Лиза остановилась, застигнутая врасплох. Она хорошо относилась к Екатерине Ивановне, но сейчас не хотела ни с кем разговаривать.
— Доброго дня, мадам, — все же ответила она. — Я иду в библиотеку.
Екатерина Ивановна сделала шаг ближе.
— Я давно хотела с вами поговорить. Наедине. Вы не против пройтись?
Она жестом указала на коридор и, не дожидаясь ответа, взяла Лизу под локоть. Немного помолчала, давая ей время собраться с мыслями, потом проговорила тихо, чтобы эхо не разносило слова:
— Я всегда вами восхищалась, Елизавета Антоновна. Вашими способностями, вашим незаурядным умом. Вашей внутренней честностью. — Она искоса глянула на Лизу. — Поэтому то, что происходит сейчас, меня весьма печалит.
Лиза упрямо смотрела на свои туфли, на паркет, на отблески света.
— Я не понимаю, о чем вы, Екатерина Ивановна.
Они дошли до конца коридора, где висел большой портрет юной Александры Федоровны в бальном платье. Варсаева остановилась и, повернувшись к Лизе, положила руку ей на плечо — мягко, по-дружески, совсем не как наставница.
— Не понимаете? Последняя работа по словесности. Вы цитировали одно из произведений и написали «обошолся». Через «О». Вы же сто раз писали это слово правильно! Что вдруг случилось? — Она помолчала, пристально глядя на Лизу. — Это, безусловно, мелочь. Но таких мелочей стало слишком много. И, сдается мне, это — нарочно.
Лиза молчала. В горле стоял твердый ком, а в голове крутилась мешанина из обрывков мыслей: Сашин кулон, ее испуганные глаза, холодный пол дортуара под босыми ногами, скомканное письмо, ледяная вода, слова «настоящая смолянка»… Она хотела рассказать обо всем: о протесте, боли, отчаянии, предательстве отца, его молчании. Но как объяснить то, что сама до конца не понимаешь? Как объяснить, что быть «примерной» теперь противно, что успех здесь, в Смольном — это поражение где-то в другой, более настоящей жизни? Ей было всего девять. Слов не хватало. Они были слишком велики для нее.
— Я просто ошиблась, Екатерина Ивановна, — прошептала она, сжимая пальцы в кулак в кармане.
Учительница смотрела на нее с бездонной печалью.
— Зачем вы сами надеваете на себя смирительную рубашку, Лиза?
Лиза не поняла вопроса, но внутри все почему-то задрожало, а по щеке скатилась тоненькая слезинка. Она яростно смахнула ее указательным пальцем. Екатерина Ивановна глубоко вздохнула.
— Я вижу, что сейчас вам трудно. И я не буду вас заставлять… — она запнулась, не в силах подобрать подходящее слово. — Но помните, вы в любой момент можете поговорить со мной. Когда будете готовы, конечно.
Лиза кивнула. Учительница отпустила ее плечо, и она быстрым, стремительным шагом двинулась прочь по коридору, в спасительную тишину библиотеки.
Екатерина Ивановна долго смотрела ей вслед. Она понимала, что стала свидетельницей тихой внутренней драмы, сломанного мира — и отчаянно хотела помочь. Но как это сделать, если Лиза не пускала ее в свою душу? Она могла лишь наблюдать. И ждать.
***
Это случилось внезапно, как вспышка молнии в сером петербургском небе.
Лиза возвращалась из столовой, сжимая в руке твердое, прохладное яблоко — единственное, что ей действительно хотелось съесть. Мысли ее были тягучими и липкими, как болотная вода. Она почти не спала прошлой ночью, ворочаясь под тонким одеялом и прислушиваясь к тихому сопению других воспитанниц.
И вдруг она увидела Наталку. Та сидела на корточках на широкой мраморной лестнице, ведущей в южное крыло, и с усердием терла щеткой ступеньку. От нее по-прежнему веяло здоровьем и крестьянской силой, щеки пылали румянцем от работы. Она что-то напевала себе под нос — ту самую веселую песенку, что и всегда.
В Лизе что-то сорвалось. Все — унижение стояния босиком на холодном полу, жар болезни, страх, что ее сломали, отчаяние от собственного бессилия — все это мгновенно заклокотало внутри, ища выхода. И нашло его.
Она не думала, не рассчитывала — просто рука будто рефлекторно сжала яблоко. И со всей силы, с ненавистью, отчаянием и болью она запустила им в Наталку.
Полет был точным. Яблоко, сочное и твердое, угодило служанке прямо в спину с глухим звуком.
— Ой-ой! — вскрикнула та, чуть не скатившись со ступенек. Обернулась, потирая ушибленное место, широкое простое лицо с круглыми глазами исказилось от боли и удивления. — Хто це? Шо за чорт?!
Она озиралась по сторонам, но коридор был пуст.
Лиза прижалась спиной к холодной мраморной колонне, прячась за ее широким стволом, чувствуя, как бешено колотится сердце. Она слышала, как Наталка охает и ворчит на малоросском диалекте, ругается какими-то грязными, охальными словами. Лиза с ужасом посмотрела на свою пустую руку. Пальцы еще сохраняли форму яблока.
«Что я наделала?!» — пронзила ее холодная, ясная, как кристалл, острая мысль. Дворянку ведь видно по тому, как она обращается с другими! Мама, например, ни на кого и никогда даже не повышала голос, а уж тем более — не кидалась вещами!.. «Слуг надо уважать, Элизе, они — наши руки и ноги», — вспомнился вдруг обрывок фразы, чей-то голос, может быть, няни, а может быть, и мамин.
Сперва она ударила Ольгу. Теперь вот — яблоко в спину Наталки. Кто она отныне?.. Грубая, злая, вышедшая из-под контроля дикарка, не умеющая держать себя в руках? Или… или это и есть ее настоящее лицо, которое все это время скрывалось за маской «благовоспитанной барышни»? И именно за это отец ее и не любит?
Наталка, продолжая вздыхать, охать и ахать, снова взялась за щетку. Тогда Лиза выскользнула из-за колонны и, не оглядываясь, опрометью побежала прочь, в глубину коридора, под равнодушные взгляды императриц с портретов. Ей хотелось одновременно и плакать, и смеяться. Горько плакать от глубокого стыда и ужаса перед самой собой. И дико смеяться от абсурда — дочь графа Белосветова прячется за колонной от служанки, в которую только что запустила яблоком!
А еще внутри было сладкое чувство отмщения. И Лиза бежала от него со всех ног, бежала от Наталки, от себя самой, от взрывающихся внутри ярости и злорадства — от чувств, что жили глубоко, на самом донышке души и вырывались наружу такими вот уродливыми вспышками.
Лиза не знала, правильно их испытывать и что с ними делать. И от этого становилось страшно.
Глава V
Предрождественская суета захлестнула Смольный как теплый, шумный прилив. Обычно гулкие и холодные коридоры наполнились сдержанным, но радостным гомоном, запахом хвои и воска. В центральном холле, под высокими сводами, величественно возвышалась высокая, почти до самого потолка, елка. Девочкам позволили помочь с украшением этой красавицы, и они с осторожным, трепещущим благоговением развешивали стеклянные шары, серебряные нити и позолоченные орехи. Их лица светились искренним восторгом. Будет праздничный концерт, ужин, где, конечно же, дадут рождественский десерт. А потом приедут родители! Пожалуй, последнего девочки ждали больше всего. В воздухе витало ощущение чего-то волшебного.
Лиза, стоя на стремянке, аккуратно вешала хрупкого стеклянного ангела. Со стороны кухни тянуло сладким запахом пирога с корицей и яблоками, и она с наслаждением представляла себе, как с аппетитом съест кусочек этого божественного лакомства. Но все же она чувствовала себя холодной и отстраненной, будто праздник происходил за толстой витриной, а она лишь наблюдала со стороны. Ее движение были механические. Она повесила ангела, осторожно спустилась со ступенек и вытянула из коробки красные блестящие бусы.
«Образцовой смолянкой» Лиза быть перестала, и это приносило странное, горькое спокойствие. Теперь она была просто одной из учениц — незаметной, серой, ничем не выдающейся. И это было ее молчаливым протестом.
Когда она снова взобралась на стремянку, собираясь повесить бусы на елку, из-за густых, пушистых лап донеслись голоса. Приглушенные, не предназначенные для чужих ушей. Лиза сразу узнала низкий, насыщенный тембр Екатерины Ивановны и более легкий, насыщенный, звенящий голос пепиньерки Софии Ледяевой — выпускницы Смольного, оставшейся здесь же помогать с младшими воспитанницами.
Сперва они обсуждали какие-то бытовые мелочи, подготовку к концерту и наряды. Потом разговор неожиданно стал личным.
— Като, а помнишь того офицера, Дмитрия Сушкова? — с усмешкой спросила Ледяева. — Как он после того, как ты расторгла помолвку, еще год таскался за тобой по всему Петербургу и признавался в любви?
Екатерина Ивановна печально рассмеялась.
— Конечно. Бедный Дмитрий! Он никак не мог понять, почему браку с ним я предпочла работу преподавательницы. А ведь могла быть примерной, послушной офицерской супругой! Правда… — Она запнулась, но тут же продолжила. — Если бы отец тогда внезапно не скончался, я бы вышла замуж. Идти против него было равносильно самоубийству.
— Да уж, — хмыкнула Ледяева. — Мои тоже чуть с ума не сошли, когда я отказалась от жениха. А они так старались, так искали! Лучшего среди лучших отобрали, а я даже лица его не припомню… Матушка сказала мне тогда, что я рехнулась и так и останусь коротать свой век старой девой. Хотела испугать, — хихикнула она.
— А ты? — спросила Екатерина Ивановна.
— Ну ты же знаешь, Катиш. Не хочу я замуж, и никогда не хотела. Не вижу в этом смысла. Хочу быть самой себе хозяйкой.
— Вот и я, Софа, вот и я… Я сюда поступила только потому, что хочу сама на хлеб зарабатывать, а не от кого-то зависеть. Других способов и возможностей у меня не было.
Лиза замерла на стремянке, не смея пошевелиться, затаив дыхание. Ее пальцы так и сжимали прохладные округлые бусины, а сердце билось часто-часто, как птичка в клетке. Каждое слово было ей знакомо, исходило будто из глубины ее души. Ледяева и Варсаева облачали во фразы то, что она не могла высказать, чему не могла подобрать формулировки. «Не хочу от кого-то зависеть, как следствие, не хочу замуж» — это было именно то, что клокотало внутри нее, темное и неосознанное.
— Наш мир не создан для одиноких женщин, — сказала Екатерина Ивановна, и в ее тоне явно слышалась усталая горечь. — Таким, как мы, в нем трудно.
— Слишком трудно, — согласилась Ледяева. После короткой паузы она добавила, и в ее голосе слышалась уже не насмешка, а стальная решимость: — Раз в мире такие устои и правила, что нам нужно ухищряться, изворачиваться, увиливать и изобретать способы выжить… значит, мир нужно менять!
— Это было бы идеально, моя дорогая. Идеально.
Послышались шаги, и голоса стали удаляться, растворяясь в предпраздничном гуле, а Лиза так и осталась стоять за елкой, не в силах сдвинуться с места. Она чувствовала, как по ее щекам катятся слезы, но это были слезы не горя, а облегчения и какого-то ошеломляющего прозрения.
Она еще какое-то время стояла в тени елки, переваривая услышанное. Щепотка надежды, горькая и сладкая одновременно, начала теплиться в ее замерзшей душе. Мир за пределами Лазурного Холма оказался огромным и враждебным, но в нем были союзники. И, может быть, в нем найдется место и для нее. Не для дочери графа Белосветова, не для выпускницы престижного Смольного института благородных девиц, не для будущей супруги, матери и хозяйки имения, а для настоящей Лизы.
***
Последние дни перед Рождеством в Смольном были самыми трудными. Строгий пост, который должны были держать все воспитанницы, превращал и без того скудный рацион в настоящее испытание.
Утро начиналось с некрепкого черного чая без сахара, ломтика черного хлеба, малюсенькой, точно для воробья, порции безмолочной каши или отварных макарон. В обед на первое давали постный суп и порцию салата из зимних овощей — капусты, картофеля, свеклы и моркови, а на второе — безвкусный драник, больше похожий на запеченную пенку, или крошечный пирожок с вареньем из брусники или клюквы. А на ужин воспитанниц ждал тот же чай, но на этот раз с половинкой французской булки.
— Чай, похоже, заваривают по несколько раз, — сказала как-то раз Саша, с разочарованием глядя в стакан, наполненный желтой жидкостью с отдаленным чайным запахом. — Бабушка говорила, что так нельзя, что чай должен быть крепким и свежим.
— Твоя бабушка была права, — согласилась Лиза.
Она всегда чувствовала голод, даже привыкла к нему — к этому тихому сосанию под ложечкой, которое с самого начала стало фоном всех ее дней. Он не давал забыть, что она здесь — в этом холодном казенном заведении, где даже еда была частью вездесущей строгой дисциплины.
Рождественским утром воздух в столовой стал другим — теплым, пряным, сладким. Вместо привычных скудных порций на стол поставили корзины с румяными аппетитными булочками, блестящими от масла, большие пироги с корицей и яблоками, от которых тянуло ароматом праздника и дома, блюда с запеченным мясом и рыбой. Каждой девочке положили на тарелку несколько завернутых в золотую фольгу конфет с начинкой.
Саша и Лиза, сидя рядом, переглядывались счастливыми глазами и блаженно улыбались друг другу. Они ели пирог маленькими аккуратными кусочками, стараясь растянуть удовольствие, смакуя каждую крошку. В эти минуты казалось, что и стены Смольного стали теплее, а строгие лица классных дам — добрее и приветливее.
Именно в этот момент Лиза почувствовала на себе тяжелый, колючий взгляд. Она подняла глаза и увидела Ольгу. Та сидела через два стола — прямая, как жердь, и смотрела на Лизу не просто с обидой, а с холодной, немой ненавистью, искажавшей линию ее рта. Ее немигающие глаза были сухими и темными, как угольки. По Лизиной спине побежали неприятные мурашки. Пирог вдруг показался безвкусным, но она все же быстро доела свою порцию, кивнула Саше и поспешно вышла из столовой, стараясь не смотреть в сторону Ольги.
В коридоре, у входа в дортуар, ее догнала Наталка. Служанка выглядела взволнованной, ее обычно румяные щеки были бледны.
— Барышня… Лизавет Антонна… — зашептала-затараторила она. — Давно вас поймать намогаюся. Про то письмо… Я ж нэ хотила, ей-богу! Нэ сама отдaла, вот вам крэст!
Она перекрестилась, воздев глаза к потолку. Лиза остановилась, сердце ее екнуло. Она без слов взирала на Наталку, не зная, что сказать. Малоросский диалект и яркий южный акцент с хэканьем делали ее речь не совсем понятной, но большую часть Лиза все же понимала.
— Хтой-то побачив, нэбось, как я его у вас взяла, да и долoжил. Мадам мэне у черного выходу подкараулила. Как знала, шо воно у мэне е! Письмо Белосветовой, каже, нэмэдленно отдай. Я давай божитысь, шо его нэма у мэне… а вона давай обыскивать, по карманам шарить-шукать… нашла. Минэ самой влэтило так, что не дай божe, чуть с работы не турнули. Насилу умолила, на колинах стояла… — Она покачала головой, вздохнула протяжно, с тоской. — В мэнэ ж диток пьятэро, муж хворый дужэ, заработать-то нэкому, кроме мэня. Сжалилась ваша мадам, оставила. Правда, мэнэ теперь к барышням даже на вэрсту пидхoдить нэ можна, казала, нараз турнет тогда. Но я вам дужэ хотила правду рассказать, а то не по-божески вышло.
Лиза слушала, и стыд за тот поступок с яблоком жег ее изнутри, как раскаленный уголь. Она хотела крикнуть: «Прости меня! Это я!», но слова будто застывали на языке. Гордость, страх, смешанное чувство вины и оправдания — все это сковало ее, не давая пошевелиться.
