— Это неправда! — вырвалось у нее. — Я не…
— Молчать, Белосветова! — рявкнула Ливен. Ее взгляд, полный гнева и презрения, скользнул по Лизе. — Все ясно. Арнаутова никогда не была замечена во лжи. А вот ваша репутация нарушительницы, Белосветова, говорит против вас.
Никто не стал ничего выяснять — Ольге поверили на слово. Приговор был вынесен мгновенно. Пепиньерка, фамилии которой Лиза не помнила, взяла ее под локоть и повела из холла. Она не сопротивлялась — слишком велики были недоумение и оцепенение.
***
Дверь с тихим скрипом отворилась, и Лизу втолкнули в маленькую комнатку — кладовую. Пахло свежим бельем, мылом и пылью. У стен стояли высокие, в два человеческих роста, стеллажи, заставленные аккуратными стопками полотенец, наволочек, простыней. Единственный источник освещения — крошечное окошко под потолком, из которого лился скудный, серый зимний свет.
Дверь захлопнулась, в замке повернулся ключ. Щелчок прозвучал оглушительно громко в наступившей тишине. Лиза осталась одна. В темноте. Она сделала несколько шагов вперед и опустилась на крышку деревянной корзины для грязного белья. Сначала она не могла даже плакать. Она просто сидела, уронив руки на колени, и пыталась осмыслить произошедшее. Ее обвинили в том, что она не делала. Ей не поверили. Ее заперли здесь, как преступницу.
Страх постепенно сменялся жгучей обидой, а затем леденящим осознанием. Ольга солгала — намеренно и хладнокровно. Видимо, она мстила за ту давнюю, прошлогоднюю стычку, за пощечину и унижение.
Это была первая в жизни Лизы встреча с настоящей, просчитанной человеческой мстительностью. Не с детской злобой или вспышкой гнева, а с продуманным желанием причинить другому боль.
Часы тянулись мучительно медленно. Свет в окошке тускнел, означая, что день клонится к вечеру. Лиза дрожала от холода, в желудке тоскливо сосало, виски сдавливало. И вдруг она услышала тихие, но быстрые шаги, а потом что-то тонкое, похожее на лист, просунулось в щель между полом и дверью. Это был кусок черного хлеба, завернутый в Сашин шелковый платок.
— Лиза? Как ты там? Это я. Ешь.
Лиза с благодарностью взяла хлеб и впилась в него зубами, едва не застонав от удовольствия.
— Мы докажем, что это Арнаутова, — продолжила за дверью Саша. — Я точно знаю, что это она. Дрянь!
— Спасибо, — ответила Лиза, прожевав кусок. — Кажется, только ты одна мне и веришь.
Она с жадностью съела хлеб, чувствуя, как по щекам текут соленые слезы. Потом сидела в темноте, прижавшись лбом к холодной двери, и понимала, что мир за стенами Смольного еще сложнее и опаснее, чем она думала. В нем есть не только несправедливость системы, но и целенаправленная людская злоба и ненависть. И бороться придется не только с правилами, но и с такими, как Ольга.
***
На следующий день, утром, Лизу выпустили из кладовой и сразу же отвели к мадам Бертеневой, все еще бледной и гневной, и заставили при всех извиниться за «гнусную и непристойную выходку». Лиза, стиснув зубы, пробормотала требуемые слова, глядя куда-то в район пуговиц на строгом платье графини Ливен. Унижение нестерпимо жгло ее изнутри.
Но наказание не закончилось. Теперь ее на неделю лишали прогулок даже в институтском саду, а за ужином она должна была стоять. В этом был свой умысел: конечно, поесть можно и стоя, но для благородной барышни это был бы просто немыслимый поступок — почти животное поведение. Стоя и на бегу едят крестьянки, пролетарки, а не дочери дворянских семей.
Это был публичный знак позора. Стоя у стола, Лиза чувствовала на себе любопытные, сочувствующие, а где-то и злорадные взгляды. Но она стояла прямо, гордо вздернув подбородок и сжав губы. Никто и никогда не узнает, как низко и недостойно она себя чувствует. Никто!
Единственными, кто ее поддерживал, были Саша и Екатерина Ивановна. Учительница словесности нашла момент отозвать Лизу в сторону.
— Я не верю, что это сделали вы, Елизавета Антоновна, — твердо сказала она. — Это не в вашем характере. Я поговорю с Бертеневой и Ливен, мы восстановим вашу репутацию.
Лизу затопила теплая волна благодарности. Она молча взяла Варсаеву за руку и слегка сжала. В глазах стояли слезы. Екатерина Ивановна улыбнулась уголками губ, кивнула, как бы говоря, что все будет хорошо.
Вечером, когда Лиза возвращалась из класса, Ольга подкараулила ее в полутемном коридоре у самого входа в дортуар. Ее глаза сияли холодным, торжествующим злорадством.
— Ну что, Белосветова? Понравилось стоять, как лакею? — ядовито усмехнулась она. — Это тебе за ту пощечину!
Гнев, горячий и слепой, ударил Лизе в голову. Рука сама сжалась в кулак, но она сдержалась и, дрожа, прошипела сквозь зубы:
— Убирайся!
Ольга лишь рассмеялась и скрылась в дортуаре.
Мысль о мести созрела мгновенно, пылай обжигающим пламенем. Око за око! На следующий день Лиза, едва сдерживая страх и отвращение, поймала в банку черного паука с длинными лапами. Сердце бешено колотилось, норовя выпрыгнуть из груди, но чувство справедливости было сильнее.
Она улучила момент, когда сумка Ольги осталась без присмотра, и быстрым движением подбросила туда «подарок». Ожидалась та же реакция, что и у Бертеневой — визг, ужас, может, даже слезы.
Но все пошло не по плану.
Ольга, обнаружив паука, не закричала и даже не побледнела. Она спокойно, с легким любопытством посмотрела на него, потом взяла сумку за дно и вытряхнула его на пол. И затем, не моргнув глазом, наступила на него своим каблучком. Раздался противный хруст.
Лиза, наблюдавшая за этой сценой, застыла от удивления. Ольга подняла глаза, встретилась с ее взглядом и улыбнулась — медленно, холодно, победоносно. Конечно же, она сразу догадалась, чьих рук это дело.
Не прошло и получала, как Лизу снова вызвали к Бертеневой. Ольга уже сидела в ее кабинете, рыдая в белый накрахмаленный платочек. Лицо ее было такого же цвета. На секунду Лиза удивилась: как ей удалось так натурально побледнеть?
— Белосветова! — голос мадам был ледяным, как и глаза. — Ваша низменная, мстительная натура не знает границ! Это… это… не поддается описанию! Ваш террор мелок и гнусен! Как вам только пришло в голову повторить этот мерзкий трюк! Надо признать, вы неисправимы.
— Я едва не умерла! — жалобно всхлипнула Ольга. — Я так боюсь пауков!
Лиза стиснула зубы. Лгунья! Мерзкая лгунья! Их взгляды встретились — один наполненный едким триумфом, другой обжигающе-гневный.
Наказание на этот раз было еще строже, и его огласили перед всем классом.
— Вы лишаетесь права переписки на полгода, — бесстрастно, сощурив глаза, говорила Бертенева. — Ни писать писем, ни получать их нельзя.
Это был болезненный удар. Весточки от отца, пусть и редкие, были единственной нитью, связывающей Лизу с домом.
— И… — мадам Бертенева помолчала. — Вы будете нести молчание. Неделю вы не имеете права говорить ни с кем, кроме как отвечая на прямой вопрос преподавателя или классной дамы. Ни слова. Ни звука. Вы поняли?
Лиза молча смотрела в пол. Душу леденило неприятное чувство полного поражения — попытка восстановить справедливость обернулась против нее же. Она не только не отомстила, но попала в еще более унизительное положение, продемонстрировав всем свою «подлую натуру».
Теперь ей предстояла неделя полного одиночества среди людей. Молчание должно было стать ее самой суровой тюрьмой.
***
Екатерина Ивановна Варсаева действовала тихо и мудро. Она не пошла на открытый конфликт с Бертеневой, а нашла момент для приватного разговора в учительской, за чашкой ароматного травяного чая.
— Мария Васильевна, — начала она мягко, — я понимаю ваш гнев. Поступок Белосветовой действительно возмутителен и непростителен. Но… неделя молчания? Это жестоко. И, простите меня, непедагогично. Это не исправит ее, а лишь ожесточит. И, кроме того, привлекает к ней излишнее внимание. Ольга Арнаутова и ее подруги теперь потешаются над ней, а подруги Белосветовой видят чуть ли не святую мученицу. Это разжигает страсти в коллективе и делит его на две части. Разве нам это нужно?
Мадам Бертенева хмурилась, но не перебивала. Она уважала Варсаеву за ее ум и такт.
— Что же вы предлагаете? — наконец сухо спросила она.
— Давайте сделаем наказание полезным, — улыбнулась Екатерина Ивановна. — Например, поручите ей переписать каталог новых поступлений в библиотеке. Почерк у нее хороший, а работа монотонная, кропотливая и требующая сосредоточенности. Это займет ее руки и мысли, усмирит нрав. И она будет изолирована от других девочек. Это весьма строго, но по сути имеет большой воспитательный смысл.
Бертенева задумалась. Мысль о том, что вся эта некрасивая история будет продолжать будоражить институт или, не приведи Господь, выйдет за его пределы, ей не нравилась. А предложение Варсаевой звучало разумно.
— Хорошо, — согласилась она. — Пусть переписывает. Но никаких поблажек!
— Естественно, Мария Васильевна! — воскликнула Варсаева. — Естественно!
Так Лиза оказалась не в социальном вакууме молчания, а в тихом, пыльном царстве библиотеки. Ее посадили за большой дубовый стол у окна и вручили стопки книг, чернильницу, ручку с пером и чистые листы бумаги. Работа была скучной, но умиротворяющей. Запах старых фолиантов, солнечный свет, ложившийся на страницы, и полная тишина были лекарством после недавней бури.
На второй день к ней пришла Екатерина Ивановна. Села напротив и принялась проверять работу, перекладывая аккуратно исписанные листы.
— Отличный почерк, — похвалила она. — И очень чисто написано. Видно, что мои уроки не прошли даром, и что ваша голова свободна от дурных мыслей.
Рука Лизы дрогнула, но она не произнесла ни слова.
— Я знаю, что первый паук был не ваш, — тихо, но уверенно сказала Варсаева. — Но второй… — Она покачала головой. — Лиза, Лиза… Запомните: мстить — это всегда путь в никуда. Особенно такой примитивной местью. Это был необдуманный поступок, опрометчивый, и совершенно глупый.
Лиза подняла на нее глаза.
— Но она… она соврала! И ей поверили!
— Конечно, поверили. Потому что Арнаутова — более опытный и подлый боец. Она ударила вас исподтишка, и, скорее всего, догадывалась, что вы ответите открыто и грубо. Таков уж ваш характер — прямолинейный и простой. И она была права. Вы опустились до ее уровня, сыграли по ее правилам. И проиграли.
Горькая правда этих слов обожгла Лизу сильнее любого наказания. Она сглотнула ком в горле.
— Что же мне нужно было сделать? Стерпеть?
— Вынести свое наказание. Молча и с высоко поднятой головой. Показать всем, и ей в первую очередь, что ее подлость вас не ломает. Это — единственно возможная победа в такой ситуации. Не отвечать ударом на удар. Сохранить свое достоинство. — Она помолчала, потом добавила: — Запомните это на всю жизнь.
Лиза смотрела на нее, испытывая смешанные чувства. С одной стороны, Варсаева была права, с другой — разве можно молчать в ответ на такое? Спустить с рук?
— Теперь ваша обязанность, — продолжила Варсаева, — отбыть это наказание достойно и безупречно. Перепишите эти книги так, будто от этого напрямую зависит ваша жизнь. Покажите всем, что вас нельзя сломать. А я позабочусь о том, чтобы ваша репутация постепенно восстановилась. Впереди еще много лет учебы, Лиза, и она вам пригодится.
Она встала, положила руку ей на плечо и тепло улыбнулась.
Теперь, водя пером по бумаге, Лиза думала уже не о мести, а о словах любимой учительницы. О достоинстве. Об истинной силе, которая состоит не в том, чтобы бить в ответ, а в том, чтобы выстоять и не сломаться. Это был суровый, но бесценный урок взросления.
Часть II
Глава VII
Смольный институт благородный девиц
Петербург, 1913 год
Годы учебы пролетели как один долгий, насыщенный событиями день. Строгие стены Смольного стали для Лизы не тюрьмой, а привычным домом, и в некоторой степени Лиза даже не хотела его покидать. Что будет там, во внешнем мире? Как он примет ее — равнодушно и отстраненно, или же жестоко?
Теперь они носили белые платья выпускниц — символ чистоты, невинности и готовности выйти в большой свет. Ткань была все той же грубой шерстью, но цвет придавал им вид лебедей, готовых к полету. Младшие девочки в своих коричневых и голубых платьях смотрели на них, как на воплощенные совершенства — и почему-то Лизе нравились эти взгляды.
Ее планы на жизнь не изменились, а лишь обрели более четкие очертания, и мысль о замужестве все еще вызывала у нее внутренний протест. Она наблюдала за подругами, что с волнением и трепетом обсуждали потенциальных женихов, и не чувствовала ничего, кроме легкой тоски. Ее идеалом по-прежнему была Варсаева — умная, образованная, воспитанная, живущая своим умом и своими силами.
Возможность стать учительницей была для Лизы не мечтой, а реальным, вполне достижимым планом — многие выпускницы Смольного шли этим путем. Некоторые, самые упорные и талантливые, даже возглавляли женские гимназии и институты. Это давало хоть какую-то независимость и, что важнее, уважение — пусть и с примесью снисходительности со стороны тех, кто считал это участью старых дев.
Комнаты выпускниц были не такими, как у «кофейниц» или «голубушек». Они располагались в более светлом крыле, и в каждой жили по две-три девушки, а не двадцать. Вечерний воздух, напоенный ароматом цветущих лип и сирени, струился в открытое окно. Лиза и Саша, одетые в длинные ночные рубашки, сидели на широком подоконнике, глядя на темнеющий сад и огни Петербурга.
— Не могу поверить, что всего через месяц учеба закончится, — мечтательно протянула Саша, обнимая свои колени. Ее темные греческие глаза, всегда такие мечтательные, сейчас были наполнены особым трепетом.
Лиза кивнула. Ее взгляд был более собранным, устремленным вперед.
— И не знаю, радоваться мне или бояться. Отец в последнем письме открыто рассказывал про… — Она запнулась, подбирая слово. — Про «блестящую партию» из петербургских знакомых.
Она поморщилась. Мысль о возвращении в Лазурный Холм под опеку отца и мачехи была для нее хуже любого наказания в Смольном. Саша вскинула на нее глаза, и на ее лице расцвела улыбка, внезапная и сияющая.
— Я же забыла рассказать тебе прекрасную новость! Помнишь, я тебе говорила, что дедушка планирует открыть женскую гимназию? Так вот, он ее открыл, представляешь?
Лиза приподняла бровь, с любопытством глядя на подругу.
— И?..
— Он сейчас набирает учительниц. Гимназия называется «Александровская», в честь императрицы, конечно же. Первые девочки будут приняты уже осенью. Я напишу ему, что ты мечтаешь работать учительницей. Я уверена, он тебя примет.
Лиза замерла, прижав к груди открытую ладонь. Сердце ее колотилось все быстрее. Крым. Гимназия. Работа учительницей. Это были уже не детские мечты, а осязаемая реальность, возникшая совсем рядом. Значит, не нужно будет наниматься самой — и это прекрасно.
— Саша, это же великолепно! — выдохнула она, чувствуя себя совершенно счастливой.
— Я напишу дедушке завтра же утром, — сказала Саша. — И сообщу, что моя лучшая подруга, Елизавета Антоновна Белосветова, выпускница Смольного, жуть, как мечтает об учительском поприще, буквально видит в этом смысл своей жизни! Что она умна, образована и имеет твердый характер. И что он просто обязан взять тебя учительницей в свое учебное заведение.
