— Александр Петрович, — сказала Лиза, чувствуя, как опускается сердце и показывая ему прошение. — Я уезжаю. На фронт.
Он молчал. Не кивнул, не пожелал счастливого пути, не спросил, зачем — просто смотрел на нее, не мигая. В этом молчании было все: и память о чае в сестринской, и тень старика Кречетова на пороге, и невысказанные слова, которым теперь суждено было остаться таковыми навсегда. Потом он медленно, почти церемонно шагнул в сторону, обошел ее и, не ответив, двинулся дальше по коридору.
Лиза стояла, вцепившись пальцами в складки своего платья. Наверное, так и должно быть. Она, принесшая всем столько бед, заслужила только такое обращение.
У окна, полусидя на широком подоконнике, стоял один из раненых, покручивая в грубых пальцах самокрутку.
— Чего, сестрица, невеселая? — спросил он, оскалив белые зубы. — Отверг возлюбленный, да? Ну ничего, бывает. Не переживай. Другого найдешь.
Лиза перевела на него взгляд. В его глазах светился едкий, циничный огонек. Внутри у Лизы будто что-то сорвалось. Дикая, слепая ярость, смешанная с унижением и болью, ударила в голову, и ей, воспитанной в строгих правилах Смольного, до дрожи захотелось врезать ему прямо по лицу — за этот пошлый смешок, за ухмылочку, за грязный намек, которым он осквернял ту теплую, искреннюю дружбу, что связывала ее и доктора.
Рука сжалась в кулак, но Лиза не двинулась с места, лишь побледнела еще сильнее. Солдат продолжал ухмыляться, говорил еще какие-то слова, но она слушала — развернулась и почти бегом направилась прочь.
***
Комната Лизы в особняке Кречетовых была похожа на опечатанную шкатулку. Солнечный луч, пробиваясь сквозь щель между плотными тяжелыми шторами, выхватывал пылинки из воздуха и упирался в белую стену маленьким ярким пятном. На ковре стоял один-единственный кожаный чемодан, куда Лиза собрала только самое необходимое. Она застегнула его с глухим щелчком и, подхватив за ручку, поставила у двери.
Поля суетилась по комнате, собирая оставшиеся мелочи — молча и почти бесшумно, как и всегда. А на кушетке сидела Татьяна Юрьевна — осунувшаяся, постаревшая еще больше, с землистым лицом, она казалась еще более хрупкой и беззащитной.
— Лиза… — ее выцветший голос дрогнул, сорвался. — Не уезжайте. Прошу вас. Что вы будете делать там, в чужих краях? Одна?
Лиза повернулась к ней, но взглянуть в глаза не решилась.
— Мне нельзя оставаться, — прошептала она. — Мое присутствие приносит только горе и несчастья. Владимир Романович…
— Это не ваша вина! — горячо, со слезами в глазах воскликнула Татьяна Юрьевна и вскочила, но тут же без сил опустилась обратно, сложила молитвенно руки. — Вы — все, что у меня осталось, Лиза. Прошу вас!.. Прошу!
— Я не могу. — Она отвернулась, закрыв лицо руками, с трудом втягивая носом соленый от слез воздух. — Каждый угол этого дома… каждый шорох… Я задыхаюсь, я не могу здесь больше оставаться!
Татьяна Юрьевна ответила не сразу. Ее тонкие пальцы перебирали складки черного платья, подрагивая.
— Это жестоко, Лиза.
По ее худым щекам потекли слезы, оставляя на белой пудре мокрые бороздки. Лиза схватила чемодан, сжала ручку так, что пальцы онемели. Ее сердце рвалось на части, но она была непреклонна — решение останется неизменным.
Она сделала шаг вперед и, опустившись рядом с Татьяной Юрьевной, бережно обняла ее за вздрагивающие плечи.
— Простите меня. Простите. Но я не могу по-другому.
Некоторое время они молча сидели, глядя в пустоту, потом Лиза встала и кивнула Поле. Та потянулась к ручке двери.
— Напишете? — едва слышно спросила Татьяна Юрьевна, вытирая лицо краешком кружевного рукава.
— Напишу.
Она вышла на подъезд, где уже ожидал на фаэтоне кучер. Поля устроилась на сиденье. Лиза еще раз оглянулась на стоявшую в дверях черную фигуру, решительно натянула перчатки и без помощи кучера ловко залезла в экипаж.
— На Николаевский вокзал, — приказала она.
Фаэтон тронулся. Лиза сидела, выпрямив спину, и смотрела вперед — на спину кучера, на мокрую от мартовской грязи мостовую, на спешащих по тротуарам разномастных пешеходов. Мысли путались, сбивали друг друга. Правильно ли она поступает? Так ли нужно уезжать?.. Но ответов не было, а решение уже было принято.
Вокзал оглушал. Гул голосов под высокими сводами, пронзительные свистки, лязг буферов и грохот колес сливались в единый тревожный гам. Пахло угольной пылью, потом и табаком. Поля ловко протискивалась сквозь толпу, расчищая Лизе дорогу, ее зоркие глаза уже выискивали нужный вагон.
— Барышня, здесь! — Она махнула рукой куда-то в сторону, и Лиза послушно направилась за ней.
Поля ловко и быстро вскарабкалась по ступеням, втащила их багаж — два чемодана и узелок — в тамбур, потом нашла их места в переполненном, душном вагоне.
— Садитесь, барышня, сейчас я все уладю, — сказала она, рукавом сметая с деревянной скамьи невидимые крошки.
Лиза опустилась на жесткую скамью. Ее лицо под темной вуалью и широкополой шляпой было неподвижным, будто вырезанным из мрамора. Она смотрела в окно, но не видела ни суеты на вокзале, ни прощающихся семей — ничего. Она смотрела внутрь себя, в ледяную, безмолвную пустоту, которая там образовалась. Это было оцепенение, похожее на глубокую душевную анестезию.
Она почти никому не сказала о своем отъезде, лишь написала Саше короткую записку на клочке бумаги: «Уезжаю. Не беспокойся. Храни тебя Бог. Твоя Л.» Отцу она не написала совсем ничего — он перестал существовать в ее мире. Да и он едва ли помнит, что у него когда-то была дочь.
Прозвенел последний звонок. Поля, устроившись напротив Лизы, деловито поправляла свой серый пуховой платок, приглаживала обеими ладонями темные густые волосы. Глаза ее возбужденно блестели — она впервые ехала на поезде так далеко, впервые покидала родные места, и все это путешествие казалось ей интересным приключением.
Состав дернулся и медленно, со скрежетом, тронулся. Вагон качнуло, и в окне поплыли назад фигуры людей, здание вокзала, знакомые очертания города. Лиза не шевелилась. Она сидела, застывшая, и смотрела, как Петроград, а с ним и вся ее прежняя жизнь медленно и неотвратимо уходит в прошлое. Впереди был только стук колес и туманное будущее, в котором не было ни любви, ни дружбы, ни дома.
***
Крымский полевой госпиталь располагался не в здании, а в палатках, раскинутых на голом, продуваемом всеми ветрами плато. Земля под ногами были утоптана в липкую, бурую грязь, перемешанную с щебнем. Пахло здесь на карболкой, а едкой пылью, дымом от походных кухонь и стойким, тяжелым духом крови и пота.
Их прибытие никто не заметил. Не было ни начальницы, ни других сестер — только суета и канонада пушек вдали. У палатки с красным крестом их остановил уставший на вид, заросший фельдшер в окровавленном фартуке.
— Кто такие? — безразлично спросил он.
— Сестра милосердия Елизавета Белосветова, — отрапортовала Лиза. — И санитарка Поля. Где нам оформиться?
Фельдшер окинул ее ничего не выражающим взглядом и кивком указал на одну из палаток.
— Там раненые с утра, еще не обработанные. Оформитесь опосля.
Сказав это, он скрылся в другом шатре. Поля, не теряя ни секунды, схватила их вещи и потащила к указанной палатке. Войдя внутрь, Лиза застыла на мгновение. После относительного порядка петроградского госпиталя здесь царил полный хаос. Прямо на земле, на разбросанных тюфяках, шинелях и мешках лежали люди в грязных, пропитанных кровью мундирах. Стоны, крики, бред — все это сливалось в одну сплошную, жуткую какофонию.
Работа началась сразу и без церемоний. Поля, как опытный боец, нашла бочку с водой, накипятила ее на костре и принесла Лизе таз. Не было ни белых накрахмаленных передников, ни стерильных инструментов. Лиза, стоя на коленях в грязи, резала и рвала сапоги и форму, чтобы добраться до ран, Поля подносила воду, подавала бинты, удерживала бьющихся от боли солдат.
Здесь не было времени на сострадание, было только действие: жгут, обработка, перевязка, следующий раненый. Когда спустя несколько часов у нее закончились бинты, она вышла из палатки, чтобы найти новые. И впервые за весь день подняла голову. В висках и затылке гудело от усталости. Над ней нависало огромное, безразличное крымское небо, а на горизонте, озаряя его вспышками, тяжело ворочалась война.
Их оформили только в конце дня, когда Лиза уже буквально валилась с ног от усталости. Женщина со строгим лицом при свете маленькой керосинки записала их фамилии в большую книгу, определила жилье — небольшую палатку, затерявшуюся в ряду таких же грязных, выцветших от солнца и ветра шатров. Она же выдала форму и обувь.
Поля деловито откинула брезентовый полог их нового жилища. Внутри пахло сырой земле, прелой соломой и дымом. В слабом свете заходящего солнца, пробивавшегося сквозь щели, были видны грубые деревянные нары, сколоченные из неструганых досок. На одних лежал тонкий, комковатый соломенный тюфяк, на других — кусок серого армейского сукна.
— Вот и покои, барышня, — без всякой иронии произнесла Поля и принялась стряхивать с тюфяка пыль.
Лиза молча поставила свой чемодан у брезентовой стенки и медленно, словно ее движения заводил невидимый ключ, опустилась на нары. Древесина жестко впилась в бедро даже сквозь платье. Она провела ладонью по колючей, шершавой поверхности тюфяка, набитого острой соломой. Всего месяц назад она спала на пуховых перинах в особняке на Английской набережной; мысль об этом вдруг показалась смешной и чуждой.
Лиза практически ничего не чувствовала — только тяжелую, костную усталость. Она устала так, как не думала, что вообще возможно. Усталость была густой, тяжелой, как смола, она заливала собой все: и боль, и вину, и страх.
Поля, устроившись на соседних нарах, бодро говорила что-то о том, что нужно бы раздобыть одеяла, что утром она обязательно отыщет кипяток для чая и бутерброды. Лиза видела, как ее губы движутся, но слова доходили медленно, с запозданием, как через толстое стекло.
Она скинула башмаки и, не раздеваясь, легла на спину. Глаза смотрели в темноту под потолком палатки, колючая солома впивалась в лопатки и поясницу, доски давили на плечи. Где-то совсем рядом, за брезентом, слышались голоса, шаги, неумолчный лай собак и ржание лошадей. А еще, чуть дальше — гул и грохот артиллерии.
Ну вот она и в Крыму — как мечтала когда-то в далеком детстве.
***
Письма на фронт приходили с запозданием, как вести из другого, параллельного мира. Конверт со знакомым, размашистым почерком Вари Смородиновой пролежал в полевой канцелярии целую неделю, прежде чем его вручили Лизе. Углы истрепались в дороге, он пах пылью и чужими руками.
Лиза вскрыла его поздно вечером, сидя на своем соломенном тюфяке. Поля уже спала, отвернувшись к стене и мирно посапывая. Лиза развернула листок, исписанный с двух сторон, и поднесла его поближе к единственной крошечной коптилке.
«Елизавета Антоновна, пишу вам, так как совесть не позволяет смолчать. Здесь, в Питере, ходят ужасные, наигнуснейшие слухи, и я, зная вас, точно уверена, что все это — мерзкая ложь. Ваша подруга, Александра Кокораки, настоящая змея. Она с самым, представьте себе, невинным и ангельским видом всем рассказывала, что вы сами, по дружбе, признавались ей в романе с доктором Вербиным. И что будто бы из-за этого старик Кречетов то ли застрелился, то ли его Вербин на дуэли застрелил — кто как переврал. Народ, как водится, с удовольствием подхватил и начал обсуждать. Я-то знаю, что это неправда, но многие поверили».
Лиза с недоумением смотрела на неровные строчки, перечитала их еще несколько раз, внимательно вглядываясь в каждое слово. Саша?.. Имя отскакивало от сознания, не желая его принимать. Она перевернула листок.
«Просто госпожа Кокораки всегда была внутри злой и желчной, — продолжала Варя. — И я немало удивлена, как вы, столь проницательная, этого не замечали. Она вам по-черному завидовала, и это было заметно сразу. Вы — высокая, нежная, хрупкая, как фарфоровая кукла. А она — чернявая, низкая, фигура у нее, как у мальчишки. Она из-за того и злилась. При дворе императрица на нее, прости господи, внимания никакого не обращала, а она-то молилась на этот блеск и мечтала о поклонниках и балах. Ее в госпиталь, почитай, сослали, и она тут и торчала. И злобу копила. А у вас был жених, красивая любовь, возвышенные страдания… Не стерпела, вылила у вас за спиной всю свою ядовитую слюну, гадость такая!»
Лиза была поражена до глубины души, до оцепенения. В ушах стоял звон. Саша, подруга детства, с которой они столько пережили вместе, с которой шептались ночами в дортуаре, мечтали о будущем… Выходит, вся эта дружба была фальшью? За маской веселой, простодушной девушки скрывалась вот такая удушающая, ядовитая зависть?
Она бросила письмо на пол, вскочила и кинулась к своему чемодану, нащупала на дне маленькую, обтянутую бархатом шкатулку и вытряхнула оттуда на ладонь золотой кулон в виде витой буквы S. К горлу подкатила противная тошнота. Ее первым порывом было швырнуть эту вещь в угол палатки, втоптать в грязь. Она сжала кулон в кулаке так, что тот впился в кожу, оставляя красный след.
Но потом ее взгляд упал на потрепанную аптечку, на пустые флаконы из-под лекарств, на застиранные до серости бинты, что сушились на натянутой Полей веревке. Пальцы разжались. Золото тускло сверкнуло в свете коптилки, и этот блеск вдруг показался Лизе лицемерным и грязным.
Она вышла из палатки и направилась к старшей сестре, имени которой до сих пор не знала, положила кулон перед ней на стол. Сказала коротко и сухо:
— Это золото. Пусть пойдет на нужды госпиталя. На лекарства. На бинты. На хлороформ. Не знаю… На что посчитаете нужным.
Сестра, удивленно подняв белесые брови, взвесила кулон на ладони.
— Спасибо. Каждая копейка на счету. Очень пригодится.
Лиза вернулась в палатку, подобрала с пола письмо и хотела было засунуть его обратно в конверт, но заметила приписку снизу. От нее сердце сжалось уже по-другому.
«P.S. Не знаю, писали ли вам, но оба сына нашей Василисы Никитичны погибли на фронте. Один под Варшавой, другой под Перемышлем. Она получила две похоронки в одну неделю. И, представьте себе, продолжает работать. Приходит в госпиталь каждый день, как часы. Похудела, подурнела, но… Железная женщина. Царствие небесное ее мальчикам».
Когда через несколько недель от Саши пришло письмо, Лиза, не вскрывая, не читая ни строчки, разорвала его на клочки и бросила в жестяную печку в углу палатки. Она смотрела, как корчится и чернеет бумага, и до боли сжимала зубы. Зачем, почему? Чем она заслужила такое отношение?..
Одно она знала точно: в ее душе, истерзанной войной и горем, больше не было места для Саши Кокораки.
