Дышать стало тяжело, а живот скрутило по мановению ока. — Но и я не идиот. Буду действовать мудрее.
Закрыв глаза, я в пол голоса прошептала:
— Что вы собрались делать?
— Ничего такого, малышка, — внезапно горячая ладонь упала мне на коленку, сжимая ту до легкой боли. Но тут же отпустила, скользнув вверх по бедру, нежно поглаживая. — Ты ведь не забыла, что мамочка тебя в шесть ждет, да? Думаю, она будет не против, если ты ее с любимым боссом познакомишь.
— Против! — прорычала я, сжимая кулаки.
— Ну, — выскользнув из авто, Астафьев обошел его и открыл для меня дверь, выдергивая из машины и буквально неся в нужную ему сторону, — а тебя никто не спрашивал, Сонечка.
Поднимаясь по лестнице, я судорожно придумывала, как объяснить маме, зачем притащила с собой Астафьева! Но это было лишь пол беды… Больше всего пугал вопрос: «Что этот недоделанный мафиози задумал в отношении больной женщины?!».
Для себя я решила так: стоит только пальцем Павлу Григорьевичу тронуть мамочку, и пиши пропало. Плевать будет на долг и на тюрьму, я за себя не ручаюсь. Надеюсь, завещание у него заранее написано…
В боевом настрое я позвонила в дверь, бросая полные призрения взгляды на босса. С руками в карманах, напевая песенку из рекламы себе под нос, начальник во всю наслаждался сложившейся ситуацией.
Мама открыла дверь, а я перестала дышать. Сама не ожидала, что меня прикует к месту от растерянности. Ведь больше всего на свете я боялась расстроить единственного родного человека. Панически!
— Дочечка! — радостно вскликнула та, бросаясь ко мне с объятиями. Я ответила на них скупо, молясь про себя: «Лишь бы босс ничего не выкинул! Лишь бы никак ее не обидел!».
Но тут случилось что-то странное. Внезапно Павел Григорьевич расплылся в такой искренней на первый взгляд улыбке, что я выпала из реальности. Его глаза блестели, а бархатный голос так к себе и располагал:
— Марья Витальевна! Как же я рад познакомиться наконец лично с мамой своего лучшего работника! Хотелось воочию, так сказать, увидеть эту героическую женщину, что воспитала Сонечку.
Засмущавшаяся мамочка тут же поплыла, прикрывая глупую улыбку ладошкой с маникюром. «Она накрасила себе ногти?!», — прокричала я про себя, ведь это явно было сделано не ради меня.
— Бросьте, Пашенька! — совершенно не своим, елейным до тошноты голосочком томно вздохнула мать, и моя челюсть отвисла до первого этажа нашего сталинского дома. Пока этот самый «Пашенька» галантно целовал маме ручку, та приговаривала: — Спасибо за цветочки, обожаю розы! Но зачем так много? Это же очень дорого! Мог бы хотя бы духи с сережками не прикладывать?
«ЦВЕТОЧКИ?! ДУХИ?? СЕРЕЖКИ?!!», — ступор все увеличивался. Переводя взгляд с босса на маму, пыталась отчаянно понять, что вообще происходит.
— Для вас, — стрельнул в нее глазами, Астафьев навсегда покорил сердце женщины, — все самое лучше.
— Ах, — вздохнула мамочка, — так приятно!
Устав от безобразия вокруг, я просто прошла в квартиру. И сразу на кухню. Не потому, что до умопомрачения хотелось есть, нет… Организму срочно требовалось что-то крепкое для принятия действительности. Пока сантименты плавно перетекали из лестничной площадки в коридор, я нашла мамину настойку на рябине и опрокинула стопочку. Немного подумала и повторила процедуру. Как говорится, для закрепления эффекта.
«Вот тебе и день с Астафьевым тет-а-тет, — покачала я головой, закатывая глаза, — а последний раз ведь пила на школьном выпускном!».
— Проголодалась, Сонечка? — на входе в кухню застыла довольная мать. Благо, все улики к тому моменту я уже спрятала и спокойно доставала тарелки. — Ничего, сейчас вас всех накормлю! — бросив краткий взгляд на дверь в гостиную, где, видимо, уже вовсю хозяйничал Астафьев, заговорщицки прошептала: — Ты мне не говорила, что он такой хорошенький. Прямо чудо. И холостой, Соня! Великолепный мужчина, ни дать, ни взять! Ах… Повезет же кому-то…
«Втерся все же этот жук ей в доверие!», — прошипела я про себя. Хорошо, что мамочка не знала: намеренья у Павла Григорьевича не мирные. И вся его вежливость напускная, подарочки дорогие ради одной гнусной цели. Расстраивать женщину я не хотела, она этого не заслужили… А вот Астафьеву решила малину испортить:
— Мамочка, тут такое дело… — с грустью опустив взгляд на ее великолепные пирожки и запечённую курочку, томно вздохнула. — Павлу Григорьевичу нельзя есть, как обычным людям. Он у нас особенный.
Мамочка прямо застыла. Небось уже спала и видела, как запихивает в него свои пироги:
— Это как? Почему?
— Ну… Ты видела, какой он худой? Подтянутый? — на скорую руку придумала я, мама кинула. Она-то не представляла даже, какой каменный пресс у босса под рубашкой, только я удостоилась этой великой чести. — Резекция желудка, вот так вот. Сложная операция, диета обязательна.
— Ой, ой! — вскинула руками она, качая головой. — Такой молодой, а уже смертельно болен! Давай я ему сейчас на скорую руку новое меню приготовлю…
«Еще чего не хватало!», — разозлилась я, пояснив:
— Нет, это не смертельно. Просто начальник похудеть хотел. Да так, чтобы без усилий. Пошел к хирургу, тот ему часть желудка отрезал.
Скривившись, она уже выглядела по-другому… Менее пораженной что ли.
— Странно, а казался мне адекватным мужчиной. Зачем ему это было надо?
Покрутив пальцем у виска, я вздохнула:
— Говорю же, особенный он.
Поджав губы, мамочка бросила тяжелый взгляд на дверь, за который вовсю гремел Астафьев на моем пианино. Криво, косо и не впопад. Что в очередной раз закрепило мою теорию о его невменяемости.
— Что же делать теперь? — с небольшим испугом женщина развела руками, с тоской поглядывая на множество салатиков. — Я так старалась, так старалась…
— Не переживай, мы его накормим, — закивала я, потянувшись к ящичку, где стоял блендер. — Скинем всего по чуть-чуть в одну мисочку, разбавим молочком с рассолом после огурцов и все: питание после резекции готово.
— Сонь, — недоверчиво вскинула бровь мама, начиная что-то подозревать, — это ты еду для свиней описываешь.
— Знаю, знаю, — закивала согласна. — Но я ведь его секретарша. Он ведь сам меня тебе хвалил, помнишь? Хирург лично рекомендации на почту скинул, подробно все расписав. Так что я точно знаю, что делаю.
— Уверена, — напряглась женщина, — что так надо? Пашенька после такого тебя не уволит?
«Твой Пашенька либо сам меня уволит, либо я сама уйду! Третьего больше не дано», — подумал про себя, а вслух нагло солгала:
— Уверена.
Астафьев первым сидел за столом. Довольный, как слон, в ожидании потопывал ногой и пальчиками салфетки перебирал, пока мы с мамой накрывали царский стол. Я специально носила сперва нормальную еду, чтобы соблазн босса возрос, и слюнка потекла. Под конец настала очередь жижи.
Мы с мамочкой как раз одновременно покидали кухню, когда я опомнилась и одернула ее за рукав платья:
— Забыла! Павел Григорьевич скрывает свою операцию. При людях всегда отвергает, что она вообще была.
— Зачем? Не логично, — недоумевала женщина. — Все ведь поймут сразу по… — она скривилась, бросив взгляд на жижу цвета детской неожиданности, — этому.
— Всегда одно и то же: босс устраивает прилюдный концерт, что есть он это не будет. Мол, не надо оно ему, — сочувственно вздохнув, я почти всплакнула. — Только вот мы оба знаем, что, если он хотя бы кусочек съест чего-то твердого — верная смерть.
— Вот это да, — присвистнула мама и отправилась в гостиную, приговаривая. — На что сейчас молодежь только не подписывается… Дурость какая!
Ни один мускул на моем лице не дрогнул, когда я с торжественным видом несла любимому босу приготовленное собственными руками элитное забористое смузи. Заботливо убрала человеческую тарелку, поставила чашу, воткнула трубочку и даже салфеточку на коленках разложила.
— Это что? — Астафьев побелел, пытаясь как можно дальше отстраниться назад. Чуть со стула не упал, я вовремя обратно к столу придвинула. — Какое-то ваше семейное коронное блюдо?
— Хватит ломать комедию, Павел Григорьевич, — невинно поморгала глазками я, усаживаясь напротив. Желудок вовремя заурчал, ну я и наложила себе полную тарелочку салатов, картошки, котлеток и прочих вкусных блюд. — Кушайте… Или пейте, как у вас там это правильно называется.
Лицо Астафьева замерло, стало напоминать испуганного ребенка, которого кинули на конфетку. Затем он рассмеялся, закатив глаза:
— Ладно, Симонова. Шутку оценил… Зачет, — и аккуратно так переставил свой коктейль в сторону, вернув на место тарелку. — Можно мне нормальной еды, пожалуйста?
Павел Григорьевич потянулся за куриной ножкой, жадно облизываясь. В этот момент мамочка, испугавшаяся за здоровье мужчины, как даст ему тканевой салфеткой с колен по рукам! Я поперхнулась едой, закашлявшись, а босс буквально ошалел.
— Вам нельзя, — хрипло, но твердо отрезала женщина. Аж гордость за нее взяла! — нормальную еду, Пашенька. Уж простите.
Поглядывая то на меня, то на мамочку, он осторожно протянул:
— Почему же это?
— Ну, как же… — пожимая плечами, та глянула на меня, ища поддержки. Я кивнула, она и выпалила: — Вы же у нас особенный.
— Какой-какой, Марья Витальевна? — по мановению волшебной палочки приказной надменный тон начальника стал больше походить на фальцет.
Скрыв смех за кашлем, на всякий случай прикрыла лицо стаканчиком клюквенного морса. Тем временем, моя искренняя и открытая мамочка развела руками:
— Мы ведь оба знаем, что желудок у вас слабенький.
Брови Павла Григорьевича так и поползли на лоб, а красивый темно-синий галстук резко стал душить. Быстро послабляя давление, мужчина бросил на меня изучающий взгляд. Не требовалось быть гением, чтобы понять: к делу приложила руку Сонечка.
— Не ожидал от тебя такого, Симонова, — покачал головой босс, будто бы говоря: «Что за детский сад ты тут устроила?». — Удивляешь с каждой секундой все больше и больше.
Мама поняла все по-своему. Испуганно переводя взгляд с меня на Астафьева, она явно переживала, что ее смелое высказывание отразится на моей работе. Мол, сдала я личные тайны начальника, проявила непрофессионализм. Астафьев, не скрывая эмоций, смотрел на меня исподлобья уничтожающе. Махнув рукой, она путанно и растерянно выдохнула:
— Что вы, Пашенька! Сонечка тут ни причем. Она никогда ничего о вас не рассказывала. Ну, по вам просто все сразу видно.
Вот тут-то даже я застопорилась, возникла напряженная тишина. Оперевшись локтем в край стола, Астафьев прикрыл лицо рукой, с прищуром протянув:
— Я сейчас правильно понял: вы мой «слабенький желудок» заметили издалека? Как рентген или УЗИ?
Сглотнув тяжелую слюну, мама посмотрела на меня испуганным взглядом, в котором явно читалось: «Я ляпнула что-то не то и теперь не знаю, как выкручиваться!».
Немного подумав, она, наконец, оправдалась:
— Я ведь, как любая мать, все сама вижу и замечаю. И никакие анализы мне не нужны.
Глаза Павла загорелись мальчишеским огнем. Он прекрасно понимал, что корень проблемы во мне, и я буквально загнала собственную мать в угол. Сжав губы, будто давя смешок, он нарочито серьезно уточнил:
— Подскажите, что же вы такого увидели?
Тут-то мама вовсю вошла в роль, а я пожалела, что не прихватила с собой настойку. Положа руку на сердце, женщина со всей душой и открытым сердцем окончательно вогнала Астафьева в ступор:
— Резекция желудка у вас.
Вот почему-то именно в тот момент мне окончательно перестало быть весело, даже стало стыдно и страшно. Во-первых, Астафьев все же был моим начальников и подобные фокусы выкидывать не профессионально. Во-вторых, как-никак, он — наш гость. А мы ему поставили тару для свиней, иначе не скажешь…
«А ничего, что он первый начал над тобой издеваться? Камеры в спальне? Плен в своем доме? Мойка машин?! Голодовка, в конце концов!», — кричала внутренняя сущность, отчаянно требующая возмездия. Вот тут-то и возникал самый главный пункт, решающий все — третий. Он звучал так: в глазах Астафьева я — злостная похитительница миллиона долларов. И только одно его слово отделяет меня от тюрьмы.
Стоило бы запрятать поглубже собственное мнение и пытаться угодить боссу, а не наоборот.
«Прекрати это все, — приняла наконец решение внутри себя, — хватит с него издевательств!».
Только вот Павел Григорьевич не был так прост, как мне бы хотелось. Увы, он не являлся тем человеком, над которым можно подшучивать без последствий. И как только он увидел по моим глазам, что я собираюсь сдаться, проговорил на опережение первым, обращаясь напрямую к мамочке:
— Ой, Марья Витальевна! Вы не иначе, как Ванга, насквозь меня видите.
— Что вы, Пашенька, это все материнское сердце, — мягко улыбнулась ничего не подозревающая мама, а ведь босс явно что-то затевал. В ожидании возмездия я нервно барабанила пальцами по столу и кусала губы, а вот Астафьев словно намеренно меня игнорировал, пытаясь довести до инсульта на нервной почве.
— Нравитесь вы очень, — с чувством воскликнул мужчина, а потом подхватил лежащую на столе руку мамочки и поцеловал. — Можно с вами личным поделюсь, раз на то пошло?
— Конечно-конечно, — закивала женщина, несмотря на то, что я активно щипала ее ногу под столом, призывая остановиться.
— Знаете, почему я вашу дочку так ценю? — наконец тот соизволил посмотреть на меня, с такой искренней улыбкой и восхищением, что я сразу поняла: «В Астафьеве пропадает великий актер. Станиславский бы сказал: «Верю!»». — За преданность делу «от» и «до».
— Она у нас такая, да, — закивала женщина, пока я дышать перестала.
«Тебе конец!», — шептал дьявольский взгляд босса, пока из губ вылетало нечто совсем другое:
— Вот представьте только, — для пущего эффекта даже рукой по столу ударил, — сделали мне резекцию, запретили кушать… Знаете, что Сонечка вычудила?
— Что? — испугалась мамочка.
«Не надо!», — молила я его одними губами беззвучно.
— Говорит: «Буду есть то же, что и вы, в знак солидарности!». Я ее уговаривал, просил, умолял… Нет же, преданная она на все сто, — обратив свой взор ко мне, Павел улыбнулся. — Правда, Сонечка? Что бы я без тебя делал, золото ты мое драгоценное.
— Это на нее похоже, — закивала довольная моим поведением мать, только вот я одна, предчувствуя неладное, начала белеть. Испуганно ахнув, родственница бросила краткий взгляд на мою тарелку, полную всевозможных вкусностей. — Ой, а разве тебе можно такую грубую пищу, раз ты до этого только жидкость пила?
— Нельзя, Марья Витальевна. Категорически нельзя! Может умереть, — цокнув языком, босс заставил мамочку вздрогнуть. — Но вы же знаете нашу святую Соню. Разве она может отказать вам и сказать «нет»? Особенно, если вы так готовились и старались… Умрет, но съест.
Расчувствовавшаяся моим «героизмом» мама буквально всплакнула, обмокнув слезы салфеточкой. Встав на ноги, подойдя ко мне, она нежно потрепала за щеки:
— Дочечка, не нужно идти на такие жертвы, я все понимаю. Ты умница, человек с большой буквы. Я вот так бы не смогла.
И она просто взяла мою тарелку, полную еды, и переставила на другой конец стола.
— Мамочка… — попыталась остановить ее я, но женщина перебила:
— Я больше не буду на тебя давить, правда. Никогда больше не стану наготавливать, клянусь тебе, — вот на этом моменте я возненавидела Астафьева всеми фибрами души.
Закрыв глаза, я в пол голоса прошептала:
— Что вы собрались делать?
— Ничего такого, малышка, — внезапно горячая ладонь упала мне на коленку, сжимая ту до легкой боли. Но тут же отпустила, скользнув вверх по бедру, нежно поглаживая. — Ты ведь не забыла, что мамочка тебя в шесть ждет, да? Думаю, она будет не против, если ты ее с любимым боссом познакомишь.
— Против! — прорычала я, сжимая кулаки.
— Ну, — выскользнув из авто, Астафьев обошел его и открыл для меня дверь, выдергивая из машины и буквально неся в нужную ему сторону, — а тебя никто не спрашивал, Сонечка.
Часть 12
Поднимаясь по лестнице, я судорожно придумывала, как объяснить маме, зачем притащила с собой Астафьева! Но это было лишь пол беды… Больше всего пугал вопрос: «Что этот недоделанный мафиози задумал в отношении больной женщины?!».
Для себя я решила так: стоит только пальцем Павлу Григорьевичу тронуть мамочку, и пиши пропало. Плевать будет на долг и на тюрьму, я за себя не ручаюсь. Надеюсь, завещание у него заранее написано…
В боевом настрое я позвонила в дверь, бросая полные призрения взгляды на босса. С руками в карманах, напевая песенку из рекламы себе под нос, начальник во всю наслаждался сложившейся ситуацией.
Мама открыла дверь, а я перестала дышать. Сама не ожидала, что меня прикует к месту от растерянности. Ведь больше всего на свете я боялась расстроить единственного родного человека. Панически!
— Дочечка! — радостно вскликнула та, бросаясь ко мне с объятиями. Я ответила на них скупо, молясь про себя: «Лишь бы босс ничего не выкинул! Лишь бы никак ее не обидел!».
Но тут случилось что-то странное. Внезапно Павел Григорьевич расплылся в такой искренней на первый взгляд улыбке, что я выпала из реальности. Его глаза блестели, а бархатный голос так к себе и располагал:
— Марья Витальевна! Как же я рад познакомиться наконец лично с мамой своего лучшего работника! Хотелось воочию, так сказать, увидеть эту героическую женщину, что воспитала Сонечку.
Засмущавшаяся мамочка тут же поплыла, прикрывая глупую улыбку ладошкой с маникюром. «Она накрасила себе ногти?!», — прокричала я про себя, ведь это явно было сделано не ради меня.
— Бросьте, Пашенька! — совершенно не своим, елейным до тошноты голосочком томно вздохнула мать, и моя челюсть отвисла до первого этажа нашего сталинского дома. Пока этот самый «Пашенька» галантно целовал маме ручку, та приговаривала: — Спасибо за цветочки, обожаю розы! Но зачем так много? Это же очень дорого! Мог бы хотя бы духи с сережками не прикладывать?
«ЦВЕТОЧКИ?! ДУХИ?? СЕРЕЖКИ?!!», — ступор все увеличивался. Переводя взгляд с босса на маму, пыталась отчаянно понять, что вообще происходит.
— Для вас, — стрельнул в нее глазами, Астафьев навсегда покорил сердце женщины, — все самое лучше.
— Ах, — вздохнула мамочка, — так приятно!
Устав от безобразия вокруг, я просто прошла в квартиру. И сразу на кухню. Не потому, что до умопомрачения хотелось есть, нет… Организму срочно требовалось что-то крепкое для принятия действительности. Пока сантименты плавно перетекали из лестничной площадки в коридор, я нашла мамину настойку на рябине и опрокинула стопочку. Немного подумала и повторила процедуру. Как говорится, для закрепления эффекта.
«Вот тебе и день с Астафьевым тет-а-тет, — покачала я головой, закатывая глаза, — а последний раз ведь пила на школьном выпускном!».
— Проголодалась, Сонечка? — на входе в кухню застыла довольная мать. Благо, все улики к тому моменту я уже спрятала и спокойно доставала тарелки. — Ничего, сейчас вас всех накормлю! — бросив краткий взгляд на дверь в гостиную, где, видимо, уже вовсю хозяйничал Астафьев, заговорщицки прошептала: — Ты мне не говорила, что он такой хорошенький. Прямо чудо. И холостой, Соня! Великолепный мужчина, ни дать, ни взять! Ах… Повезет же кому-то…
«Втерся все же этот жук ей в доверие!», — прошипела я про себя. Хорошо, что мамочка не знала: намеренья у Павла Григорьевича не мирные. И вся его вежливость напускная, подарочки дорогие ради одной гнусной цели. Расстраивать женщину я не хотела, она этого не заслужили… А вот Астафьеву решила малину испортить:
— Мамочка, тут такое дело… — с грустью опустив взгляд на ее великолепные пирожки и запечённую курочку, томно вздохнула. — Павлу Григорьевичу нельзя есть, как обычным людям. Он у нас особенный.
Мамочка прямо застыла. Небось уже спала и видела, как запихивает в него свои пироги:
— Это как? Почему?
— Ну… Ты видела, какой он худой? Подтянутый? — на скорую руку придумала я, мама кинула. Она-то не представляла даже, какой каменный пресс у босса под рубашкой, только я удостоилась этой великой чести. — Резекция желудка, вот так вот. Сложная операция, диета обязательна.
— Ой, ой! — вскинула руками она, качая головой. — Такой молодой, а уже смертельно болен! Давай я ему сейчас на скорую руку новое меню приготовлю…
«Еще чего не хватало!», — разозлилась я, пояснив:
— Нет, это не смертельно. Просто начальник похудеть хотел. Да так, чтобы без усилий. Пошел к хирургу, тот ему часть желудка отрезал.
Скривившись, она уже выглядела по-другому… Менее пораженной что ли.
— Странно, а казался мне адекватным мужчиной. Зачем ему это было надо?
Покрутив пальцем у виска, я вздохнула:
— Говорю же, особенный он.
Поджав губы, мамочка бросила тяжелый взгляд на дверь, за который вовсю гремел Астафьев на моем пианино. Криво, косо и не впопад. Что в очередной раз закрепило мою теорию о его невменяемости.
— Что же делать теперь? — с небольшим испугом женщина развела руками, с тоской поглядывая на множество салатиков. — Я так старалась, так старалась…
— Не переживай, мы его накормим, — закивала я, потянувшись к ящичку, где стоял блендер. — Скинем всего по чуть-чуть в одну мисочку, разбавим молочком с рассолом после огурцов и все: питание после резекции готово.
— Сонь, — недоверчиво вскинула бровь мама, начиная что-то подозревать, — это ты еду для свиней описываешь.
— Знаю, знаю, — закивала согласна. — Но я ведь его секретарша. Он ведь сам меня тебе хвалил, помнишь? Хирург лично рекомендации на почту скинул, подробно все расписав. Так что я точно знаю, что делаю.
— Уверена, — напряглась женщина, — что так надо? Пашенька после такого тебя не уволит?
«Твой Пашенька либо сам меня уволит, либо я сама уйду! Третьего больше не дано», — подумал про себя, а вслух нагло солгала:
— Уверена.
Астафьев первым сидел за столом. Довольный, как слон, в ожидании потопывал ногой и пальчиками салфетки перебирал, пока мы с мамой накрывали царский стол. Я специально носила сперва нормальную еду, чтобы соблазн босса возрос, и слюнка потекла. Под конец настала очередь жижи.
Мы с мамочкой как раз одновременно покидали кухню, когда я опомнилась и одернула ее за рукав платья:
— Забыла! Павел Григорьевич скрывает свою операцию. При людях всегда отвергает, что она вообще была.
— Зачем? Не логично, — недоумевала женщина. — Все ведь поймут сразу по… — она скривилась, бросив взгляд на жижу цвета детской неожиданности, — этому.
— Всегда одно и то же: босс устраивает прилюдный концерт, что есть он это не будет. Мол, не надо оно ему, — сочувственно вздохнув, я почти всплакнула. — Только вот мы оба знаем, что, если он хотя бы кусочек съест чего-то твердого — верная смерть.
— Вот это да, — присвистнула мама и отправилась в гостиную, приговаривая. — На что сейчас молодежь только не подписывается… Дурость какая!
Ни один мускул на моем лице не дрогнул, когда я с торжественным видом несла любимому босу приготовленное собственными руками элитное забористое смузи. Заботливо убрала человеческую тарелку, поставила чашу, воткнула трубочку и даже салфеточку на коленках разложила.
— Это что? — Астафьев побелел, пытаясь как можно дальше отстраниться назад. Чуть со стула не упал, я вовремя обратно к столу придвинула. — Какое-то ваше семейное коронное блюдо?
— Хватит ломать комедию, Павел Григорьевич, — невинно поморгала глазками я, усаживаясь напротив. Желудок вовремя заурчал, ну я и наложила себе полную тарелочку салатов, картошки, котлеток и прочих вкусных блюд. — Кушайте… Или пейте, как у вас там это правильно называется.
Лицо Астафьева замерло, стало напоминать испуганного ребенка, которого кинули на конфетку. Затем он рассмеялся, закатив глаза:
— Ладно, Симонова. Шутку оценил… Зачет, — и аккуратно так переставил свой коктейль в сторону, вернув на место тарелку. — Можно мне нормальной еды, пожалуйста?
Павел Григорьевич потянулся за куриной ножкой, жадно облизываясь. В этот момент мамочка, испугавшаяся за здоровье мужчины, как даст ему тканевой салфеткой с колен по рукам! Я поперхнулась едой, закашлявшись, а босс буквально ошалел.
— Вам нельзя, — хрипло, но твердо отрезала женщина. Аж гордость за нее взяла! — нормальную еду, Пашенька. Уж простите.
Поглядывая то на меня, то на мамочку, он осторожно протянул:
— Почему же это?
— Ну, как же… — пожимая плечами, та глянула на меня, ища поддержки. Я кивнула, она и выпалила: — Вы же у нас особенный.
Часть 13
— Какой-какой, Марья Витальевна? — по мановению волшебной палочки приказной надменный тон начальника стал больше походить на фальцет.
Скрыв смех за кашлем, на всякий случай прикрыла лицо стаканчиком клюквенного морса. Тем временем, моя искренняя и открытая мамочка развела руками:
— Мы ведь оба знаем, что желудок у вас слабенький.
Брови Павла Григорьевича так и поползли на лоб, а красивый темно-синий галстук резко стал душить. Быстро послабляя давление, мужчина бросил на меня изучающий взгляд. Не требовалось быть гением, чтобы понять: к делу приложила руку Сонечка.
— Не ожидал от тебя такого, Симонова, — покачал головой босс, будто бы говоря: «Что за детский сад ты тут устроила?». — Удивляешь с каждой секундой все больше и больше.
Мама поняла все по-своему. Испуганно переводя взгляд с меня на Астафьева, она явно переживала, что ее смелое высказывание отразится на моей работе. Мол, сдала я личные тайны начальника, проявила непрофессионализм. Астафьев, не скрывая эмоций, смотрел на меня исподлобья уничтожающе. Махнув рукой, она путанно и растерянно выдохнула:
— Что вы, Пашенька! Сонечка тут ни причем. Она никогда ничего о вас не рассказывала. Ну, по вам просто все сразу видно.
Вот тут-то даже я застопорилась, возникла напряженная тишина. Оперевшись локтем в край стола, Астафьев прикрыл лицо рукой, с прищуром протянув:
— Я сейчас правильно понял: вы мой «слабенький желудок» заметили издалека? Как рентген или УЗИ?
Сглотнув тяжелую слюну, мама посмотрела на меня испуганным взглядом, в котором явно читалось: «Я ляпнула что-то не то и теперь не знаю, как выкручиваться!».
Немного подумав, она, наконец, оправдалась:
— Я ведь, как любая мать, все сама вижу и замечаю. И никакие анализы мне не нужны.
Глаза Павла загорелись мальчишеским огнем. Он прекрасно понимал, что корень проблемы во мне, и я буквально загнала собственную мать в угол. Сжав губы, будто давя смешок, он нарочито серьезно уточнил:
— Подскажите, что же вы такого увидели?
Тут-то мама вовсю вошла в роль, а я пожалела, что не прихватила с собой настойку. Положа руку на сердце, женщина со всей душой и открытым сердцем окончательно вогнала Астафьева в ступор:
— Резекция желудка у вас.
Вот почему-то именно в тот момент мне окончательно перестало быть весело, даже стало стыдно и страшно. Во-первых, Астафьев все же был моим начальников и подобные фокусы выкидывать не профессионально. Во-вторых, как-никак, он — наш гость. А мы ему поставили тару для свиней, иначе не скажешь…
«А ничего, что он первый начал над тобой издеваться? Камеры в спальне? Плен в своем доме? Мойка машин?! Голодовка, в конце концов!», — кричала внутренняя сущность, отчаянно требующая возмездия. Вот тут-то и возникал самый главный пункт, решающий все — третий. Он звучал так: в глазах Астафьева я — злостная похитительница миллиона долларов. И только одно его слово отделяет меня от тюрьмы.
Стоило бы запрятать поглубже собственное мнение и пытаться угодить боссу, а не наоборот.
«Прекрати это все, — приняла наконец решение внутри себя, — хватит с него издевательств!».
Только вот Павел Григорьевич не был так прост, как мне бы хотелось. Увы, он не являлся тем человеком, над которым можно подшучивать без последствий. И как только он увидел по моим глазам, что я собираюсь сдаться, проговорил на опережение первым, обращаясь напрямую к мамочке:
— Ой, Марья Витальевна! Вы не иначе, как Ванга, насквозь меня видите.
— Что вы, Пашенька, это все материнское сердце, — мягко улыбнулась ничего не подозревающая мама, а ведь босс явно что-то затевал. В ожидании возмездия я нервно барабанила пальцами по столу и кусала губы, а вот Астафьев словно намеренно меня игнорировал, пытаясь довести до инсульта на нервной почве.
— Нравитесь вы очень, — с чувством воскликнул мужчина, а потом подхватил лежащую на столе руку мамочки и поцеловал. — Можно с вами личным поделюсь, раз на то пошло?
— Конечно-конечно, — закивала женщина, несмотря на то, что я активно щипала ее ногу под столом, призывая остановиться.
— Знаете, почему я вашу дочку так ценю? — наконец тот соизволил посмотреть на меня, с такой искренней улыбкой и восхищением, что я сразу поняла: «В Астафьеве пропадает великий актер. Станиславский бы сказал: «Верю!»». — За преданность делу «от» и «до».
— Она у нас такая, да, — закивала женщина, пока я дышать перестала.
«Тебе конец!», — шептал дьявольский взгляд босса, пока из губ вылетало нечто совсем другое:
— Вот представьте только, — для пущего эффекта даже рукой по столу ударил, — сделали мне резекцию, запретили кушать… Знаете, что Сонечка вычудила?
— Что? — испугалась мамочка.
«Не надо!», — молила я его одними губами беззвучно.
— Говорит: «Буду есть то же, что и вы, в знак солидарности!». Я ее уговаривал, просил, умолял… Нет же, преданная она на все сто, — обратив свой взор ко мне, Павел улыбнулся. — Правда, Сонечка? Что бы я без тебя делал, золото ты мое драгоценное.
— Это на нее похоже, — закивала довольная моим поведением мать, только вот я одна, предчувствуя неладное, начала белеть. Испуганно ахнув, родственница бросила краткий взгляд на мою тарелку, полную всевозможных вкусностей. — Ой, а разве тебе можно такую грубую пищу, раз ты до этого только жидкость пила?
— Нельзя, Марья Витальевна. Категорически нельзя! Может умереть, — цокнув языком, босс заставил мамочку вздрогнуть. — Но вы же знаете нашу святую Соню. Разве она может отказать вам и сказать «нет»? Особенно, если вы так готовились и старались… Умрет, но съест.
Расчувствовавшаяся моим «героизмом» мама буквально всплакнула, обмокнув слезы салфеточкой. Встав на ноги, подойдя ко мне, она нежно потрепала за щеки:
— Дочечка, не нужно идти на такие жертвы, я все понимаю. Ты умница, человек с большой буквы. Я вот так бы не смогла.
И она просто взяла мою тарелку, полную еды, и переставила на другой конец стола.
— Мамочка… — попыталась остановить ее я, но женщина перебила:
— Я больше не буду на тебя давить, правда. Никогда больше не стану наготавливать, клянусь тебе, — вот на этом моменте я возненавидела Астафьева всеми фибрами души.
