И я был совсем не плох. Но ведь тебя интересует вовсе не история нашей жизни, ты прибыла издалека, на тебе одежда, что носят жители большого города, а ваши кони – не из местных скакунов, они красивы и породисты, быстры, но не так выносливы, как наши неказистые лошадки. Прости, что утруждаю твой слух своею пустой болтовней. Я вижу, нетерпение в твоих глазах. Но я не понимаю, что ты хочешь от меня. Отсюда нет тропы на ту вершину, что ты называешь Одинокой, а мы зовем ее по-другому.
- Но разве там, на ее склонах не живут люди? – спросила Эйфория, продолжая хмуриться. – Я слышала, что, когда-то там жила семья, которую убили люди из черного племени, но дом остался стоять и цел до сих пор. Так неужели же никто не знает, как найти его?
Теперь нахмурился старик и повернувшись к Урбану сказал:
- Пойдемте в дом, я чую запах свежих лепешек, а к ним хозяйка нам нальет и молока. У моих коз не простое молоко, оно придаст вам сил. А какой из него получается йорт – домашний сыр! Скажу не хвастаясь, нигде такого больше нет.
Когда со скромным ужином было покончено, Эйфория вновь завела разговор об Одинокой горе. Душа ее горела нетерпением, и, если бы не ночь, укрывшая все черным покрывалом и крайняя усталость, она, не медля больше ни минуты, отправилась бы в путь. Ведь, где-то там, на склоне этой величавой и непреступной твердыни таился ответ на мучивший ее вопрос, и от которого зависела теперь вся ее жизнь. Старый Сержо неодобрительно покачав головой, вновь раскурил свою трубку, набив ее душистым табаком, и приправив сухой щепоткой какой-то местной, очень ароматной травки. Потом он произнес вполголоса:
- Твоя настойчивость подсказывает мне, что интерес к этой вершине не случаен. Ты ищешь то, чего уж много лет никто не видел, да и раньше вряд ли кто из нашего селения знавал туда дорогу. Я слышал про этот дом в горах, но никогда там не был сам. Возможно, люди гор могли бы рассказать тебе побольше, но они редко бывают в здешних местах, к тому же не отличаются гостеприимством и, в отличии от старика Сержо, не болтливы. Не знаю для чего вам нужна старая пустая хижина, но на ту гору ты не попадешь. Вот уже много месяцев, с тех пор как появился там хозяин, она закрыта для людей и тех, кто пытается проникнуть на нее встречают совсем неласково.
- Ты говоришь, что кто-то называет себя хозяином этой горы, - взволновано спросила Эйфория. – Но кто он? Человек? Или другое существо?
- Не ведаю я, человек он или нет. Одно лишь знаю, что теперь эту вершину зовут между собою люди Горою Белого ворона, в таком он появляется обличье, и он не любит незваных гостей. И вот, что я скажу тебе еще, из тех, кто отважился нарушить покой горы, обратно не вернулся ни один.
…Солнце высоко поднялось на безоблачном, ясном небе, заливая светом склон Одинокой горы, где пробивались между камнями пучки остролистой травы, да небольшие купы деревьев теснились на скальных карнизах. Копыта лошади скользили на щебеночных россыпях, подъем становился все круче и круче, так что скоро Эйфория была вынуждена спешиться, отпустив усталую кобылку немного попастись и отдохнуть. Сама она тоже решила подкрепиться, достав из притороченной к седлу котомки лепешку и глиняную бутылку с родниковой водой. Рано утром, как только старик Сержо погнал своих коз на горное пастбище, а хозяйка ушла на реку, Эйфи, оседлав кобылку и, не став будить крепко спящего на старой бараньей шкуре Урбана, потихоньку тронулась в путь держа направление к Одинокой горе. Преодолев каменистую гряду, она начала восхождение, ступив на запретную территорию.
В том, что земля эта была под надзором, Эйфория убедилась почти сразу, по тому, как изменилась погода, в лицо ей уже не один час дул сильный, пронизывающий ветер, который чем выше она поднималась, тем становился все холоднее и злее. Но Эйфи, кутаясь в теплую куртку, где верхом, где таща за узду упиравшуюся кобылку, упрямо выискивала дорогу наверх среди нагромождения валунов, обходя похожие на крутые бараньи лбы, отвесные гранитные уступы и острые как пики скалы, торчавшие из земли словно стиснутые в угрожающем жесте каменные пальцы, давая себе небольшие передышки на зеленых террасах, где под яростно свистевшим ветром стлались по земле, теряя лепестки, яркие луговые цветы.
Укрывшись от непогоды за обломком большого валуна, Эйфория торопливо поела, потом подышала на застывшие от холода пальцы, и прислушалась. В завывании ветра ей почудился какой-то другой, встревоживший ее звук. Лошадь, щипавшая траву неподалеку, приподняла голову и насторожила чуткие уши, потом всхрапнула и вновь принялась выстригать вокруг себя участок аппетитной сочной зелени. Девушка устало вздохнула, она вновь и вновь воскрешала в памяти картину увиденной ей в зеркале запруды горной местности с одинокой хижиной, пытаясь отыскать там какую-нибудь яркую примету, что подсказала бы ей путь, но перед глазами вставали лишь заснеженные сосны и старый, заброшенный дом в сиянии парящей над ними белой птицы. Ей показалось, что ветер как будто бы немного стих и вместе с тем дыхание его стало более студеным. Солнце заметно померкло, склон Одинокой горы укрыла мрачная тень. На руку Эйфории опустилась крохотная снежинка, кольнув внезапным холодом, а следом, не прошло и минуты, множество белых мушек замелькали перед глазами девушки, вихрясь на ветру в причудливом танце. Эйфория выглянула из-за камня, с неба, как по волшебству затянутого снеговыми тучами, сыпала белая крупа, покрывая окрестные валуны и землю слоем ледяной крошки. Шквалистый порыв обжег лицо холодом и сбил дыхание, заставив ее сделать судорожный вдох. Погода окончательно испортилась и грозила обернуться настоящей зимней бурей, такой невероятной в это время года. Нужно было найти надежное укрытие, чтобы переждать набиравшее силу ненастье, хотя Эйфи подозревала, что ждать придется долго, но повернуть и сдаться, тогда как цель ее долгого пути была возможно где-то рядом, она уже не могла. Оставалось только двигаться вперед и дальше, цепляясь за ускользающую надежду.
Прячась за кобылку от сбивавшего с ног ветра, что толкал ее назад, сметал и сбивал с пути, не давая поднять голову, пробирал своим морозным дыханием до самого сердца, Эйфория настойчиво брела, не различая ничего перед собой дальше нескольких шагов. Все чаще и чаще она замирала, чтобы, прижавшись к теплому лошадиному боку согреть немного покрасневшие руки, замерзшие до болезненной ломоты в пальцах. Из глаз ее катились слезы, застывая на ветру, в волосы набился снег, а ног она уже не чувствовала, лишь когда спотыкалась о камни, они о напоминали о себе пронзительной болью. Эйфория не знала сколько времени она пыталась пробиться сквозь метель, силы оставляли ее, а укрытие, пещера или даже щель в скале, где можно было бы переждать ненастье и развести костер, все не находилось. Снег покрывал уже всю землю плотным слоем, но местность стала более равнинной и вскоре Эйфория разглядела сквозь пелену снегопада, черневшие впереди отвесные скалы, уходящие далеко ввысь. Надеясь отыскать в их подножии убежище, она принялась настойчиво понукать лошадь, но та неожиданно уперлась и с громким ржанием попятилась назад, не поддаваясь ни на ласковые уговоры, ни на окрики охваченной отчаянием девушки. А потом и вовсе, вырвала из ее ослабевших рук уздечку и с громким, испуганным ржанием умчалась прочь.
- Да, что же это такое, - прошептала Эйфория, опускаясь в изнеможении на обледенелую землю, обхватив себя озябшими руками за плечи, она тихо заплакала. И тут до слуха девушки вновь донесся уже отчетливо тот странный, встревоживший ее звук. Она подняла голову, огляделась и вдруг заметила: снег вокруг был испещрен глубокими следами с острыми отметинами от когтей, будто от лап огромных то ли собак, то ли, с замиранием сердца, поняла Эйфория, волков. Она вскочила, и едва не упав навзничь под порывом толкавшего ее назад ветра, бросилась бежать оттуда прочь, не разбирая дороги, ничего не видя в бушующей вокруг метели. Собрав последние силы, в безысходном отчаянии она закричала: «Реми! Реми!», чувствуя, как ветер глушит ее слабый голос своим злобным хохотом и свистом, рвет его на части, забивая рот снегом, перехватывая дыхание, сбивая с ног. Подвернувшийся под ноги камень довершил дело, девушка упала и покатилась вниз по склону. Эхом гаснущего сознания, она вновь услышала близкий волчий вой. «Вот и все», - успела подумать Эйфория перед тем, как снежная рука ветра закрыла ей глаза, погрузив во тьму беспамятства…
…Тонкая корочка льда отливала бутылочной зеленью, по его блестящей поверхности мела снежная поземка, вокруг не было ни души и стояла оглушающая тишина, от которой тонко, по комариному, звенело в ушах. Лишь иногда раздавалось легкое, но от того еще более угрожающее, потрескивание покрывавшего темные воды озера ледяного панциря, по которому Эйфория шла, пытаясь совладать с дрожью, охваченного стылым холодом, тела. Она осторожно делала один шаг за другим и каждый из них мог стать последним. Непослушные, замерзшие губы что-то шептали, глаза смотрели и не видели ничего, кроме ледяного поля под ногами и хмурого неба над головой. Но вот с вышины раздался новый звук, пронзительное воронье карканье, в ту же минуту лед у нее под ногами проломился с оглушительным треском. Эйфория, громко вскрикнув, ухнула с головой в черную, обжигавшую студеным холодом воду и проснулась.
Она лежала в кровати, укрытая теплым шерстяным одеялом, а сверху еще и домотканым пледом. Снова раздался громкий треск и повернув голову, Эйфи увидела камин, в котором жарко горели толстые, сосновые ветви, смола на них пузырилась и плавилась, охваченная пламенем, трещала и вспыхивала оранжевыми искрами. В задернутое легкими шторами окно комнаты пробивался белый свет, еще не набравшего силу утра. Она поднялась и с удивлением заново родившегося человека, огляделась. Комната была небольшой, но очень уютной: на камине, от которого шло живое тепло и свет, стоял глиняный кувшин с веточками сосны, чьи длинные, пушистые иголки сияли свежей зеленью, а крупные коричневые шишки золотились в отсветах каминного огня. Возле стены, напротив кровати, виднелся платяной шкаф из светлого дерева, украшенный резьбой. Сбоку от него расположился стол, на котором Эйфи заметила аккуратную стопку книг и несколько тетрадей, маленькую вазочку из синего стекла для цветов, заполненную карандашами и кисточками, а еще старую детскую игрушку – деревянную лошадку, некогда раскрашенную яркими красками, уже изрядно потускневшими от времени. Стены, были сложены из ровных каменных кирпичей и побелены.
Эйфория поднялась на постели, опустила босые ноги на пеструю, плетеную из камыша циновку, и смутилась, обнаружив, что на ней только длинная белая рубашка. Просушенные хлопковые штаны и вязаная куртка девушки были сложены на стуле, стоявшем у изголовья кровати, а рядом - обувь.
- Где я? – эта мысль первой пришла ей в голову, когда сознание прояснилось. Эйфи подошла к окну и распахнула штору, пейзаж – покрытая травяным ковром поляна, сосновый лесок невдалеке, а за ним скалы и заснеженные вершины гор, был ей незнаком. Заслышав чьи-то шаги за дверью комнаты, Эйфория торопливо оделась и увидев, как начала открываться с тонким скрипом дверь, замерла на месте, с невольным трепетом ожидая того, кто войдет. В дверном проеме возник мужчина, размеры которого так поразили Эйфи, что она не смогла сдержать удивленного возгласа. Очень высокий и плечистый, с темной гривой длинных волос, лицом, заросшим курчавой бородой, он показался ей суровым горным духом, но светло-голубые глаза его смотрели приветливо и совсем не грозно. Напротив, увидев застывшую в испуге девушку, он рассмеялся добрым, рокочущим смехом и произнес густым, низким голосом, так шедшим его могучей фигуре:
- Как же я рад, что вы наконец очнулись. Я – Ник. Ник Раст. А вас как зовут, красавица?
- Эйфория, - растерянно пробормотала она. – Это вы меня спасли?
- Нет, не я… Он.
Мужчина указал рукой на окно. Эйфория обернулась и увидела идущего по траве поляны юношу, чьи волосы сияли снежной белизной, а в них сверкала в лучах восходящего солнца единственная серебряная прядь.
- Скажи мне, что ты чувствуешь?
Этот голос, он мне знаком. Но откуда? Он звучит, как эхо прошлой жизни, очень далекой, безвозвратно ушедшей. Он будит мысли, он так настойчив.
- Скажи мне, что ты чувствуешь?
- Ничего…
- Боль? Ты чувствуешь боль?
- Нет, боли нет.
Этот голос, знакомый голос. Но чей он? Я не могу вспомнить.
- Холод? Тебе холодно?
- Да, я чувствую холод. Это… приятно.
- Скажи мне, что ты помнишь?
Теперь я начинаю вспоминать: этот настойчивый голос, он пробивался через мрак, через боль, разрывавшую сердце, усмирял ее, уводил за пределы сознания, погружая в ледяное ничто. Жар, сжигавший плоть исчез, темное пламя погасло, вспыхнув в последнем судорожном порыве и осветив окружающий мрак. И я увидел далеко внизу черную крепость на скалистых уступах, лес, на опушке которого чернели неподвижные фигуры. А надо всем этим небо – огромное, холодное, ясное, оно обдавало потоком свежего ветра, пронизывало белым сияющим светом. И это было так прекрасно… А потом меня не стало.
…Реми медленно открыл глаза и сначала не увидел ничего, кроме слепящего белизной света. Но вот сквозь него проступила какая-то фигура, она словно вобрала в себя этот свет, и он смог различить склонившуюся над ним женщину в ореоле светлого сияния. Ее лицо и покрывало волос, вся она, казалось, были сотканы из этого света, он мерцал, переливался и был нестерпимо ярким. Но чем дольше Реми смотрел, тем меньше это сияние слепило его. Может глаза его постепенно привыкали к его безупречной белизне, а может сам свет делался тише и мягче, так что скоро юноша смог различить лицо женщины, оно показалось ему знакомым, красивым и печальным.
- Кто ты? – спросил он ее или, может быть, подумал, потому что не услышал своего голоса.
- Ты не помнишь меня? – сказала женщина, не размыкая губ. Казалось, она говорила глазами, в которых сквозила нежная голубизна неба, обрамленная длинными, белыми, будто заиндевевшими, ресницами.
- Я знаю тебя, так же, как и твой голос, но не могу вспомнить откуда.
Женщина мягко улыбнулась ему и прикоснулась пальцами к его губам, потом спросила:
- Что ты помнишь? Ты помнишь, кто ты?
- Я помню Черную крепость, помню там был мальчик. Они называли его изгоем, он был отверженным. Его сжигал темный огонь, его спутниками были боль и страдания. Теперь его нет… Это был я?
- Да, мой милый. Но все это в прошлом, все закончилось. Прошлое закончилось. Ты прошел обряд и возродился, теперь ты другой. Ты – Белый Ворон и ты свободен…
* * *
Над Черной крепостью нависли тяжелые снеговые тучи, они клубились вокруг, дышали ледяным холодом, прижимали к земле, угрожая разразиться бурей. Обитатели крепости с тревогой и недоумением поглядывали в неласковое небо, зябко кутаясь в теплые плащи, в это время года еще никто не ждал здесь ни серьезных холодов, ни снега. С недавних пор среди воронов начали ходить нехорошие слухи, рассказывали что-то совсем уж невероятное, будто кинжал посвящения сгорел в огне темного пламени, когда скарг вонзил клинок из кости Первоворона в сердце изгоя.
- Но разве там, на ее склонах не живут люди? – спросила Эйфория, продолжая хмуриться. – Я слышала, что, когда-то там жила семья, которую убили люди из черного племени, но дом остался стоять и цел до сих пор. Так неужели же никто не знает, как найти его?
Теперь нахмурился старик и повернувшись к Урбану сказал:
- Пойдемте в дом, я чую запах свежих лепешек, а к ним хозяйка нам нальет и молока. У моих коз не простое молоко, оно придаст вам сил. А какой из него получается йорт – домашний сыр! Скажу не хвастаясь, нигде такого больше нет.
Когда со скромным ужином было покончено, Эйфория вновь завела разговор об Одинокой горе. Душа ее горела нетерпением, и, если бы не ночь, укрывшая все черным покрывалом и крайняя усталость, она, не медля больше ни минуты, отправилась бы в путь. Ведь, где-то там, на склоне этой величавой и непреступной твердыни таился ответ на мучивший ее вопрос, и от которого зависела теперь вся ее жизнь. Старый Сержо неодобрительно покачав головой, вновь раскурил свою трубку, набив ее душистым табаком, и приправив сухой щепоткой какой-то местной, очень ароматной травки. Потом он произнес вполголоса:
- Твоя настойчивость подсказывает мне, что интерес к этой вершине не случаен. Ты ищешь то, чего уж много лет никто не видел, да и раньше вряд ли кто из нашего селения знавал туда дорогу. Я слышал про этот дом в горах, но никогда там не был сам. Возможно, люди гор могли бы рассказать тебе побольше, но они редко бывают в здешних местах, к тому же не отличаются гостеприимством и, в отличии от старика Сержо, не болтливы. Не знаю для чего вам нужна старая пустая хижина, но на ту гору ты не попадешь. Вот уже много месяцев, с тех пор как появился там хозяин, она закрыта для людей и тех, кто пытается проникнуть на нее встречают совсем неласково.
- Ты говоришь, что кто-то называет себя хозяином этой горы, - взволновано спросила Эйфория. – Но кто он? Человек? Или другое существо?
- Не ведаю я, человек он или нет. Одно лишь знаю, что теперь эту вершину зовут между собою люди Горою Белого ворона, в таком он появляется обличье, и он не любит незваных гостей. И вот, что я скажу тебе еще, из тех, кто отважился нарушить покой горы, обратно не вернулся ни один.
…Солнце высоко поднялось на безоблачном, ясном небе, заливая светом склон Одинокой горы, где пробивались между камнями пучки остролистой травы, да небольшие купы деревьев теснились на скальных карнизах. Копыта лошади скользили на щебеночных россыпях, подъем становился все круче и круче, так что скоро Эйфория была вынуждена спешиться, отпустив усталую кобылку немного попастись и отдохнуть. Сама она тоже решила подкрепиться, достав из притороченной к седлу котомки лепешку и глиняную бутылку с родниковой водой. Рано утром, как только старик Сержо погнал своих коз на горное пастбище, а хозяйка ушла на реку, Эйфи, оседлав кобылку и, не став будить крепко спящего на старой бараньей шкуре Урбана, потихоньку тронулась в путь держа направление к Одинокой горе. Преодолев каменистую гряду, она начала восхождение, ступив на запретную территорию.
В том, что земля эта была под надзором, Эйфория убедилась почти сразу, по тому, как изменилась погода, в лицо ей уже не один час дул сильный, пронизывающий ветер, который чем выше она поднималась, тем становился все холоднее и злее. Но Эйфи, кутаясь в теплую куртку, где верхом, где таща за узду упиравшуюся кобылку, упрямо выискивала дорогу наверх среди нагромождения валунов, обходя похожие на крутые бараньи лбы, отвесные гранитные уступы и острые как пики скалы, торчавшие из земли словно стиснутые в угрожающем жесте каменные пальцы, давая себе небольшие передышки на зеленых террасах, где под яростно свистевшим ветром стлались по земле, теряя лепестки, яркие луговые цветы.
Укрывшись от непогоды за обломком большого валуна, Эйфория торопливо поела, потом подышала на застывшие от холода пальцы, и прислушалась. В завывании ветра ей почудился какой-то другой, встревоживший ее звук. Лошадь, щипавшая траву неподалеку, приподняла голову и насторожила чуткие уши, потом всхрапнула и вновь принялась выстригать вокруг себя участок аппетитной сочной зелени. Девушка устало вздохнула, она вновь и вновь воскрешала в памяти картину увиденной ей в зеркале запруды горной местности с одинокой хижиной, пытаясь отыскать там какую-нибудь яркую примету, что подсказала бы ей путь, но перед глазами вставали лишь заснеженные сосны и старый, заброшенный дом в сиянии парящей над ними белой птицы. Ей показалось, что ветер как будто бы немного стих и вместе с тем дыхание его стало более студеным. Солнце заметно померкло, склон Одинокой горы укрыла мрачная тень. На руку Эйфории опустилась крохотная снежинка, кольнув внезапным холодом, а следом, не прошло и минуты, множество белых мушек замелькали перед глазами девушки, вихрясь на ветру в причудливом танце. Эйфория выглянула из-за камня, с неба, как по волшебству затянутого снеговыми тучами, сыпала белая крупа, покрывая окрестные валуны и землю слоем ледяной крошки. Шквалистый порыв обжег лицо холодом и сбил дыхание, заставив ее сделать судорожный вдох. Погода окончательно испортилась и грозила обернуться настоящей зимней бурей, такой невероятной в это время года. Нужно было найти надежное укрытие, чтобы переждать набиравшее силу ненастье, хотя Эйфи подозревала, что ждать придется долго, но повернуть и сдаться, тогда как цель ее долгого пути была возможно где-то рядом, она уже не могла. Оставалось только двигаться вперед и дальше, цепляясь за ускользающую надежду.
Прячась за кобылку от сбивавшего с ног ветра, что толкал ее назад, сметал и сбивал с пути, не давая поднять голову, пробирал своим морозным дыханием до самого сердца, Эйфория настойчиво брела, не различая ничего перед собой дальше нескольких шагов. Все чаще и чаще она замирала, чтобы, прижавшись к теплому лошадиному боку согреть немного покрасневшие руки, замерзшие до болезненной ломоты в пальцах. Из глаз ее катились слезы, застывая на ветру, в волосы набился снег, а ног она уже не чувствовала, лишь когда спотыкалась о камни, они о напоминали о себе пронзительной болью. Эйфория не знала сколько времени она пыталась пробиться сквозь метель, силы оставляли ее, а укрытие, пещера или даже щель в скале, где можно было бы переждать ненастье и развести костер, все не находилось. Снег покрывал уже всю землю плотным слоем, но местность стала более равнинной и вскоре Эйфория разглядела сквозь пелену снегопада, черневшие впереди отвесные скалы, уходящие далеко ввысь. Надеясь отыскать в их подножии убежище, она принялась настойчиво понукать лошадь, но та неожиданно уперлась и с громким ржанием попятилась назад, не поддаваясь ни на ласковые уговоры, ни на окрики охваченной отчаянием девушки. А потом и вовсе, вырвала из ее ослабевших рук уздечку и с громким, испуганным ржанием умчалась прочь.
- Да, что же это такое, - прошептала Эйфория, опускаясь в изнеможении на обледенелую землю, обхватив себя озябшими руками за плечи, она тихо заплакала. И тут до слуха девушки вновь донесся уже отчетливо тот странный, встревоживший ее звук. Она подняла голову, огляделась и вдруг заметила: снег вокруг был испещрен глубокими следами с острыми отметинами от когтей, будто от лап огромных то ли собак, то ли, с замиранием сердца, поняла Эйфория, волков. Она вскочила, и едва не упав навзничь под порывом толкавшего ее назад ветра, бросилась бежать оттуда прочь, не разбирая дороги, ничего не видя в бушующей вокруг метели. Собрав последние силы, в безысходном отчаянии она закричала: «Реми! Реми!», чувствуя, как ветер глушит ее слабый голос своим злобным хохотом и свистом, рвет его на части, забивая рот снегом, перехватывая дыхание, сбивая с ног. Подвернувшийся под ноги камень довершил дело, девушка упала и покатилась вниз по склону. Эхом гаснущего сознания, она вновь услышала близкий волчий вой. «Вот и все», - успела подумать Эйфория перед тем, как снежная рука ветра закрыла ей глаза, погрузив во тьму беспамятства…
…Тонкая корочка льда отливала бутылочной зеленью, по его блестящей поверхности мела снежная поземка, вокруг не было ни души и стояла оглушающая тишина, от которой тонко, по комариному, звенело в ушах. Лишь иногда раздавалось легкое, но от того еще более угрожающее, потрескивание покрывавшего темные воды озера ледяного панциря, по которому Эйфория шла, пытаясь совладать с дрожью, охваченного стылым холодом, тела. Она осторожно делала один шаг за другим и каждый из них мог стать последним. Непослушные, замерзшие губы что-то шептали, глаза смотрели и не видели ничего, кроме ледяного поля под ногами и хмурого неба над головой. Но вот с вышины раздался новый звук, пронзительное воронье карканье, в ту же минуту лед у нее под ногами проломился с оглушительным треском. Эйфория, громко вскрикнув, ухнула с головой в черную, обжигавшую студеным холодом воду и проснулась.
Она лежала в кровати, укрытая теплым шерстяным одеялом, а сверху еще и домотканым пледом. Снова раздался громкий треск и повернув голову, Эйфи увидела камин, в котором жарко горели толстые, сосновые ветви, смола на них пузырилась и плавилась, охваченная пламенем, трещала и вспыхивала оранжевыми искрами. В задернутое легкими шторами окно комнаты пробивался белый свет, еще не набравшего силу утра. Она поднялась и с удивлением заново родившегося человека, огляделась. Комната была небольшой, но очень уютной: на камине, от которого шло живое тепло и свет, стоял глиняный кувшин с веточками сосны, чьи длинные, пушистые иголки сияли свежей зеленью, а крупные коричневые шишки золотились в отсветах каминного огня. Возле стены, напротив кровати, виднелся платяной шкаф из светлого дерева, украшенный резьбой. Сбоку от него расположился стол, на котором Эйфи заметила аккуратную стопку книг и несколько тетрадей, маленькую вазочку из синего стекла для цветов, заполненную карандашами и кисточками, а еще старую детскую игрушку – деревянную лошадку, некогда раскрашенную яркими красками, уже изрядно потускневшими от времени. Стены, были сложены из ровных каменных кирпичей и побелены.
Эйфория поднялась на постели, опустила босые ноги на пеструю, плетеную из камыша циновку, и смутилась, обнаружив, что на ней только длинная белая рубашка. Просушенные хлопковые штаны и вязаная куртка девушки были сложены на стуле, стоявшем у изголовья кровати, а рядом - обувь.
- Где я? – эта мысль первой пришла ей в голову, когда сознание прояснилось. Эйфи подошла к окну и распахнула штору, пейзаж – покрытая травяным ковром поляна, сосновый лесок невдалеке, а за ним скалы и заснеженные вершины гор, был ей незнаком. Заслышав чьи-то шаги за дверью комнаты, Эйфория торопливо оделась и увидев, как начала открываться с тонким скрипом дверь, замерла на месте, с невольным трепетом ожидая того, кто войдет. В дверном проеме возник мужчина, размеры которого так поразили Эйфи, что она не смогла сдержать удивленного возгласа. Очень высокий и плечистый, с темной гривой длинных волос, лицом, заросшим курчавой бородой, он показался ей суровым горным духом, но светло-голубые глаза его смотрели приветливо и совсем не грозно. Напротив, увидев застывшую в испуге девушку, он рассмеялся добрым, рокочущим смехом и произнес густым, низким голосом, так шедшим его могучей фигуре:
- Как же я рад, что вы наконец очнулись. Я – Ник. Ник Раст. А вас как зовут, красавица?
- Эйфория, - растерянно пробормотала она. – Это вы меня спасли?
- Нет, не я… Он.
Мужчина указал рукой на окно. Эйфория обернулась и увидела идущего по траве поляны юношу, чьи волосы сияли снежной белизной, а в них сверкала в лучах восходящего солнца единственная серебряная прядь.
Глава 6. Белый Ворон
- Скажи мне, что ты чувствуешь?
Этот голос, он мне знаком. Но откуда? Он звучит, как эхо прошлой жизни, очень далекой, безвозвратно ушедшей. Он будит мысли, он так настойчив.
- Скажи мне, что ты чувствуешь?
- Ничего…
- Боль? Ты чувствуешь боль?
- Нет, боли нет.
Этот голос, знакомый голос. Но чей он? Я не могу вспомнить.
- Холод? Тебе холодно?
- Да, я чувствую холод. Это… приятно.
- Скажи мне, что ты помнишь?
Теперь я начинаю вспоминать: этот настойчивый голос, он пробивался через мрак, через боль, разрывавшую сердце, усмирял ее, уводил за пределы сознания, погружая в ледяное ничто. Жар, сжигавший плоть исчез, темное пламя погасло, вспыхнув в последнем судорожном порыве и осветив окружающий мрак. И я увидел далеко внизу черную крепость на скалистых уступах, лес, на опушке которого чернели неподвижные фигуры. А надо всем этим небо – огромное, холодное, ясное, оно обдавало потоком свежего ветра, пронизывало белым сияющим светом. И это было так прекрасно… А потом меня не стало.
…Реми медленно открыл глаза и сначала не увидел ничего, кроме слепящего белизной света. Но вот сквозь него проступила какая-то фигура, она словно вобрала в себя этот свет, и он смог различить склонившуюся над ним женщину в ореоле светлого сияния. Ее лицо и покрывало волос, вся она, казалось, были сотканы из этого света, он мерцал, переливался и был нестерпимо ярким. Но чем дольше Реми смотрел, тем меньше это сияние слепило его. Может глаза его постепенно привыкали к его безупречной белизне, а может сам свет делался тише и мягче, так что скоро юноша смог различить лицо женщины, оно показалось ему знакомым, красивым и печальным.
- Кто ты? – спросил он ее или, может быть, подумал, потому что не услышал своего голоса.
- Ты не помнишь меня? – сказала женщина, не размыкая губ. Казалось, она говорила глазами, в которых сквозила нежная голубизна неба, обрамленная длинными, белыми, будто заиндевевшими, ресницами.
- Я знаю тебя, так же, как и твой голос, но не могу вспомнить откуда.
Женщина мягко улыбнулась ему и прикоснулась пальцами к его губам, потом спросила:
- Что ты помнишь? Ты помнишь, кто ты?
- Я помню Черную крепость, помню там был мальчик. Они называли его изгоем, он был отверженным. Его сжигал темный огонь, его спутниками были боль и страдания. Теперь его нет… Это был я?
- Да, мой милый. Но все это в прошлом, все закончилось. Прошлое закончилось. Ты прошел обряд и возродился, теперь ты другой. Ты – Белый Ворон и ты свободен…
* * *
Над Черной крепостью нависли тяжелые снеговые тучи, они клубились вокруг, дышали ледяным холодом, прижимали к земле, угрожая разразиться бурей. Обитатели крепости с тревогой и недоумением поглядывали в неласковое небо, зябко кутаясь в теплые плащи, в это время года еще никто не ждал здесь ни серьезных холодов, ни снега. С недавних пор среди воронов начали ходить нехорошие слухи, рассказывали что-то совсем уж невероятное, будто кинжал посвящения сгорел в огне темного пламени, когда скарг вонзил клинок из кости Первоворона в сердце изгоя.
