Наталка, не дождавшись ответа, сунула ей в руку завернутые в бумагу два толстых куска белого хлеба и конфету.
— Нате. Пойишьте, паночка. Мяса-то на вас, почитай, нэма, кости одни. У чим тильки душа трымается!
Лиза отдернула руку, отталкивая подарок.
— Нет! — воскликнула она. — Нет! Отдайте лучше своим детям!
Она развернулась и скрылась за дверью дортуара, оставив служанку с ее дарами и своими невысказанными извинениями. Стыд и растерянность затопили ее, вылились внезапными горячими слезами. Мир, который только что казался таким простым и праздничным, снова стал сложным, непредсказуемым, полным несправедливости и боли.
***
Праздничный концерт в актовом зале Смольного подходил к концу. Девочки в шелковых платьях, кружевных передниках и нарядных туфельках на низких каблучках старательно выводили последние аккорды рождественского канта, украдкой поглядывая на гостей, сидевших в первых рядах. Воздух был густ от запаха духов, еловых веток, горячего воска и напряженного ожидания. Скоро начнутся свидания с родителями.
Лиза, стоя в хоре, смотрела прямо перед собой. Душа трепетала? Приедет ли отец? Или опять, как всегда, забудет про нее?
Рядом с ней, чуть дрожа, пела Саша. Ее темные глаза сияли — она уже видела в толпе своего дедушку, Андрея Кокораки. Он сидел, прямо расправив плечи, и смотрел на внучку с такой нежностью и гордостью, что Лизе становилось тепло от одного этого взгляда.
Когда последние звуки музыки отзвучали и девочки ушли на кулисы, Саша схватила Лизу за руку. На лице ее сияла счастливая улыбка.
— Пойдем, познакомлю тебя с дедушкой!
Андрей Кокораки оказался высоким, седым мужчиной с военной выправкой и удивительно добрыми, внимательными глазами. Он обнял Сашу так, будто боялся раздавить, и мягко улыбнулся Лизе.
— Значит, вы Елизавета Антоновна? Саша много о вас пишет. Хорошего, конечно же. Спасибо, что дружите.
Его голос был низким, теплым, как бархат. Лиза сразу почувствовала к нему доверие. Она знала, что он — единственный родной человек у Саши, что ее родители трагически погибли на яхте во время шторма, когда ей не было и года. Вся его любовь и ласка были полностью отданы этой хрупкой, пугливой девочке, что расцветала, точно розовый бутон, в его присутствии.
— Твой отец сейчас придет, — сказала Саша, угадав ее мыли. — Не волнуйся.
Лиза кивнула и вышла, оставив их наедине. В коридоре она прижалась лбом к толстому стеклу, глядя вниз, на прибывающую толпу гостей, в каждом человеке пытаясь разглядеть отца. Его нигде не было.
Холл сиял огнями, звенел сдержанным смехом и переливами шелка. Воспитанницы, похожие на стайку мотыльков, обнимали своих родителей, улыбались, получали подарки. Лиза отошла от окна и встала у колонны, стараясь держать спину ровно, как учили. И вдруг среди входящих гостей она увидела отца.
Сердце радостно подпрыгнуло. Папенька. Он все-таки приехал. Она сделала шаг вперед, сдерживая порыв побежать к нему и упасть в объятия. Нет, так нельзя. Благородные барышни не бегают, не демонстрируют публично эмоции и чувства. Улыбки и кивка будет достаточно.
Отец снял пальто и повернулся к своей спутнице, высокой молодой даме в богатой собольей шубке. Та с улыбкой протянула ему свою муфточку, стащила за пальцы бархатную перчатку. Одета она была в модное платье цвета сливы и шляпку с фазаньим пером и крупной вуалью. Лиза во все глаза рассматривала ее, уже зная, кто она такая — но от этой догадки хотелось отмахнуться.
Она застыла, превратившись в ту самую колонну, у которой стояла. Вся ее выстроенная броня из гнева и ярости, рассыпалась в прах.
Дама что-то сказала отцу, раскрыла черный кружевной веер и стала томно обмахиваться. Тот слушал ее, слегка склонив голову. Ноги Лизы стали ватными, но она заставила себя подойти.
— Элизе, — после короткого приветствия сказал отец. — Позвольте представить вам Елену Викторовну.
Его голос звучал неестественно официально. Дама улыбнулась — отрепетированной, безупречной улыбкой.
— Очень приятно наконец-то познакомиться, Елизавета Антоновна.
Лиза молча посмотрела на нее, потом перевела взгляд на отца, ожидая объяснений. В голове стучало: кто? кто это? что она тут делает?
— Я хочу сообщить вам важную новость, — холодно сказал он, подчеркнуто обращаясь на «вы». — Елена Викторовна теперь моя супруга. Мы обвенчались две недели назад.
Слова повисли в воздухе, тяжелые, нереальные, как во сне. Лиза не поняла. Не хотела понимать. Супруга? Мачеха? Она смотрела на эту улыбающуюся женщину, на ее наряд, на руку, лежащую на согнутом локте отца, и мозг напрочь отказывался воспринимать реальность. Веер Елены Викторовны напряженно подрагивал, полностью раскрытый — и только это выдавало ее внутреннее волнение.
— Что?.. — наконец выдохнула Лиза. — А как же мама? Как же я?
— Ваш отец имеет право на личное счастье, дитя мое, — ласково заговорила Елена Викторовна. — Мне, безусловно, очень жаль вашу матушку, я уверена, что она была прекрасным человеком и навсегда останется в наших сердцах. Но нужно жить дальше…
Лиза не слушала ее. Она смотрела только на отца, впиваясь в него взглядом, полным боли и непонимания. И тут, как удар ножом, пришло осознание. Кристально ясное, жуткое, безжалостно и в один миг вытеснившее все иллюзии и надежды.
Отец от нее избавился. Смольный не был наказанием, не был заботой о ее образовании и будущем. Он просто упаковал ее, как ненужную вещь, и отправил сюда, а после с облегчением выбросил из своей новой жизни. И из своих мыслей.
— Вы специально отправили меня подальше с глаз долой, чтобы жениться?!
Ее голос прокатился эхом под сводами холлами, несколько любопытных глаз обратились к ним. Граф Белосветов побледнел, его холодная маска на мгновение дрогнула, обнажив что-то испуганное и виноватое. Он молчал, и его потрясенный взгляд был красноречивее любых слов. Лиза поняла: она угадала.
Он выкинул ее прочь из дома, чтобы освободить место для этой… этой Елены Викторовны в сливовом платье и с кружевным веером!
Мир рухнул. Отец, которого она так любила, оказался предателем. Он что-то говорил ей строгим, жестким тоном, хмурил ровные темные брови, но Лиза не разбирала слов. Она не хотела слушать. Гул в ушах нарастал, заглушая все вокруг: отца, мачеху, праздничную музыку и веселый гомон окружающих. Она видела, как губы Елены Викторовны двигаются, произнося разумные и правильные слова о «новой семье» и «взрослых решениях», но это были пустые звуки.
Лиза решительно развернулась и твердым шагом двинулась прочь. Она не бежала. Она шла, печатая каждый шаг. Куда угодно, лишь бы подальше от них, от этого жуткого, жестокого спектакля. Она знала, что ее поступок был вопиющим неуважением, грубой невоспитанностью по отношению к отцу, но сделать с собой ничего не могла. Чувства были сильнее разума.
Ей было уже не до праздника. Ей нужно было научиться дышать заново в мире, где у нее больше не было отца — а был только граф Антон Антонович Белосветов, чужой и равнодушный человек.
И с этим нужно было как-то жить дальше.
***
Последующие дни стали для Лизы сплошным серым туманом. Она выполняла все предписания, ходила на уроки, ела, отвечала, когда спрашивали, но внутри была пустой и холодной, как заброшенный колодец. Предательство отца жгло ее, смешиваясь со стыдом за свою вспышку и горьким осознанием, что теперь у нее по-настоящему никого не осталось. Жизнь отца отныне посвящена Елене Викторовне. Учиться в Смольном Лиза будет еще семь лет — и за это время он, наверное, и вовсе забудет, что у него есть дочь. Она ведь вернется домой уже взрослой девушкой — другой, незнакомой, ничем не напоминающей маленькую Элизе…
Саша после визита дедушки была безмерно счастлива — ее темные греческие глаза сияли, и Лиза не хотела омрачать радость подруги своими терзаниями. Нет, это ее боль, ее крест. Она ни словом не обмолвилась о новой семье отца, а на вопросы подруги отвечала уклончиво, размыто. Боль была насильно заперта глубоко внутри, а Саше она улыбалась. И лишь по ночам Лиза позволяла себе плакать, уткнувшись лицом в подушку, пока горло сжималось до болезненного спазма.
Однажды, после урока словесности, Екатерина Ивановна мягко остановила Лизу у выхода из класса.
— Елизавета Антоновна, останьтесь на минутку, пожалуйста.
Лиза покорно подошла к ее столу. Когда класс опустел, учительница жестом пригласила ее сесть. Она не задавала вопросов, просто спокойно смотрела на нее своим умным, проницательным взглядом, в котором читалось не праздное любопытство, а сочувствие и участие.
— С вами что-то случилось? — наконец спросила она. — Вы как будто осунулись, даже немного, простите, подурнели. Как будто внутри вас погас свет.
И этого тихого, бережного внимания оказалось достаточно — в Лизе что-то надломилось. Она обмякла на стуле, опустила голову, и слезы, так долго и тщательно сдерживаемые, хлынули бурной рекой. Она словно со стороны слышала, как рассказывает Екатерине Ивановне об отце, о его новой жене, о молчании, которое стало худшим ответом. Рассказ получался скомканным, сумбурным, прерывистым.
Екатерина Ивановна не перебивала. Она молча слушала, давая Лизе выплакаться, изредка кивала и грустно улыбалась.
Когда Лиза запнулась и умолкла, она накрыла ее ладонь своей теплой рукой.
— Лиза… позволите вас так называть? Лиза, моя дорогая. Это очень, очень больно — когда рушится доверие к самому близкому человеку. Как будто земля разверзается и поглощает тебя. Но жизнь, поверьте мне, на этом не кончается, она просто становится другой. Более сложной. Более взрослой. И это поистине ужасно, что взросление наступило для вас так рано и так жестоко!
— Он… он променял меня… и маму, — всхлипнула Лиза, непроизвольно сжимая кулак. — На эту курицу в кружевах!
— Нет, — покачала головой Екатерина Ивановна. — Он поступил так, как посчитал нужным для себя. Это его выбор. Ваша же жизнь — это вы сами. Ваши мысли, ваши чувства, ваши поступки, прошлые и будущие. Вы не обязаны разделять ошибки отца, вы должны жить для себя.
Она говорила не как наставница, а как старшая, более мудрая подруга. Ее слова не стирали боль, но придавали ей смысл, помещали в какие-то рамки и делали переносимой. Лиза утирала слезы, постепенно успокаиваясь. Впервые за последние дни она почувствовала, что ее услышали и поняли — и это было бесценно.
— Спасибо вам, Екатерина Ивановна, — прошептала она. — Мне гораздо лучше.
— Не за что, моя дорогая, — улыбнулась учительница и выдвинула ящик своего стола. — Знаете, в трудные времена мне всегда помогала одна вещь. — Она вытащила небольшой томик в скромном переплете и протянула Лизе. — Почитайте. Для души. Это лечит.
Лиза взяла книгу. На обложке было написано золотыми буквами: «А. П. Чехов. Рассказы». Она удивленно подняла глаза. Светская литература, особенно современная, была в Смольном под строжайшим запретом.
— Но правила…
— Правила? — усмехнулась Екатерина Ивановна. — Правила здесь часто излишне суровы. Они призваны сделать из учениц удобных жен и образцовых хозяек, но не мыслящих людей. А вы, я вижу, мыслите, а не слепо действуете по инструкции. Антон Павлович — великолепный писатель, он знает человеческую душу. Думаю, вам будет интересно.
Многие приходящие учительницы, как и Варсаева, считали казарменные порядки Смольного пережитком, вредным и для учебы, и для души. Они позволяли себе гораздо больше мягкости и понимания, частенько тайком приносили ученицам книги и свежие журналы мод, вели разговоры «по душам». Тогда как классные дамы, жившие при институте на полном пансионе, отличались куда более суровыми нравами. Любое отступление от правил они считали жутчайшим событием, чуть ли не рушащим весь институтский уклад, и жестко пресекали попытки воспитанниц проявить характер, показать свою личность. Потому и запрещалась светская литература, которая несла не просвещение, а «развращала молодые неокрепшие умы».
Лиза спрятала томик под матрас. Она читала его тайком, в часы послеобеденного отдыха, прикрывшись одеялом, чтобы никто ненароком не увидел. Или же забиралась в самый дальний угол библиотеки, пряча раскрытую книгу в большом, тяжелом томе «Закона Божьего».
Она читала «Попрыгунью» — и ей было и жаль, и досадно за героиню, которая променяла тихую, преданную любовь на мишурный блеск. Читала «Черного монаха», смутно ощущая глубину и тревогу этой повести, пугаясь призрачных видений Коврина. Читала «Анну на шее» — и с замиранием сердца следила, как унижаемая всеми Аня вдруг обретает власть и теряет себя.
Она не все понимала. Сложная чеховская психология, его грустная ирония, многогранность характеров были пока не совсем по возрасту. Но она чувствовала. Чувствовала правду этих историй, боль несовершенства мира, сложность человеческих отношений. Это не было похоже на пафосные романы, которые тайком читали некоторые воспитанницы. Это было о жизни. О настоящей, не приукрашенной.
Чехов не давал ответов, но он заставлял думать. И в этом думании, в этом погружении в другие, выдуманные, но такие реальные жизни, Лизина собственная боль понемногу отступала, превращаясь из острого кинжала в тупую, но терпимую тяжесть. Она понимала, что ее история — не единственная в мире, и это понимание было целительным.
Глава VI
Лето в Смольном пролетело как один длинный, странный, немного размытый день. Строгий распорядок был значительно смягчен: уроков практически не было, если не считать Закона Божьего, а воспитанниц каждое воскресенье водили на длительные прогулки в Летний Сад, возили в театры и даже позволяли иногда читать свежие газеты.
— Видимо, летом они умы не развращают, — смеялась Саша.
Воздух был напоен запахом свободы и нагретой солнцем земли. Лиза и Саша были счастливы — делились друг с другом купленным на улицах Петербурга журналами и книгами, собирали зеленые листья и маленькие цветочки, которые потом засушивали между страниц книг. Сердце билось ровно и спокойно — они даже почти забыли о предстоящем новом учебном году.
Утро первого сентября началось не с привычного колокольчика, а с торжественного благовеста. Девочек, одетых уже не в коричневые, а в голубые платья, построили и повели в домовую церковь — на долгую, праздничную молитву.
После службы, где Лиза чуть было не уснула, их выстроили длинным рядами в главном холле, где уже сияла начищенной позолотой рама с портретом императрицы. Напротив воспитанниц встали классные дамы в парадных платьях, учительницы, директриса графиня Елена Ливен в расшитом галуном мундире.
Было произнесено много речей. Говорили о чести, долге, важности образования для будущих матерей и жен, о милостях августейшей покровительницы Александры Федоровны. Лиза почти не слушала, уставившись на бликующую паркетную плитку. Ее мысли были где-то далеко — в Лазурном Холме, где сейчас, наверное, пахнет яблоками и увядающей листвой, а не воском и дисциплиной.
Новую униформу — голубые платья — они получили накануне, тридцать первого августа. Они по очереди заходили в кладовую, где заведовала Лидия Сергеевна, суровая толстая женщина с ключами на поясе и постоянно растрепанной прической. Та, молча и будто делая одолжение, выдала каждой по аккуратному свертку, нарукавники, пелеринки и туфли.
