Он, словно почувствовал мой взгляд, поднял голову от конспекта, улыбнулся так мило и откровенно, что я смутилась. Какой же он милашка! Так похож на моего первого мужа: такой же мощный атлетический торс с крепкой шеей борца, бронзовый загар на лице оттеняет русые выгоревшие волосы, зачёсанные назад. Серо-голубые глаза, прищуренные с хитрецой, большой рот с резко-изогнутыми линиями губ и соблазнительная ямочка на подбородке сводили меня с ума.
Как же я любила когда-то этот образ! Давно-давно! Но помню до сих пор каждую морщинку, родинку, ямочку… Чего не скажу про прочих своих мужей. Конечно, кого-то любила за внешность, кого-то за богатство или положение, ну, это уже не важно. Это было так давно! А сейчас – Антон! Такой молодой, такой красивый – отрадой льёт бальзам на моё сердце! Вечно бы смотрела на него взглядом, преисполненным томления и мурлыкала от умиления. Но мне – пятьдесят лет! Пять де-сят-ков! Полсотни! Звучит ужасающе! А я давно перестала считать свои годы и не зацикливалась на возрасте, пока не появился Антон в моей степенной, размеренной, вполне счастливой жизни.
Стоило пройти мимо меня шумной компании студентов, как всё моё нутро наполнялось какой-то необъяснимой волчьей тоской. Я, как завороженная, смотрю на молодость: её красоту и дозволенную свободу, а она пробегает мимо, с жадным любопытством взирая на свой мир. Льются разноцветным перекрёстным огнем искры задорных глаз, из которых мощным импульсом брызжет молодая жизненная энергия, так и светятся в них веселье и беззаботность этого прекрасного золотого времени. Мне всегда не хватало этого эйфоричного ощущения, и семнадцать лет мне было только однажды и то, омрачённое горькой судьбой. Сейчас я научилась радоваться вечности, сколько бы лет мне не было.
***
В принципе, я довольна своей внешностью и на зависть смазливым студенткам, пластичной походкой гуляющей пантеры, прохаживаюсь по коридору. Мой слух улавливает тихие всхлипы и шмыганье носа, где-то под лестницей, ведущей в подвал. Я спускаюсь, а там – Лиза (однокурсница Антона) вся в слезах. Я поняла: опять девицы её донимали, гнобили и смеялись над ней. Молодость - к тому же - жестока. Испокон веков так было: всегда находился объект для насмешек и издевательств. Лиза плакала, проклинала своё некрасивое, прыщавое лицо и сутулое плоское тело. Я присмотрелась к девушке: не то чтобы она была некрасива - она была запущена. Всего делов-то: тело отшлифовать в спортивном зале, а лицо – в косметических салонах, плюс чистка организма и диеты. Не так уж много работы. Я поймала себя на мысли, что уже начала оценивать её молодое тело. Где-то в потайных закоулках моего извращённого мозга вновь зарождались мысли о «новом доме», о молодости!
- О, молодость! Как она прекрасна! – Я начала обрабатывать девушку любезным тоном. - Ты считаешь, что ты некрасива? Это не так. Молодость не может быть некрасивой. Поработай над собой, и ты увидишь, что напрасно лила слёзы. – Чистосердечно, от всей души я пожалела несчастную.
Лиза вскинула на меня страдальческое лицо и сказала со злым сарказмом, вкладывая в слова всю накипевшую горечь:
- Ненавижу! Ненавижу, вот это… это… это… - Она била себя по щекам, по ногам, по бедрам. – Вам хорошо говорить! Вы - красавица! Живёте счастливо, хорошая работа, наверное - красивый дом и всё такое… Я о таком даже мечтать не могу!
- Лиза! – прервала я её, - у тебя тоже всё будет! – И невзначай выскочили опасные слова: - Если б мне предложили поменяться с тобой телами, я бы, не задумываясь, согласилась…
Боже, что ж я так открыто начала! Ну, конечно же, я думаю об Антоне! Он – в сердце моём, в голове, в мыслях… Я – старуха, ему двадцать пять. Хотя я так люблю своё тело, так много в него вложила! Но – Антон! Ради него готова и на перемены… Я положила на первую чашу весов свой успех, на вторую - любовь. И она перевесила.
Успокоив Лизу, я пригласила её к себе в гости (конечно, уже с «тёмными» мыслями). Мы сели в мою вишневую иномарку и покатили по улицам в самое сердце города, в шикарный район высоток. Бедная наивная девушка восхищалась моей квартирой, которая создавала приятное чувство изысканности и удобства, моим шикарным и дорогим гардеробом, и всякими безделушками из дамской сумочки. Похоже, что неожиданный спазм сжал её горло и, судорожно сглотнув, она горько заплакала, проклиная судьбу. Не обращая внимания на её мрачное настроение, я посчитала, что она «готова» и повела разговор в нужном мне направлении. А для начала – узнать бы всё о её жизни. Что за ДНК у неё, какую роспись там оставил Всевышний, с чем мне придётся столкнуться и воевать?
Родители Лизы давно были в разводе: отец ушёл сам, так как мать частенько прикладывалась к рюмке. Любила погульванить с размахом: собирала своих весёлых подруг с друзьями и устраивала праздники с баяном, пляской и пьяным завыванием завсегдатай песни: «Вот, кто-то с горочки спустился…». Она работала начальником смены на мясокомбинате, поэтому шашлыки в доме не переводились. Со смены возвращалась с ворованным грузом отборного мяса, прятав его под платьем на обмотанной целлофаном талии и, не стесняясь, разворачивала в доме торговлю для соседей.
После отца появилась вереница отчимов. Надолго задержался последний Жора, а Лиза по детской наивности звала его Обжора. Он много ел и пил, стал пузатым и лысым, хотя был моложе своей сожительницы на десять лет. Мать Лизы это не смущало, сама была без комплексов, хотя тоже заплывала жиром, превращаясь в колобка. Жора так и называл её «колобок», кажется, даже забыл, что её звали Катериной. Дабы удержать молодого мужика всячески ему угождала, подарив мотоцикл с коляской. Выпивка текла рекой, как и гости – званые и незваные. В такие дни Лиза старалась держаться подальше от пьяной компании, чтобы неадекватные кавалеры не приставали к ней, не щипали её за бока и не уговаривали выпить за знакомство.
Жора потерял стыд: пока Катерина на работе, откровенно приставал к Лизе, за что получил от неё скалкой по голове. Когда отошёл от боли, взбесился и пригрозил ей, что расскажет матери, как её дочь – малолетняя потаскушка, соблазняет невинного Жору. Лиза подумала, поразмыслила и не стала пороть горячку - ругаться и жаловаться. Конечно же, мать поверит ему. У неё пелена на глазах от любви к молодому пройдохе, поэтому разбираться кто прав, а кто виноват – она не сочтёт нужным. Лизе остаётся ждать конца учебного года, и сразу после выпускного вечера она сбежит из своего посёлка в город.
Уже, будучи студенткой, Лиза сняла маленькую пошарканную комнатку у бабки-самогонщицы, которая попрекала девушку за низкую квартплату и понукала ею как вздумается. Она мыла подъезды по ночам, чтобы покупать себе хоть какие-то модные шмотки, но и это не спасало от насмешек однокурсниц. Современные, взбалмошные девицы причислили бедную деревенскую девушку к «белым воронам», не допуская её, тем самым, в свой студенческий тусовочный круг.
Был у Лизы роман с парнем однокурсником Петром, но недолго, через пару ночей откочевал он к другой доверчивой дурёхе. Остались в прошлом горькие воспоминания от неразделённой любви, тяжёлым грузом осели на сердце обиды и унижения. Только замечала бедная Лиза, как иногда в компаниях Пётр, косясь с ухмылкой в её сторону, о чём-то похихикивал с друзьями. Ей казалось, что он говорил о ней, бог знает что, после чего она убегала под спасительную лестницу, где могла утолить своё горе выплаканными слезами. Как она это пережила? Лучше не знать! Была на грани душевного срыва – самоубийства, как это часто бывает с наивными, слишком эмоционально-душевными девушками, отдавшись любви безропотно, безоглядно, полагая, что любовь умирает вместе с жизнью. Была на грани – но… не сделала. Что-то щёлкнуло в последний момент в её воспалённом мозгу, и сердце умолкло, только обида осталась – слёзная, ноющая, сверлящая живую плоть до боли, до неистовства.
Я слушала её не радужное начало жизни, успокаивающе поглаживая её плечо, предлагала соки, воды и сладкие десерты, чтобы как-то успокоить разбередившую душу девушки.
- Ты бы хотела так жить, как я живу? – осторожно спросила я, скользнув по лицу гостьи тревожным взглядом.
- О! Да! Да! И тысячу раз – да! – взахлеб повторяла Лиза, а глаза, сверкнув алмазными искорками, выражали такой глубокий интерес, такое жгучее желание, что казалось, она была искренна.
- Даже если тебе будет пятьдесят лет? Минуя молодость… может быть любовь… рождение детей… - Я потихоньку, чтобы не спугнуть плела паутину вопросов, затягивая петли на них. Мне нравилось её тело, и я была готова на обмен.
- Говорю же – да! Не нужна мне эта чёртовая молодость, да и любовью по горло сыта!– настаивала Лиза. - Одно горе от любви! Я даже спрыгнуть хотела с высотки: жить не хотелось… А вы, Алевтина Борисовна, говорите о какой-то любви. Нет её! – заключила Лиза.
- Я правильно тебя поняла: ты согласна поменяться телами? Моя душа будет жить в твоём теле. А твоя - в моём! – повторяла я для пущей убедительности.
Не сводя с неё глаз, я так напряглась, что стала переживать за её эмоциональный взрыв. Как бы она всё в шутку не перевела, но у несчастной лишь округлились глаза (я отметила, что они временами очень красивы), открылся рот от удивления, и она проговорила в мечтательной задумчивости:
- Эх! Если бы это было возможно!
Дело сделано! Ай, да Тина – Алевтина! Всё блестяще, всё превосходно! Кошка поймала птичку! Мур-мур! Я – довольна! Я её съем! Таинственное значение этой радости рисовались в моей улыбке, выражая тихую загадочную торжественность, будто я сорвала «джек-пот» и собираюсь его обналичить.
Далее всё как всегда: звонок ВиктОру, где я настаивала на срочности и именно сегодня, аргументируя тем, что клиент может передумать. Виктор не может долго сопротивляться. Он всегда был таким, независимо от тел. Сейчас он имел довольно-таки хилое, но молодое тело, а когда-то лет двести с лишним тому назад был тяжелоатлетом с мощным торсом, железными мускулами, крепкими ногами - одним словом, просто красавчик. Он был первым моим мужчиной и мужем.
ПАРИЖ. 1789 год…
Худенькая, кудрявая черноволосая девчушка, лежала на мостовой в луже крови, умирая от боли, готовая отдать богу душу. Чьи-то руки - крепкие, надёжные, подняли её умирающее тело, и всё ещё в сознании, повинуясь внутреннему инстинкту, умирающая отдалась во власть их объятий. Эти руки вернули девчушке свет, жизнь, свежее утро, душистую прохладу на закате. Её глаза снова увидели из маленького окошка краешек солнца, расписанное загадочными знаками из корявых чёрных веток по жёлтому фону неба, и она переводила их значение на свой счастливый язык радости. Флёр была счастлива, что живёт и дышит этим жарким летним воздухом, чувствует и слышит щебет птиц, звук которых терялся в густых кронах деревьев, что давало ей некую долю удовольствий. То, что происходило за стенами этого замка: революция, страшная толпа, шайки разбойников - всё это было не здесь, а где там - в другой жизни, а здесь - в старом каменном доме было тихо и умиротворённо.
Этот старинный замок с многочисленными полуразрушенными башенками и тайными лабиринтами, насчитывающий сотню лет, принадлежал некому врачевателю ВиктОру - русскому по происхождению, бежавшего лет пять назад, из родных русских земель по веским причинам.
Обосновавшись во Франции с труппой циркачей, веселил публику, играючи подкидывая тяжёлые гири. Но это занятие было для отвода глаз, на самом деле он врачевал, химичил (тогда говорили: колдовал), знал много языков, изучал разные науки. Алхимия была любимым увлечением Виктора. На полу, на столах лежали стопки книг в старых кожаных переплётах с золотым теснением, над которыми он проводил большую часть времени. Ещё у него была тайная комната, где он надолго запирался и проводил какие-то опыты. Два огромных чёрных ротвейлера охраняли вход, хотя толстая дверь, обитая железом, была непробиваема. Эти суровые натренированные псы сопровождали хозяина в его ночных вылазках. Они были не только гарантом его безопасности, были частью семьи, были его детьми, его «подопытными кроликами».
В это неспокойное время Виктор частенько возвращался домой к полуночи с площади, где оказывал безвозмездную помощь раненым. Революция повергла страну в гражданскую войну, так что выявить кто враг, а кто друг представлялось невозможным: били и убивали со всех сторон. В один из таких поздних тёмных вечеров, слуга, шедший впереди врачевателя, осветил горящим факелом искалеченное тело юной девушки, а псы, поскуливая, сели охранять находку. Врачеватель осмотрел раненную, убедившись в наличии признаков жизни, подхватил её как перышко своими железными руками и нёс, не шелохнувшись около получаса, зная, что любое движение причиняет ей нестерпимую боль.
Девушка выжила, пролежав в его каменных палатах несколько месяцев, но вот ноги лежали как неживые, как две несгибаемые палки, отказываясь ходить, обрекая её молодость на тихое увядание обречённой беспомощности. Она так и влачила бы одинокую жалкую жизнь, если бы не любовь, которая заглушала на время боль души от неполноценного существования. Она вспомнила, с каким девичьим восторгом, замирая в молчаливом изумлении, смотрела на выступление этого могучего врачевателя, однажды, задержавшись на площади, за что позже приняла наказание в пансионе. Ещё долго девушка болела этими воспоминаниями, закрепившими его образ в глазах, в уме, в сердце. Память вмиг рисовала фигуру тяжелоатлета, подбрасывающего тяжести, как яблочки, ловя их легко, с улыбкой и обаянием, и как она смутилась, когда этот полубог подмигнул ей, словно отметил её, выделил из толпы, запечатлел как печать судьбы. Более прекрасного и мужественного мужчины не доводилось видывать юной Флёр. Она помнила своё смущение и необъяснимую радость, вдруг охватившие её, будто душа светом наполнилась, будто крылья выросли и ей стыдно на людях взлететь, чтобы не осудили за чистое, светлое чувство. А теперь она благодарит судьбу, когда, возвратившись с того света, вдруг увидела его лицо: крепкие скулы, мягкая, милая-милая улыбка, почти отеческая, и тёплый, нежный взгляд, где витали божественные искорки. В полусне она прошептала: «Это ты… Jet’aime! Я тебя люблю!»
Ему, Виктору было тридцать, а ей шестнадцать. Они повенчались в старом соборе на окраине Парижа. Он называл её малюткой Флёр и говорил, что его любовь огромна, как мир, как вселенная, и он обязательно придумает, как поставить её на ноги.
И он придумал…
Обещал любимой, что скоро всё изменится.
Она верила ему и была счастлива. Но недолго. Тем временем Флёр коротала дни на балконе, с грустью и с завистью смотрела на прохожих: они ходили, бегали, прыгали – какой восторг! Её ресницы еле сдерживали поток навернувшихся слёз, и, прорвавшись, уносили, топили и съедали солью её нежные мечты, которым уже не суждено сбыться, и она, впадая в отчаяние, горько восклицала: «Какое это счастье – уметь ходить!
Как же я любила когда-то этот образ! Давно-давно! Но помню до сих пор каждую морщинку, родинку, ямочку… Чего не скажу про прочих своих мужей. Конечно, кого-то любила за внешность, кого-то за богатство или положение, ну, это уже не важно. Это было так давно! А сейчас – Антон! Такой молодой, такой красивый – отрадой льёт бальзам на моё сердце! Вечно бы смотрела на него взглядом, преисполненным томления и мурлыкала от умиления. Но мне – пятьдесят лет! Пять де-сят-ков! Полсотни! Звучит ужасающе! А я давно перестала считать свои годы и не зацикливалась на возрасте, пока не появился Антон в моей степенной, размеренной, вполне счастливой жизни.
Стоило пройти мимо меня шумной компании студентов, как всё моё нутро наполнялось какой-то необъяснимой волчьей тоской. Я, как завороженная, смотрю на молодость: её красоту и дозволенную свободу, а она пробегает мимо, с жадным любопытством взирая на свой мир. Льются разноцветным перекрёстным огнем искры задорных глаз, из которых мощным импульсом брызжет молодая жизненная энергия, так и светятся в них веселье и беззаботность этого прекрасного золотого времени. Мне всегда не хватало этого эйфоричного ощущения, и семнадцать лет мне было только однажды и то, омрачённое горькой судьбой. Сейчас я научилась радоваться вечности, сколько бы лет мне не было.
***
В принципе, я довольна своей внешностью и на зависть смазливым студенткам, пластичной походкой гуляющей пантеры, прохаживаюсь по коридору. Мой слух улавливает тихие всхлипы и шмыганье носа, где-то под лестницей, ведущей в подвал. Я спускаюсь, а там – Лиза (однокурсница Антона) вся в слезах. Я поняла: опять девицы её донимали, гнобили и смеялись над ней. Молодость - к тому же - жестока. Испокон веков так было: всегда находился объект для насмешек и издевательств. Лиза плакала, проклинала своё некрасивое, прыщавое лицо и сутулое плоское тело. Я присмотрелась к девушке: не то чтобы она была некрасива - она была запущена. Всего делов-то: тело отшлифовать в спортивном зале, а лицо – в косметических салонах, плюс чистка организма и диеты. Не так уж много работы. Я поймала себя на мысли, что уже начала оценивать её молодое тело. Где-то в потайных закоулках моего извращённого мозга вновь зарождались мысли о «новом доме», о молодости!
- О, молодость! Как она прекрасна! – Я начала обрабатывать девушку любезным тоном. - Ты считаешь, что ты некрасива? Это не так. Молодость не может быть некрасивой. Поработай над собой, и ты увидишь, что напрасно лила слёзы. – Чистосердечно, от всей души я пожалела несчастную.
Лиза вскинула на меня страдальческое лицо и сказала со злым сарказмом, вкладывая в слова всю накипевшую горечь:
- Ненавижу! Ненавижу, вот это… это… это… - Она била себя по щекам, по ногам, по бедрам. – Вам хорошо говорить! Вы - красавица! Живёте счастливо, хорошая работа, наверное - красивый дом и всё такое… Я о таком даже мечтать не могу!
- Лиза! – прервала я её, - у тебя тоже всё будет! – И невзначай выскочили опасные слова: - Если б мне предложили поменяться с тобой телами, я бы, не задумываясь, согласилась…
Боже, что ж я так открыто начала! Ну, конечно же, я думаю об Антоне! Он – в сердце моём, в голове, в мыслях… Я – старуха, ему двадцать пять. Хотя я так люблю своё тело, так много в него вложила! Но – Антон! Ради него готова и на перемены… Я положила на первую чашу весов свой успех, на вторую - любовь. И она перевесила.
Успокоив Лизу, я пригласила её к себе в гости (конечно, уже с «тёмными» мыслями). Мы сели в мою вишневую иномарку и покатили по улицам в самое сердце города, в шикарный район высоток. Бедная наивная девушка восхищалась моей квартирой, которая создавала приятное чувство изысканности и удобства, моим шикарным и дорогим гардеробом, и всякими безделушками из дамской сумочки. Похоже, что неожиданный спазм сжал её горло и, судорожно сглотнув, она горько заплакала, проклиная судьбу. Не обращая внимания на её мрачное настроение, я посчитала, что она «готова» и повела разговор в нужном мне направлении. А для начала – узнать бы всё о её жизни. Что за ДНК у неё, какую роспись там оставил Всевышний, с чем мне придётся столкнуться и воевать?
Родители Лизы давно были в разводе: отец ушёл сам, так как мать частенько прикладывалась к рюмке. Любила погульванить с размахом: собирала своих весёлых подруг с друзьями и устраивала праздники с баяном, пляской и пьяным завыванием завсегдатай песни: «Вот, кто-то с горочки спустился…». Она работала начальником смены на мясокомбинате, поэтому шашлыки в доме не переводились. Со смены возвращалась с ворованным грузом отборного мяса, прятав его под платьем на обмотанной целлофаном талии и, не стесняясь, разворачивала в доме торговлю для соседей.
После отца появилась вереница отчимов. Надолго задержался последний Жора, а Лиза по детской наивности звала его Обжора. Он много ел и пил, стал пузатым и лысым, хотя был моложе своей сожительницы на десять лет. Мать Лизы это не смущало, сама была без комплексов, хотя тоже заплывала жиром, превращаясь в колобка. Жора так и называл её «колобок», кажется, даже забыл, что её звали Катериной. Дабы удержать молодого мужика всячески ему угождала, подарив мотоцикл с коляской. Выпивка текла рекой, как и гости – званые и незваные. В такие дни Лиза старалась держаться подальше от пьяной компании, чтобы неадекватные кавалеры не приставали к ней, не щипали её за бока и не уговаривали выпить за знакомство.
Жора потерял стыд: пока Катерина на работе, откровенно приставал к Лизе, за что получил от неё скалкой по голове. Когда отошёл от боли, взбесился и пригрозил ей, что расскажет матери, как её дочь – малолетняя потаскушка, соблазняет невинного Жору. Лиза подумала, поразмыслила и не стала пороть горячку - ругаться и жаловаться. Конечно же, мать поверит ему. У неё пелена на глазах от любви к молодому пройдохе, поэтому разбираться кто прав, а кто виноват – она не сочтёт нужным. Лизе остаётся ждать конца учебного года, и сразу после выпускного вечера она сбежит из своего посёлка в город.
Уже, будучи студенткой, Лиза сняла маленькую пошарканную комнатку у бабки-самогонщицы, которая попрекала девушку за низкую квартплату и понукала ею как вздумается. Она мыла подъезды по ночам, чтобы покупать себе хоть какие-то модные шмотки, но и это не спасало от насмешек однокурсниц. Современные, взбалмошные девицы причислили бедную деревенскую девушку к «белым воронам», не допуская её, тем самым, в свой студенческий тусовочный круг.
Был у Лизы роман с парнем однокурсником Петром, но недолго, через пару ночей откочевал он к другой доверчивой дурёхе. Остались в прошлом горькие воспоминания от неразделённой любви, тяжёлым грузом осели на сердце обиды и унижения. Только замечала бедная Лиза, как иногда в компаниях Пётр, косясь с ухмылкой в её сторону, о чём-то похихикивал с друзьями. Ей казалось, что он говорил о ней, бог знает что, после чего она убегала под спасительную лестницу, где могла утолить своё горе выплаканными слезами. Как она это пережила? Лучше не знать! Была на грани душевного срыва – самоубийства, как это часто бывает с наивными, слишком эмоционально-душевными девушками, отдавшись любви безропотно, безоглядно, полагая, что любовь умирает вместе с жизнью. Была на грани – но… не сделала. Что-то щёлкнуло в последний момент в её воспалённом мозгу, и сердце умолкло, только обида осталась – слёзная, ноющая, сверлящая живую плоть до боли, до неистовства.
Я слушала её не радужное начало жизни, успокаивающе поглаживая её плечо, предлагала соки, воды и сладкие десерты, чтобы как-то успокоить разбередившую душу девушки.
- Ты бы хотела так жить, как я живу? – осторожно спросила я, скользнув по лицу гостьи тревожным взглядом.
- О! Да! Да! И тысячу раз – да! – взахлеб повторяла Лиза, а глаза, сверкнув алмазными искорками, выражали такой глубокий интерес, такое жгучее желание, что казалось, она была искренна.
- Даже если тебе будет пятьдесят лет? Минуя молодость… может быть любовь… рождение детей… - Я потихоньку, чтобы не спугнуть плела паутину вопросов, затягивая петли на них. Мне нравилось её тело, и я была готова на обмен.
- Говорю же – да! Не нужна мне эта чёртовая молодость, да и любовью по горло сыта!– настаивала Лиза. - Одно горе от любви! Я даже спрыгнуть хотела с высотки: жить не хотелось… А вы, Алевтина Борисовна, говорите о какой-то любви. Нет её! – заключила Лиза.
- Я правильно тебя поняла: ты согласна поменяться телами? Моя душа будет жить в твоём теле. А твоя - в моём! – повторяла я для пущей убедительности.
Не сводя с неё глаз, я так напряглась, что стала переживать за её эмоциональный взрыв. Как бы она всё в шутку не перевела, но у несчастной лишь округлились глаза (я отметила, что они временами очень красивы), открылся рот от удивления, и она проговорила в мечтательной задумчивости:
- Эх! Если бы это было возможно!
Дело сделано! Ай, да Тина – Алевтина! Всё блестяще, всё превосходно! Кошка поймала птичку! Мур-мур! Я – довольна! Я её съем! Таинственное значение этой радости рисовались в моей улыбке, выражая тихую загадочную торжественность, будто я сорвала «джек-пот» и собираюсь его обналичить.
Далее всё как всегда: звонок ВиктОру, где я настаивала на срочности и именно сегодня, аргументируя тем, что клиент может передумать. Виктор не может долго сопротивляться. Он всегда был таким, независимо от тел. Сейчас он имел довольно-таки хилое, но молодое тело, а когда-то лет двести с лишним тому назад был тяжелоатлетом с мощным торсом, железными мускулами, крепкими ногами - одним словом, просто красавчик. Он был первым моим мужчиной и мужем.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ПАРИЖ. 1789 год…
Худенькая, кудрявая черноволосая девчушка, лежала на мостовой в луже крови, умирая от боли, готовая отдать богу душу. Чьи-то руки - крепкие, надёжные, подняли её умирающее тело, и всё ещё в сознании, повинуясь внутреннему инстинкту, умирающая отдалась во власть их объятий. Эти руки вернули девчушке свет, жизнь, свежее утро, душистую прохладу на закате. Её глаза снова увидели из маленького окошка краешек солнца, расписанное загадочными знаками из корявых чёрных веток по жёлтому фону неба, и она переводила их значение на свой счастливый язык радости. Флёр была счастлива, что живёт и дышит этим жарким летним воздухом, чувствует и слышит щебет птиц, звук которых терялся в густых кронах деревьев, что давало ей некую долю удовольствий. То, что происходило за стенами этого замка: революция, страшная толпа, шайки разбойников - всё это было не здесь, а где там - в другой жизни, а здесь - в старом каменном доме было тихо и умиротворённо.
Этот старинный замок с многочисленными полуразрушенными башенками и тайными лабиринтами, насчитывающий сотню лет, принадлежал некому врачевателю ВиктОру - русскому по происхождению, бежавшего лет пять назад, из родных русских земель по веским причинам.
Обосновавшись во Франции с труппой циркачей, веселил публику, играючи подкидывая тяжёлые гири. Но это занятие было для отвода глаз, на самом деле он врачевал, химичил (тогда говорили: колдовал), знал много языков, изучал разные науки. Алхимия была любимым увлечением Виктора. На полу, на столах лежали стопки книг в старых кожаных переплётах с золотым теснением, над которыми он проводил большую часть времени. Ещё у него была тайная комната, где он надолго запирался и проводил какие-то опыты. Два огромных чёрных ротвейлера охраняли вход, хотя толстая дверь, обитая железом, была непробиваема. Эти суровые натренированные псы сопровождали хозяина в его ночных вылазках. Они были не только гарантом его безопасности, были частью семьи, были его детьми, его «подопытными кроликами».
В это неспокойное время Виктор частенько возвращался домой к полуночи с площади, где оказывал безвозмездную помощь раненым. Революция повергла страну в гражданскую войну, так что выявить кто враг, а кто друг представлялось невозможным: били и убивали со всех сторон. В один из таких поздних тёмных вечеров, слуга, шедший впереди врачевателя, осветил горящим факелом искалеченное тело юной девушки, а псы, поскуливая, сели охранять находку. Врачеватель осмотрел раненную, убедившись в наличии признаков жизни, подхватил её как перышко своими железными руками и нёс, не шелохнувшись около получаса, зная, что любое движение причиняет ей нестерпимую боль.
Девушка выжила, пролежав в его каменных палатах несколько месяцев, но вот ноги лежали как неживые, как две несгибаемые палки, отказываясь ходить, обрекая её молодость на тихое увядание обречённой беспомощности. Она так и влачила бы одинокую жалкую жизнь, если бы не любовь, которая заглушала на время боль души от неполноценного существования. Она вспомнила, с каким девичьим восторгом, замирая в молчаливом изумлении, смотрела на выступление этого могучего врачевателя, однажды, задержавшись на площади, за что позже приняла наказание в пансионе. Ещё долго девушка болела этими воспоминаниями, закрепившими его образ в глазах, в уме, в сердце. Память вмиг рисовала фигуру тяжелоатлета, подбрасывающего тяжести, как яблочки, ловя их легко, с улыбкой и обаянием, и как она смутилась, когда этот полубог подмигнул ей, словно отметил её, выделил из толпы, запечатлел как печать судьбы. Более прекрасного и мужественного мужчины не доводилось видывать юной Флёр. Она помнила своё смущение и необъяснимую радость, вдруг охватившие её, будто душа светом наполнилась, будто крылья выросли и ей стыдно на людях взлететь, чтобы не осудили за чистое, светлое чувство. А теперь она благодарит судьбу, когда, возвратившись с того света, вдруг увидела его лицо: крепкие скулы, мягкая, милая-милая улыбка, почти отеческая, и тёплый, нежный взгляд, где витали божественные искорки. В полусне она прошептала: «Это ты… Jet’aime! Я тебя люблю!»
Ему, Виктору было тридцать, а ей шестнадцать. Они повенчались в старом соборе на окраине Парижа. Он называл её малюткой Флёр и говорил, что его любовь огромна, как мир, как вселенная, и он обязательно придумает, как поставить её на ноги.
И он придумал…
Обещал любимой, что скоро всё изменится.
Она верила ему и была счастлива. Но недолго. Тем временем Флёр коротала дни на балконе, с грустью и с завистью смотрела на прохожих: они ходили, бегали, прыгали – какой восторг! Её ресницы еле сдерживали поток навернувшихся слёз, и, прорвавшись, уносили, топили и съедали солью её нежные мечты, которым уже не суждено сбыться, и она, впадая в отчаяние, горько восклицала: «Какое это счастье – уметь ходить!
