Пистолет с грохотом упал на некрашеный дощатый пол. Владимир Романович пошатнулся и рухнул бы навзничь, но Вербин успел подхватить его и быстро опустить на обитую потертым бархатом кушетку у стены. Он расстегнул высокий ворот рубашки, принялся делать массаж сердца и искусственное дыхание. Но было поздно.
Второй удар оказался милосердным и беспощадным — быстрым и смертельным. Секунды — и все кончилось. Владимир Романович Кречетов умер на пороге скромной квартиры человека, которого пришел убить, чтобы защитить честь невесты погибшего сына.
***
Когда Лизе сообщили, она не поверила. Голова закружилась. Нет, это неправда! Этого не может быть, это какая-то глупая шутка, недоразумение! Татьяна Юрьевна беззвучно рыдала, сидя на диване и теребя в пальцах белый платок.
Похороны были тусклыми и безмолвными.
Через несколько дней Вербин попросил Лизу о встрече в госпитальном саду. Он стоял перед ней, прямой и строгий, и она никак не могла поймать выражение его взгляда. Он был будто пуст, обессилен.
— Елизавета Антоновна, — без предисловий начал он, — я не дурак, я понимаю, зачем Владимир Романович пришел ко мне.
Лиза молчала. Что тут скажешь? В горле стоял твердый ком.
— Наше общение должно прекратиться. Полностью. Ради вашего же покоя. Ради памяти несчастного старика. И ради моей совести тоже.
Он не стал ждать ответа, развернулся и ушел, оставив Лизу под сенью облетевших деревьев. Ветер касался разгоряченных щек, задувал под подол сестринского платья. Ей казалось, что она сходит с ума. Мысли путались, накатывая приступами жгучей, невыносимой вины. Это сюр. Это нереально. Так не бывает. Это она во всем виновата, это она убила его — своим эгоизмом, своим упрямством. Она ведь видела, как Владимир Романович слабел с каждым днем, видела, как боль от потери сына пожирала его. И вместо того, чтобы быть опорой, она принесла в дом скандал и пересуды, повела себя как глупая, наивная девочка.
Она виновата. Во всем виновата.
Кирилл, Владимир Романович… два гроба, опущенных в мерзлую землю. Татьяна Юрьевна осталась совсем одна. И доктор… Вербин только что смотрел на нее с таким холодным, окончательным пониманием. Он знал. Он понимал ее вину лучше, чем кто-либо.
Само ее присутствие приносило всем лишь смерть и горе.
***
Заявление лежало на столе Василисы Никитичны, написанное ровным, без единой помарки почерком. Всего несколько строк: «…ввиду острой необходимости в медицинском персонале на передовой… прошу о переводе в действующую армию…»
Василиса Никитична смотрела на Лизу поверх пенсне.
— Вы уверены, Елизавета Антоновна? Есть разнарядки на Крым… — Она помолчала, потом повторила: — Вы уверены? Там сейчас жарко. В переносном смысле. Госпиталя переполнены.
— Я уверена, — ответила Лиза, глядя куда-то в пространство поверх ее плеча. В ее голосе не было ни вызова, ни отчаяния, лишь плоская решимость.
Василиса Никитична потянулась к торчащей из чернильницы ручке.
— Тогда подпишу. Но на самом деле и у нас персонала на хватает, чтобы вот так отпускать вас.
Она все понимала — тоже слышала сплетни. Подписала прошение с некоторым сожалением, закурила папиросу, качая головой. Лиза кивнула в знак благодарности и забрала листок. Руки чуть подрагивали.
В коридоре она столкнулась с Вербиным. Он, казалось, вырос из полумрака — высокий, в белом халате, на котором алело маленькое пятнышко крови. Его глаза, темные и глубокие, безразлично посмотрели на нее — будто они даже не были знакомы.
— Александр Петрович, — сказала Лиза, чувствуя, как опускается сердце и показывая ему прошение. — Я уезжаю. На фронт.
Он молчал. Не кивнул, не пожелал счастливого пути, не спросил, зачем — просто смотрел на нее, не мигая. В этом молчании было все: и память о чае в сестринской, и тень старика Кречетова на пороге, и невысказанные слова, которым теперь суждено было остаться таковыми навсегда. Потом он медленно, почти церемонно шагнул в сторону, обошел ее и, не ответив, двинулся дальше по коридору.
Лиза стояла, вцепившись пальцами в складки своего платья. Наверное, так и должно быть. Она, принесшая всем столько бед, заслужила только такое обращение.
У окна, полусидя на широком подоконнике, стоял один из раненых, покручивая в грубых пальцах самокрутку.
— Чего, сестрица, невеселая? — спросил он, оскалив белые зубы. — Отверг возлюбленный, да? Ну ничего, бывает. Не переживай. Другого найдешь.
Лиза перевела на него взгляд. В его глазах светился едкий, циничный огонек. Внутри у Лизы будто что-то сорвалось. Дикая, слепая ярость, смешанная с унижением и болью, ударила в голову, и ей, воспитанной в строгих правилах Смольного, до дрожи захотелось врезать ему прямо по лицу — за этот пошлый смешок, за ухмылочку, за грязный намек, которым он осквернял ту теплую, искреннюю дружбу, что связывала ее и доктора.
Рука сжалась в кулак, но Лиза не двинулась с места, лишь побледнела еще сильнее. Солдат продолжал ухмыляться, говорил еще какие-то слова, но она слушала — развернулась и почти бегом направилась прочь.
***
Комната Лизы в особняке Кречетовых была похожа на опечатанную шкатулку. Солнечный луч, пробиваясь сквозь щель между плотными тяжелыми шторами, выхватывал пылинки из воздуха и упирался в белую стену маленьким ярким пятном. На ковре стоял один-единственный кожаный чемодан, куда Лиза собрала только самое необходимое. Она застегнула его с глухим щелчком и, подхватив за ручку, поставила у двери.
Поля суетилась по комнате, собирая оставшиеся мелочи — молча и почти бесшумно, как и всегда. А на кушетке сидела Татьяна Юрьевна — осунувшаяся, постаревшая еще больше, с землистым лицом, она казалась еще более хрупкой и беззащитной.
— Лиза… — ее выцветший голос дрогнул, сорвался. — Не уезжайте. Прошу вас. Что вы будете делать там, в чужих краях? Одна?
Лиза повернулась к ней, но взглянуть в глаза не решилась.
— Мне нельзя оставаться, — прошептала она. — Мое присутствие приносит только горе и несчастья. Владимир Романович…
— Это не ваша вина! — горячо, со слезами в глазах воскликнула Татьяна Юрьевна и вскочила, но тут же без сил опустилась обратно, сложила молитвенно руки. — Вы — все, что у меня осталось, Лиза. Прошу вас!.. Прошу!
— Я не могу. — Она отвернулась, закрыв лицо руками, с трудом втягивая носом соленый от слез воздух. — Каждый угол этого дома… каждый шорох… Я задыхаюсь, я не могу здесь больше оставаться!
Татьяна Юрьевна ответила не сразу. Ее тонкие пальцы перебирали складки черного платья, подрагивая.
— Это жестоко, Лиза.
По ее худым щекам потекли слезы, оставляя на белой пудре мокрые бороздки. Лиза схватила чемодан, сжала ручку так, что пальцы онемели. Ее сердце рвалось на части, но она была непреклонна — решение останется неизменным.
Она сделала шаг вперед и, опустившись рядом с Татьяной Юрьевной, бережно обняла ее за вздрагивающие плечи.
— Простите меня. Простите. Но я не могу по-другому.
Некоторое время они молча сидели, глядя в пустоту, потом Лиза встала и кивнула Поле. Та потянулась к ручке двери.
— Напишете? — едва слышно спросила Татьяна Юрьевна, вытирая лицо краешком кружевного рукава.
— Напишу.
Она вышла на подъезд, где уже ожидал на фаэтоне кучер. Поля устроилась на сиденье. Лиза еще раз оглянулась на стоявшую в дверях черную фигуру, решительно натянула перчатки и без помощи кучера ловко залезла в экипаж.
— На Николаевский вокзал, — приказала она.
Фаэтон тронулся. Лиза сидела, выпрямив спину, и смотрела вперед — на спину кучера, на мокрую от мартовской грязи мостовую, на спешащих по тротуарам разномастных пешеходов. Мысли путались, сбивали друг друга. Правильно ли она поступает? Так ли нужно уезжать?.. Но ответов не было, а решение уже было принято.
Вокзал оглушал. Гул голосов под высокими сводами, пронзительные свистки, лязг буферов и грохот колес сливались в единый тревожный гам. Пахло угольной пылью, потом и табаком. Поля ловко протискивалась сквозь толпу, расчищая Лизе дорогу, ее зоркие глаза уже выискивали нужный вагон.
— Барышня, здесь! — Она махнула рукой куда-то в сторону, и Лиза послушно направилась за ней.
Поля ловко и быстро вскарабкалась по ступеням, втащила их багаж — два чемодана и узелок — в тамбур, потом нашла их места в переполненном, душном вагоне.
— Садитесь, барышня, сейчас я все уладю, — сказала она, рукавом сметая с деревянной скамьи невидимые крошки.
Лиза опустилась на жесткую скамью. Ее лицо под темной вуалью и широкополой шляпой было неподвижным, будто вырезанным из мрамора. Она смотрела в окно, но не видела ни суеты на вокзале, ни прощающихся семей — ничего. Она смотрела внутрь себя, в ледяную, безмолвную пустоту, которая там образовалась. Это было оцепенение, похожее на глубокую душевную анестезию.
Она почти никому не сказала о своем отъезде, лишь написала Саше короткую записку на клочке бумаги: «Уезжаю. Не беспокойся. Храни тебя Бог. Твоя Л.» Отцу она не написала совсем ничего — он перестал существовать в ее мире. Да и он едва ли помнит, что у него когда-то была дочь.
Прозвенел последний звонок. Поля, устроившись напротив Лизы, деловито поправляла свой серый пуховой платок, приглаживала обеими ладонями темные густые волосы. Глаза ее возбужденно блестели — она впервые ехала на поезде так далеко, впервые покидала родные места, и все это путешествие казалось ей интересным приключением.
Состав дернулся и медленно, со скрежетом, тронулся. Вагон качнуло, и в окне поплыли назад фигуры людей, здание вокзала, знакомые очертания города. Лиза не шевелилась. Она сидела, застывшая, и смотрела, как Петроград, а с ним и вся ее прежняя жизнь медленно и неотвратимо уходит в прошлое. Впереди был только стук колес и туманное будущее, в котором не было ни любви, ни дружбы, ни дома.
***
Крымский полевой госпиталь располагался не в здании, а в палатках, раскинутых на голом, продуваемом всеми ветрами плато. Земля под ногами были утоптана в липкую, бурую грязь, перемешанную с щебнем. Пахло здесь на карболкой, а едкой пылью, дымом от походных кухонь и стойким, тяжелым духом крови и пота.
Их прибытие никто не заметил. Не было ни начальницы, ни других сестер — только суета и канонада пушек вдали. У палатки с красным крестом их остановил уставший на вид, заросший фельдшер в окровавленном фартуке.
— Кто такие? — безразлично спросил он.
— Сестра милосердия Елизавета Белосветова, — отрапортовала Лиза. — И санитарка Поля. Где нам оформиться?
Фельдшер окинул ее ничего не выражающим взглядом и кивком указал на одну из палаток.
— Там раненые с утра, еще не обработанные. Оформитесь опосля.
Сказав это, он скрылся в другом шатре. Поля, не теряя ни секунды, схватила их вещи и потащила к указанной палатке. Войдя внутрь, Лиза застыла на мгновение. После относительного порядка петроградского госпиталя здесь царил полный хаос. Прямо на земле, на разбросанных тюфяках, шинелях и мешках лежали люди в грязных, пропитанных кровью мундирах. Стоны, крики, бред — все это сливалось в одну сплошную, жуткую какофонию.
Работа началась сразу и без церемоний. Поля, как опытный боец, нашла бочку с водой, накипятила ее на костре и принесла Лизе таз. Не было ни белых накрахмаленных передников, ни стерильных инструментов. Лиза, стоя на коленях в грязи, резала и рвала сапоги и форму, чтобы добраться до ран, Поля подносила воду, подавала бинты, удерживала бьющихся от боли солдат.
Здесь не было времени на сострадание, было только действие: жгут, обработка, перевязка, следующий раненый. Когда спустя несколько часов у нее закончились бинты, она вышла из палатки, чтобы найти новые. И впервые за весь день подняла голову. В висках и затылке гудело от усталости. Над ней нависало огромное, безразличное крымское небо, а на горизонте, озаряя его вспышками, тяжело ворочалась война.
Их оформили только в конце дня, когда Лиза уже буквально валилась с ног от усталости. Женщина со строгим лицом при свете маленькой керосинки записала их фамилии в большую книгу, определила жилье — небольшую палатку, затерявшуюся в ряду таких же грязных, выцветших от солнца и ветра шатров. Она же выдала форму и обувь.
Поля деловито откинула брезентовый полог их нового жилища. Внутри пахло сырой земле, прелой соломой и дымом. В слабом свете заходящего солнца, пробивавшегося сквозь щели, были видны грубые деревянные нары, сколоченные из неструганых досок. На одних лежал тонкий, комковатый соломенный тюфяк, на других — кусок серого армейского сукна.
— Вот и покои, барышня, — без всякой иронии произнесла Поля и принялась стряхивать с тюфяка пыль.
Лиза молча поставила свой чемодан у брезентовой стенки и медленно, словно ее движения заводил невидимый ключ, опустилась на нары. Древесина жестко впилась в бедро даже сквозь платье. Она провела ладонью по колючей, шершавой поверхности тюфяка, набитого острой соломой. Всего месяц назад она спала на пуховых перинах в особняке на Английской набережной; мысль об этом вдруг показалась смешной и чуждой.
Лиза практически ничего не чувствовала — только тяжелую, костную усталость. Она устала так, как не думала, что вообще возможно. Усталость была густой, тяжелой, как смола, она заливала собой все: и боль, и вину, и страх.
Поля, устроившись на соседних нарах, бодро говорила что-то о том, что нужно бы раздобыть одеяла, что утром она обязательно отыщет кипяток для чая и бутерброды. Лиза видела, как ее губы движутся, но слова доходили медленно, с запозданием, как через толстое стекло.
Она скинула башмаки и, не раздеваясь, легла на спину. Глаза смотрели в темноту под потолком палатки, колючая солома впивалась в лопатки и поясницу, доски давили на плечи. Где-то совсем рядом, за брезентом, слышались голоса, шаги, неумолчный лай собак и ржание лошадей. А еще, чуть дальше — гул и грохот артиллерии.
Ну вот она и в Крыму — как мечтала когда-то в далеком детстве.
***
Письма на фронт приходили с запозданием, как вести из другого, параллельного мира. Конверт со знакомым, размашистым почерком Вари Смородиновой пролежал в полевой канцелярии целую неделю, прежде чем его вручили Лизе. Углы истрепались в дороге, он пах пылью и чужими руками.
Лиза вскрыла его поздно вечером, сидя на своем соломенном тюфяке. Поля уже спала, отвернувшись к стене и мирно посапывая. Лиза развернула листок, исписанный с двух сторон, и поднесла его поближе к единственной крошечной коптилке.
«Елизавета Антоновна, пишу вам, так как совесть не позволяет смолчать. Здесь, в Питере, ходят ужасные, наигнуснейшие слухи, и я, зная вас, точно уверена, что все это — мерзкая ложь. Ваша подруга, Александра Кокораки, настоящая змея. Она с самым, представьте себе, невинным и ангельским видом всем рассказывала, что вы сами, по дружбе, признавались ей в романе с доктором Вербиным. И что будто бы из-за этого старик Кречетов то ли застрелился, то ли его Вербин на дуэли застрелил — кто как переврал. Народ, как водится, с удовольствием подхватил и начал обсуждать. Я-то знаю, что это неправда, но многие поверили».
Лиза с недоумением смотрела на неровные строчки, перечитала их еще несколько раз, внимательно вглядываясь в каждое слово. Саша?.. Имя отскакивало от сознания, не желая его принимать. Она перевернула листок.
