяжести. Сам воздух показался ей настолько чистым и чудесным, что у нее закружилась голова. Надежда переросла в уверенность и запылала в ее сердце ярким, обжигающим радостью и болью пламенем. Она услышала, как Юта вновь заговорила и в голосе ее отчетливо зазвучали смущение, досада и сомнение:
- Если это так, Эйфория, то, прежде чем, пусть даже в гневе, обвинять меня в предательстве и малодушии, подумай хорошенько сама. Если Реми жив, а мы не знаем наверняка, тогда почему он до сих пор не дал знать о себе. Не означает ли это, что нужно принять его выбор и поступить так, как он сам того желал нам.
- Нет, - убежденно ответила Эйфи, поднимаясь. – Это лишь значит, что он в беде, что ему нужна помощь. Если бы это было не так, он бы вернулся. Он обязательно вернулся бы.
Юта покачала головой, недовольная упрямством девушки, вздохнула и вновь дотронулась до сияющей на груди серебряной звезды, сказала с легким раздражением:
- Ты хочешь знать, кем была его мать, Неррелинга. Ну, что ж, пожалуй, я расскажу, возможно это поможет тебе успокоиться и принять свою судьбу, что отныне лежит в стороне от его дорог… Она из рода мьюми, поэтому Реми мог проходить свободно через стражей озера, не поддаваясь их чарам и черпать крепость тела и духа в силе воды, в ее источниках. Она была последней из народа Белых мьюми, альеми, что выбрали себе обителью долины гор, полюбив их снежные вершины и ледяные бурные потоки. Пути их с нашими разошлись уже очень давно. И связь слабела с каждым годом, также как и родство. Они смешали свою кровь с кровью людей, выбирая себе пары из горских племен. Сердцами их потомков постепенно овладевали пагубное очарование холода и надменная гордость высоко вознесших свои вершины горных кряжей. Альеми, утратив чистоту крови и вместе с ней чистоту помыслов, хотели, чтобы их признали властителями гор, чтобы народы всех окрестных земель пришли к ним на поклон и принесли дары. Взамен они обещали свое покровительство и милость горных сил. Но были обмануты, в своем ослеплении потеряв способность отличать добро от зла, истину от гнусной лжи, верность от предательства, а друга от врага. Люди из черного племени обольстили их, они были хитры, свирепы и не знали жалости. Они поклялись, если альеми научат их обращаться в воронов, то подчинят им всех, кто до сих пор еще противился, а таковых было немало. Речи льстецов были убедительны и сладки, они говорили, зачем такому гордому и царственному народу утруждать себя войнами и усмирением непокорных, рискуя своей жизнью и благополучием. Этим займутся они, люди черного племени, если с ними поделятся немного чародейской силой могучие властители гор. От них ведь не убудет. Но первое, что сделали вороны, получив то, что хотели, перебили доверившихся им, и сами стали властвовать на этих землях. Уцелела лишь небольшая горстка из некогда обширного народа. Они укрылись высоко в горах, в недоступных воронам местах. Теперь ты знаешь, кто такая Неррелинга.
Юта перевела устало дух, они неторопливым шагом двигались по тропинке вдоль берега Зачарованного озера, в центре которого возвышался сияющий замок, скрытый сейчас туманной пеленой, сквозь нее проблескивали его причудливые башни. Впереди показалась большая беседка из белого, горного камня, по опорам вились молодые побеги плюща, покатая круглая крыша отливала лазурной голубизной. В беседке был накрыт стол на несколько персон. Юта приглашающим жестом указала на него Эйфории, дав понять, что пришло время подкрепиться.
- Но Реми говорил, его родителей убили, - сказала Эйфи, в недоумении нахмурив брови. – Убили вороны.
- Да, это правда, - Королева первая вошла в беседку и села на украшенный богатой резьбой стул из светлого дерева. Эйфория выбрала себе место за столом напротив нее. – С течением лет, из-за смешения крови, альеми утратили многие свои дарования. Но Неррелинга была из царского рода, а это значит, что у нее сохранились способности неведомые другим. Тело ее мертво, но дух жив. А теперь, Эйфория, прошу тебя, дай мне отдохнуть от разговоров и воспоминаний. Поешь, скоро прибудут Лорис с Джоем. Вы можете немного погостить у нас, набраться сил перед обратною дорогой. И я еще раз говорю тебе, послушай моего доброго совета: прими свою судьбу, как принял ее Реми. И не пытайся изменить того, что изменить уже никто не в силах.
Сбитые о камни ноги подкашивались от усталости, глаза то и дело застилала темная пелена, мешая разглядеть тропу, горячий пот обжигал кожу. Тяжело дыша, Эйфория опустилась на большой валун, спугнув с его пыльной, горячей от солнца поверхности пеструю ящерку. Вильнув хвостом, она скользнула в траву и мгновенно скрылась в ней, словно растворилась. Эйфи слегка улыбнулась и вытерла со лба испарину, потом перевела дух и огляделась. С вершины холма, где она сидела, открывался удивительный вид: далеко внизу зеленели луга, на которых проблескивали синью озерки, белыми точками на них суетились дикие лебеди, эхо доносило до Эйфории их клики, чуть дальше россыпи озер, темнел Буреломный лес, над горизонтом неспешно двигался в сизоватой дымке караван облаков, кое-где с него опускались на землю широкие, серые полосы дождя.
Ладони девушки ощущали жар камня, разгоряченное долгим, утомительным подъемом лицо приятно обдувал свежий ветерок. Эйфи опустила взгляд и заметила у своих ног пышный кустик земляники, между листочками на тонких стебельках покачивались крупные спелые ягоды. Эйфория сорвала одну, положила в рот и раскусила, ощутив на языке ароматную сладость. Она закрыла глаза и ее охватила безмятежная истома летнего полдня. Умиротворяющая тишина и покой окружили девушку, что сидела неподвижно на древнем валуне, лежавшем на этом месте с незапамятных времен.
Прошло много дней с их возвращения из Благословенных земель, где Эйфи вновь обрела надежду. Но и раньше сердце ее упрямо отказывалось верить в то, что видели глаза и твердил неумолчно голос разума, говоривший, что счастье их с Реми утрачено навсегда и ничего уже не изменить. Ей казалось, смириться с этим, значит предать его, предать то, что между ними было, предать их Страну мечты. И когда Эйфория размышляла об увиденном в Зеркальной запруде, в душе ее загорался яркий свет надежды и уверенность, что она сумеет отыскать Реми.
Путь к Одинокой горе обещал быть трудным и долгим, поэтому Эйфория решила, как следует к нему подготовиться, она не могла позволить своей телесной слабости стать препятствием к достижению заветной цели, и каждый ее день теперь был посвящен укреплению сил. Под видом одиноких прогулок верхом, она объездила все окрестные холмы, карабкалась на кручи, преодолевая страх и усталость. Забиралась с каждым разом все выше и дальше, загадав про себя, что в день, когда она покорит самый высокий, с обрывистыми уступами, каменистый холм, станет последним днем подготовки. И вот созерцая с его вершины окрестности, она испытывала в душе одновременно необыкновенный подъем и умиротворение. Дорога звала ее, и она была готова двинуться в путь. Но сначала следовало поговорить с отцом и дедушкой, и этот разговор беспокоил ее. Но не тем, что близкие могли воспрепятствовать осуществлению планов, после их с Джоем тайной поездки к мьюми, Джоэл похоже смирился, что Эйфи не удержать запретами. Заботясь о ее здоровье и душевном благополучии, он только просил, обязательно ставить его в известность, если ей внезапно вновь вздумается навестить друзей.
Эйфи боялась, что отец захочет сопроводить ее в этом путешествии. В последнее время Лэптон-старший, словно спохватившись, старался уделять дочери как можно больше внимания: за ранним завтраком он подробно расспрашивал, чем будет занят ее день, предлагал свое общество для верховых прогулок, частенько заглядывал к ней в комнату под различными, пустяковыми предлогами, настойчиво интересовался, почему Джой стал у них редко бывать. Эйфория терпеливо отвечала на все вопросы, ласково улыбалась, но в душе ее грызла досада. Сейчас, как никогда, ей хотелось освободиться от ставшей изрядно навязчивой опеки отца. Она не могла открыть ему правду о цели своего путешествия, опасаясь снова поссориться. Ведь советник по-прежнему не хотел ничего слышать о Реми, считая его главным виновником похищения, причиной всех случившихся с ними несчастий, коварным подлецом-душегубом. И никакие слова не могли убедить его в обратном.
Она не открылась даже Джою, полагая, что он, не сдержавшись, может все рассказать ее отцу. Кроме того, ей не хотелось снова вовлекать его в опасное и сомнительное предприятие, ведь Джой не спроста перестал бывать у них дома. Его дела пошли в гору, и он был занят работой в городской управе, где стал числиться помощником второго заместителя губернатора, отвечавшего за безопасность и надзорную деятельность в отношении пришлых чужаков. Но главная причина была все же не в этом. Эйфи ясно дала понять влюбленному юноше, что сердце ее по-прежнему принадлежит только одному человеку и неважно, что его больше нет с нею рядом. Она полагала, что будет нечестно, если Джой разделит с ней тяготы трудного пути без надежды на такое вознаграждение, какого она не могла ему дать. Вместе с тем, Эйфория понимала, что в этом дальнем и трудном путешествии не обойтись без провожатого. Пускаться в путь одной было очень рискованно, одинокая особа женского пола вызывала нежелательный интерес со стороны всякого рода отребья, дурных людишек, которых немало водилось по разным местам.
Но все сложилось как нельзя лучше, Лэптон-старший не имел возможности надолго оставить дела службы, а старый Айно гостил у друга, такого же увлеченного коневода. Тетя Ануш предпочитала путешествовать в пределах Города и по знакомым улицам, живя в семейном особняке почти затворницей, считая, что ветры перемен губительно сказываются на ее и без того слабом здоровье. Хорошенько поразмыслив, Эйфория решила все же предоставить отцу подобрать для нее надежного спутник для «целительной поездки по Предгорью». Его выбор пал на Урбана, крепкого деревенского парня, работавшего у них на конюшне не первый год. Отличали его недюжинная сила, практическая сметка и добродушие, лучшего провожатого и пожелать было трудно.
И вот на рассвете дня середины лета Эйфория, провожаемая многочисленными напутствиями, советами, пожеланиями и предостережениями отца и тети, начала свой путь к Одинокой горе. Почти неделю добирались они по торговому тракту до предгорных селений, ночуя в придорожных гостиницах, где Эйфория подолгу не могла уснуть, ворочаясь на неудобных кроватях, слушая частый стук своего сердца и думая о прошлом. В окна заглядывали яркие, крупные звезды, они переливались на темном небе, будто перемигивались и манили ее своим серебряным светом наружу, напоминая о волшебстве их единственной с Реми ночи живых камней. Дни путники проводили в дороге, преодолевая огромные расстояния и почти не отдыхая. Все чаще Эйфория стала замечать в глазах Урбана молчаливое недоумение, он не понимал, куда они так спешат, почему то, что должно было стать приятным, необременительным путешествием, больше походило на изнурительную погоню. Но Эйфория мало обращала на это внимания, решив до поры, до времени держать втайне истинную цель поездки, ее взор все чаще обращался к синевшему на горизонте горному хребту, в громаде которого одна вершина выделялась своим, сверкающим в лучах солнца пиком.
В каждом селении Эйфория подробно расспрашивала об Одинокой горе, иногда кто-нибудь из местных соглашался показать им дорогу, если ему было с ними по пути, разумеется, за немалое вознаграждение. И Эйфория не скупилась на расходы. Но чем ближе продвигалась она к заветной цели, с замиранием сердца размышляя о том, что найдет там, тем менее разговорчивы делались люди.
На десятый или одиннадцатый день путешествия, они остановились в небольшой деревушке, расположенной в маленькой и тесной седловине на отроге горного хребта, дальше дороги не было. Только пастушьи тропы, которые вели на сочные пастбища, раскинувшиеся по обширным склонам. Горы здесь подступали совсем близко, возвышались величественно и грозно, закрывая горизонт огромными неровными зубцами, облака, синеватой дымкой окутывали их вершины, белевшие снегом. Сразу за селением шла каменистая гряда, которую покрывала зеленой, рваной шубой еловая чащоба, сквозь ее прорехи видны были обрывистые скальные нагромождения и глубокие провалы, прорезавшие склон. И за этой грядой вырастала во весь свой исполинский рост Одинокая гора, в окружении более низких вершин, чьи снеговые макушки ослепительно блестели на пронзительной голубизне неба. Эйфория долго не могла отвести взгляда от этой, захватывающей дух, картины, заставлявшей сильно биться от волнения ее сердце и влажнеть глаза.
Приютила путников в своей бревенчатой хижине немолодая супружеская пара, женщина целыми днями занималась хозяйством, готовила на очаге простую пищу, чинила одежду, ходила за водой на быструю горную речку, что звонко журчала по камням недалеко от селения, муж пас небольшое стадо, в котором было несколько коз и один круторогий баран. По обычаю, Эйфории, как гостье, выделили для ночлега лучшее место в доме, на покрытом старой овечьей шкурой, деревянном топчане у низкого, сложенного из булыжников, очага.
В первый же вечер, она заговорила с Аристи, так звали женщину, об Одинокой горе. Но та отвечала неохотно, бормотала что-то о проклятии и белых зверях, а потом и вовсе замолчала, угрюмо насупившись и поглядывая на девушку с подозрением и беспокойством. Решив, что больше толку она добьется от ее мужа, Эйфория, заслышав блеянье коз, вышла из хижины. Старик уже загнал свое стадо в загон, недалеко от которого паслись и лошади путешественников, и сейчас беседовал о чем-то с Урбаном, неторопливо попыхивая трубкой. Он тепло и несколько церемонно поприветствовал девушку, щурясь на нее из-под густых, седых бровей, глазами такими же голубыми и ясными как ледяные горные озера.
- Зачем юной госпоже нужна Одинокая гора? – старик покачал головой в ответ на вопрос Эйфории и зацокал сокрушенно языком. – Ее склоны не для прогулок. Я могу показать ей много горных вершин ничуть не менее красивых, где легко дышится, где цветущие луга, прозрачные ручьи и протяжные пастушьи песни прогонят печаль из ее глаз и сердца. Скажи, и старый Сержо оставит своих коз на попечение старухи и подарит прекрасной госпоже все сокровища гор.
Старик добродушно рассмеялся, глядя как нахмурилась Эйфория, отчего его темное, задубевшее на ветру лицо в сети глубоких морщин преобразилось и посветлело.
- Не принимай так сурово мои слова, - сказал он. – Это лишь восхищение старости сиянием молодости и красоты, когда-то и моя Аристи могла кружить мне голову почище горного воздуха.
Мир для нее вокруг преобразился вдруг, сквозь радужную пелену слез, засиял новыми, свежими красками, из него ушла пепельная горечь и тень, что придавали самым ярким, солнечным дням в ее жизни, мрачный, гнетущий оттенок. И Эйфория впервые за время прошедшее с того страшного дня возвращения Реми к воронам для исполнения обряда, смогла вздохнуть свободно, без теснившей ей грудь тяжести. Сам воздух показался ей настолько чистым и чудесным, что у нее закружилась голова. Надежда переросла в уверенность и запылала в ее сердце ярким, обжигающим радостью и болью пламенем. Она услышала, как Юта вновь заговорила и в голосе ее отчетливо зазвучали смущение, досада и сомнение:
- Если это так, Эйфория, то, прежде чем, пусть даже в гневе, обвинять меня в предательстве и малодушии, подумай хорошенько сама. Если Реми жив, а мы не знаем наверняка, тогда почему он до сих пор не дал знать о себе. Не означает ли это, что нужно принять его выбор и поступить так, как он сам того желал нам.
- Нет, - убежденно ответила Эйфи, поднимаясь. – Это лишь значит, что он в беде, что ему нужна помощь. Если бы это было не так, он бы вернулся. Он обязательно вернулся бы.
Юта покачала головой, недовольная упрямством девушки, вздохнула и вновь дотронулась до сияющей на груди серебряной звезды, сказала с легким раздражением:
- Ты хочешь знать, кем была его мать, Неррелинга. Ну, что ж, пожалуй, я расскажу, возможно это поможет тебе успокоиться и принять свою судьбу, что отныне лежит в стороне от его дорог… Она из рода мьюми, поэтому Реми мог проходить свободно через стражей озера, не поддаваясь их чарам и черпать крепость тела и духа в силе воды, в ее источниках. Она была последней из народа Белых мьюми, альеми, что выбрали себе обителью долины гор, полюбив их снежные вершины и ледяные бурные потоки. Пути их с нашими разошлись уже очень давно. И связь слабела с каждым годом, также как и родство. Они смешали свою кровь с кровью людей, выбирая себе пары из горских племен. Сердцами их потомков постепенно овладевали пагубное очарование холода и надменная гордость высоко вознесших свои вершины горных кряжей. Альеми, утратив чистоту крови и вместе с ней чистоту помыслов, хотели, чтобы их признали властителями гор, чтобы народы всех окрестных земель пришли к ним на поклон и принесли дары. Взамен они обещали свое покровительство и милость горных сил. Но были обмануты, в своем ослеплении потеряв способность отличать добро от зла, истину от гнусной лжи, верность от предательства, а друга от врага. Люди из черного племени обольстили их, они были хитры, свирепы и не знали жалости. Они поклялись, если альеми научат их обращаться в воронов, то подчинят им всех, кто до сих пор еще противился, а таковых было немало. Речи льстецов были убедительны и сладки, они говорили, зачем такому гордому и царственному народу утруждать себя войнами и усмирением непокорных, рискуя своей жизнью и благополучием. Этим займутся они, люди черного племени, если с ними поделятся немного чародейской силой могучие властители гор. От них ведь не убудет. Но первое, что сделали вороны, получив то, что хотели, перебили доверившихся им, и сами стали властвовать на этих землях. Уцелела лишь небольшая горстка из некогда обширного народа. Они укрылись высоко в горах, в недоступных воронам местах. Теперь ты знаешь, кто такая Неррелинга.
Юта перевела устало дух, они неторопливым шагом двигались по тропинке вдоль берега Зачарованного озера, в центре которого возвышался сияющий замок, скрытый сейчас туманной пеленой, сквозь нее проблескивали его причудливые башни. Впереди показалась большая беседка из белого, горного камня, по опорам вились молодые побеги плюща, покатая круглая крыша отливала лазурной голубизной. В беседке был накрыт стол на несколько персон. Юта приглашающим жестом указала на него Эйфории, дав понять, что пришло время подкрепиться.
- Но Реми говорил, его родителей убили, - сказала Эйфи, в недоумении нахмурив брови. – Убили вороны.
- Да, это правда, - Королева первая вошла в беседку и села на украшенный богатой резьбой стул из светлого дерева. Эйфория выбрала себе место за столом напротив нее. – С течением лет, из-за смешения крови, альеми утратили многие свои дарования. Но Неррелинга была из царского рода, а это значит, что у нее сохранились способности неведомые другим. Тело ее мертво, но дух жив. А теперь, Эйфория, прошу тебя, дай мне отдохнуть от разговоров и воспоминаний. Поешь, скоро прибудут Лорис с Джоем. Вы можете немного погостить у нас, набраться сил перед обратною дорогой. И я еще раз говорю тебе, послушай моего доброго совета: прими свою судьбу, как принял ее Реми. И не пытайся изменить того, что изменить уже никто не в силах.
Глава 5. Реминнер - Одинокая гора
Сбитые о камни ноги подкашивались от усталости, глаза то и дело застилала темная пелена, мешая разглядеть тропу, горячий пот обжигал кожу. Тяжело дыша, Эйфория опустилась на большой валун, спугнув с его пыльной, горячей от солнца поверхности пеструю ящерку. Вильнув хвостом, она скользнула в траву и мгновенно скрылась в ней, словно растворилась. Эйфи слегка улыбнулась и вытерла со лба испарину, потом перевела дух и огляделась. С вершины холма, где она сидела, открывался удивительный вид: далеко внизу зеленели луга, на которых проблескивали синью озерки, белыми точками на них суетились дикие лебеди, эхо доносило до Эйфории их клики, чуть дальше россыпи озер, темнел Буреломный лес, над горизонтом неспешно двигался в сизоватой дымке караван облаков, кое-где с него опускались на землю широкие, серые полосы дождя.
Ладони девушки ощущали жар камня, разгоряченное долгим, утомительным подъемом лицо приятно обдувал свежий ветерок. Эйфи опустила взгляд и заметила у своих ног пышный кустик земляники, между листочками на тонких стебельках покачивались крупные спелые ягоды. Эйфория сорвала одну, положила в рот и раскусила, ощутив на языке ароматную сладость. Она закрыла глаза и ее охватила безмятежная истома летнего полдня. Умиротворяющая тишина и покой окружили девушку, что сидела неподвижно на древнем валуне, лежавшем на этом месте с незапамятных времен.
Прошло много дней с их возвращения из Благословенных земель, где Эйфи вновь обрела надежду. Но и раньше сердце ее упрямо отказывалось верить в то, что видели глаза и твердил неумолчно голос разума, говоривший, что счастье их с Реми утрачено навсегда и ничего уже не изменить. Ей казалось, смириться с этим, значит предать его, предать то, что между ними было, предать их Страну мечты. И когда Эйфория размышляла об увиденном в Зеркальной запруде, в душе ее загорался яркий свет надежды и уверенность, что она сумеет отыскать Реми.
Путь к Одинокой горе обещал быть трудным и долгим, поэтому Эйфория решила, как следует к нему подготовиться, она не могла позволить своей телесной слабости стать препятствием к достижению заветной цели, и каждый ее день теперь был посвящен укреплению сил. Под видом одиноких прогулок верхом, она объездила все окрестные холмы, карабкалась на кручи, преодолевая страх и усталость. Забиралась с каждым разом все выше и дальше, загадав про себя, что в день, когда она покорит самый высокий, с обрывистыми уступами, каменистый холм, станет последним днем подготовки. И вот созерцая с его вершины окрестности, она испытывала в душе одновременно необыкновенный подъем и умиротворение. Дорога звала ее, и она была готова двинуться в путь. Но сначала следовало поговорить с отцом и дедушкой, и этот разговор беспокоил ее. Но не тем, что близкие могли воспрепятствовать осуществлению планов, после их с Джоем тайной поездки к мьюми, Джоэл похоже смирился, что Эйфи не удержать запретами. Заботясь о ее здоровье и душевном благополучии, он только просил, обязательно ставить его в известность, если ей внезапно вновь вздумается навестить друзей.
Эйфи боялась, что отец захочет сопроводить ее в этом путешествии. В последнее время Лэптон-старший, словно спохватившись, старался уделять дочери как можно больше внимания: за ранним завтраком он подробно расспрашивал, чем будет занят ее день, предлагал свое общество для верховых прогулок, частенько заглядывал к ней в комнату под различными, пустяковыми предлогами, настойчиво интересовался, почему Джой стал у них редко бывать. Эйфория терпеливо отвечала на все вопросы, ласково улыбалась, но в душе ее грызла досада. Сейчас, как никогда, ей хотелось освободиться от ставшей изрядно навязчивой опеки отца. Она не могла открыть ему правду о цели своего путешествия, опасаясь снова поссориться. Ведь советник по-прежнему не хотел ничего слышать о Реми, считая его главным виновником похищения, причиной всех случившихся с ними несчастий, коварным подлецом-душегубом. И никакие слова не могли убедить его в обратном.
Она не открылась даже Джою, полагая, что он, не сдержавшись, может все рассказать ее отцу. Кроме того, ей не хотелось снова вовлекать его в опасное и сомнительное предприятие, ведь Джой не спроста перестал бывать у них дома. Его дела пошли в гору, и он был занят работой в городской управе, где стал числиться помощником второго заместителя губернатора, отвечавшего за безопасность и надзорную деятельность в отношении пришлых чужаков. Но главная причина была все же не в этом. Эйфи ясно дала понять влюбленному юноше, что сердце ее по-прежнему принадлежит только одному человеку и неважно, что его больше нет с нею рядом. Она полагала, что будет нечестно, если Джой разделит с ней тяготы трудного пути без надежды на такое вознаграждение, какого она не могла ему дать. Вместе с тем, Эйфория понимала, что в этом дальнем и трудном путешествии не обойтись без провожатого. Пускаться в путь одной было очень рискованно, одинокая особа женского пола вызывала нежелательный интерес со стороны всякого рода отребья, дурных людишек, которых немало водилось по разным местам.
Но все сложилось как нельзя лучше, Лэптон-старший не имел возможности надолго оставить дела службы, а старый Айно гостил у друга, такого же увлеченного коневода. Тетя Ануш предпочитала путешествовать в пределах Города и по знакомым улицам, живя в семейном особняке почти затворницей, считая, что ветры перемен губительно сказываются на ее и без того слабом здоровье. Хорошенько поразмыслив, Эйфория решила все же предоставить отцу подобрать для нее надежного спутник для «целительной поездки по Предгорью». Его выбор пал на Урбана, крепкого деревенского парня, работавшего у них на конюшне не первый год. Отличали его недюжинная сила, практическая сметка и добродушие, лучшего провожатого и пожелать было трудно.
И вот на рассвете дня середины лета Эйфория, провожаемая многочисленными напутствиями, советами, пожеланиями и предостережениями отца и тети, начала свой путь к Одинокой горе. Почти неделю добирались они по торговому тракту до предгорных селений, ночуя в придорожных гостиницах, где Эйфория подолгу не могла уснуть, ворочаясь на неудобных кроватях, слушая частый стук своего сердца и думая о прошлом. В окна заглядывали яркие, крупные звезды, они переливались на темном небе, будто перемигивались и манили ее своим серебряным светом наружу, напоминая о волшебстве их единственной с Реми ночи живых камней. Дни путники проводили в дороге, преодолевая огромные расстояния и почти не отдыхая. Все чаще Эйфория стала замечать в глазах Урбана молчаливое недоумение, он не понимал, куда они так спешат, почему то, что должно было стать приятным, необременительным путешествием, больше походило на изнурительную погоню. Но Эйфория мало обращала на это внимания, решив до поры, до времени держать втайне истинную цель поездки, ее взор все чаще обращался к синевшему на горизонте горному хребту, в громаде которого одна вершина выделялась своим, сверкающим в лучах солнца пиком.
В каждом селении Эйфория подробно расспрашивала об Одинокой горе, иногда кто-нибудь из местных соглашался показать им дорогу, если ему было с ними по пути, разумеется, за немалое вознаграждение. И Эйфория не скупилась на расходы. Но чем ближе продвигалась она к заветной цели, с замиранием сердца размышляя о том, что найдет там, тем менее разговорчивы делались люди.
На десятый или одиннадцатый день путешествия, они остановились в небольшой деревушке, расположенной в маленькой и тесной седловине на отроге горного хребта, дальше дороги не было. Только пастушьи тропы, которые вели на сочные пастбища, раскинувшиеся по обширным склонам. Горы здесь подступали совсем близко, возвышались величественно и грозно, закрывая горизонт огромными неровными зубцами, облака, синеватой дымкой окутывали их вершины, белевшие снегом. Сразу за селением шла каменистая гряда, которую покрывала зеленой, рваной шубой еловая чащоба, сквозь ее прорехи видны были обрывистые скальные нагромождения и глубокие провалы, прорезавшие склон. И за этой грядой вырастала во весь свой исполинский рост Одинокая гора, в окружении более низких вершин, чьи снеговые макушки ослепительно блестели на пронзительной голубизне неба. Эйфория долго не могла отвести взгляда от этой, захватывающей дух, картины, заставлявшей сильно биться от волнения ее сердце и влажнеть глаза.
Приютила путников в своей бревенчатой хижине немолодая супружеская пара, женщина целыми днями занималась хозяйством, готовила на очаге простую пищу, чинила одежду, ходила за водой на быструю горную речку, что звонко журчала по камням недалеко от селения, муж пас небольшое стадо, в котором было несколько коз и один круторогий баран. По обычаю, Эйфории, как гостье, выделили для ночлега лучшее место в доме, на покрытом старой овечьей шкурой, деревянном топчане у низкого, сложенного из булыжников, очага.
В первый же вечер, она заговорила с Аристи, так звали женщину, об Одинокой горе. Но та отвечала неохотно, бормотала что-то о проклятии и белых зверях, а потом и вовсе замолчала, угрюмо насупившись и поглядывая на девушку с подозрением и беспокойством. Решив, что больше толку она добьется от ее мужа, Эйфория, заслышав блеянье коз, вышла из хижины. Старик уже загнал свое стадо в загон, недалеко от которого паслись и лошади путешественников, и сейчас беседовал о чем-то с Урбаном, неторопливо попыхивая трубкой. Он тепло и несколько церемонно поприветствовал девушку, щурясь на нее из-под густых, седых бровей, глазами такими же голубыми и ясными как ледяные горные озера.
- Зачем юной госпоже нужна Одинокая гора? – старик покачал головой в ответ на вопрос Эйфории и зацокал сокрушенно языком. – Ее склоны не для прогулок. Я могу показать ей много горных вершин ничуть не менее красивых, где легко дышится, где цветущие луга, прозрачные ручьи и протяжные пастушьи песни прогонят печаль из ее глаз и сердца. Скажи, и старый Сержо оставит своих коз на попечение старухи и подарит прекрасной госпоже все сокровища гор.
Старик добродушно рассмеялся, глядя как нахмурилась Эйфория, отчего его темное, задубевшее на ветру лицо в сети глубоких морщин преобразилось и посветлело.
- Не принимай так сурово мои слова, - сказал он. – Это лишь восхищение старости сиянием молодости и красоты, когда-то и моя Аристи могла кружить мне голову почище горного воздуха.
