Прямо сейчас. Но как сказать этому мальчику, прижавшемуся к его груди, что он приехал проститься? Что следующей весной они не придут в их рощу слушать берёзовый сок, потому что его паутинка первой оторвалась от ветки. Потому что уже отдан приказ, и завтра на рассвете их эскадрилья покидает родной аэродром. Он не мог сделать этого, не мог причинить ему боль, и, обнимая узкие плечи и бережно поглаживая русые волосы, ответил:
— И я, Жан Рене.
— С тобой так хорошо. — Омега посмотрел в глаза любимого. — Скажи, что мы всегда будем вместе.
И этого он обещать не мог. Он даже не знал, увидятся ли они снова. Когда-нибудь, хотя бы после войны. Но его мальчик ждёт ответа, и Марко внезапно понял — то, что он собирался сказать ему после войны, нужно сказать сейчас.
— Мы обязательно будем вместе, малыш. Всегда. — Вдруг на душе стало светло, и он улыбнулся, — милый, знаешь, о чём я мечтаю? О нашей с тобой свадьбе. Ты ведь не откажешь мне?
Нежная белая кожа на любимых щёчках порозовела, Жан Рене быстро спрятал лицо на груди юноши.
— Не откажу, Марко. Ты же знаешь.
— Тогда позволь просить твоей руки, Жан Рене. Ты станешь моим мужем?
Ему никогда не забыть этого счастливого, полного надежды взгляда, этого лёгкого взволнованного дыхания и этих слов: «Да, Марко. Стану. Я люблю тебя». Лейтенант надеялся, что ожидание светлого будущего поможет его мальчику справиться с жестокой реальностью настоящего. И оказался прав — не было ни криков, ни слёз. Жан Рене выдержал удар достойно, только вздрогнул всем телом и крепче сжал его руку.
— Завтра? — тихим эхом повторил он.
Прощаться нужно быстро, иначе будет просто невозможно выпустить из объятий гибкую фигурку, прервать нежный поцелуй, сказать последние слова…
Подняв воротник шинели, быстрыми шагами, не оглядываясь, он шёл по их улице. «С Рене всё будет в порядке. Отец позаботится о нём», — эта мысль была единственным утешением, и он крепко держался за неё. И вдруг:
— Марко!
Лейтенант оглянулся — поскальзываясь на обледеневшей дорожке, за ним бежал Жан Рене. «Зачем? Чтобы ещё раз пережить эту боль?»
— Марко! Подожди! Я… — и тут омега упал.
Марко бросился к нему.
— Я здесь, любимый. Ушибся? — лейтенант поднял Рене на руки и прижал к себе. — Ну куда же ты, без пальто, без шапки — на мороз. Простудишься. А ведь ты мне обещал, что будешь беречь себя.
— Прости, прости, — омега бросил на Марко виноватый взгляд. — Обещаю, что буду беречь… Просто — вот. Это мой подарок тебе. Я чуть не забыл.
— Он такой красивый! Спасибо, малыш! — улыбнулся лейтенант, увидев в маленькой ладошке перочинный ножик. — Я всегда буду носить его с собой.
Марко внёс Жана Рене обратно в дом, усадил на кровать и осторожно погладил его коленки.
— Мне не больно,— шепнул мальчик.
— Обещай, что будешь беречь себя, — повторил лейтенант, покрывая поцелуями любимые губы.
— Обещаю. — А в нежном голосе дрожат слёзы, и значит нужно идти, потому что потом он просто не сможет…
— Я приду проводить тебя завтра. Качни мне крылом, — прошептал Жан Рене ему вслед.
Они увиделись ещё один раз.
С того момента, как самолёты легли на заданный курс, взгляд лейтенанта Фиори постоянно обращался вниз, к земле. Через несколько минут впереди показался их городок, окружённый полями и виноградниками, и сердце Марко беспокойно забилось — здесь, на том самом поле, куда они приходили каждым летом, чтобы лёжа в душистых зелёных волнах любоваться полётом облаков, здесь будет ждать его любимый.
«Где ты, мой малыш?» Продолжая всматриваться в далёкую землю, Марко почти перестал дышать от напряжения.
Наконец-то! Вот она — крошечная точка светлая точка на голой тёмной земле. Жан Рене. Такой маленький и беззащитный. «Я здесь, любимый. Посмотри на меня», — лейтенант слегка отклонил штурвал, и огромная птица послушно качнула серебристыми крыльями. Точка на земле откликнулась, задвигалась, начала перемещаться. «Ну вот, Жан Рене, снова ты бежишь, неразумный мой ребёнок, — с горечью подумал Марко. — А если упадёшь, кто утешит тебя сейчас, кто погладит и поцелует твои коленки?» Он снова отклонил штурвал, говоря своему мальчику: «Я вижу тебя. Я люблю тебя», — и повторял эти слова, пока и светлая точка, и тёмное поле не исчезли за туманной дымкой горизонта.
А Жан Рене бежал вслед за бомбардировщиками, сколько хватило сил. Слёзы застилали ему глаза, и он не раз спотыкался о мёрзлые комья земли и падал, но снова поднимался и продолжал бежать — он не хотел отпускать, отчаянно не хотел, чтобы разорвалась связывающая их тонкая ниточка, их невидимая паутинка. Когда силуэты самолётов растворились в светлой дали, он устало опустился на холодную землю и ещё долго смотрел в ярко-голубое небо, такое же ясное и чистое, как любимые глаза его Марко.
Паутинка оборвалась. Закончилась их счастливая, наполненная солнцем, мечтами и надеждами юная жизнь. Потом были дороги, эшелоны, ночные авианалёты, чужая страна, чужие дома, лётная школа, новые друзья и верный Стриж, но Жан Рене бережно хранил в своём сердце то раннее утро на пороге весны, когда он стоял один посреди серого поля, провожал взглядом уходящие на север бомбардировщики и прислушивался к стихающему гулу их моторов. И каждый новый день без Марко он поднимал голову к небу, задумывался, представляя в вышине огромную серебристую птицу — и каждый раз она качала ему крыльями.
Герхард Бауэр ненавидел войну. Она разлучила его с мужем и сыном. С мужем даже дважды. В первый раз — вскоре после начала войны. Его Сандро, потрясённый ужасом всего происходящего вокруг, стал просить Герхарда отказаться от военной службы, предлагал бросить всё, уехать в его родную Италию и там или скрыться, или вступить в сопротивление. Уговаривал, настаивал, плакал, сердился и снова плакал. Но капитан артиллерии Бауэр оставался верен присяге, и тогда Сандро твёрдо сказал, что не желает быть мужем фашиста, а его ребёнок не станет сыном убийцы. Омега забрал их малыша и уехал к своей семье, а терзаемый болью и мучительными сомнениями Герхард отправился на восточный фронт.
А через три года он потерял Сандро во второй раз — и теперь уже навсегда. Летом сорок второго капитан Бауэр получил письмо из Милана, от отца Сандро, в котором сообщалось, что омега погиб при бомбёжке, своим телом защитив их ребёнка от осколков. Это произошло во время одного из налётов на Милан авиации Королевских ВВС. Герхард возненавидел англичан, убивших его мужа, душа его жаждала мести, но, в минуты затишья моля создателя сохранить жизнь их сыну, он всё чаще задумывался — ведь за линией фронта, в той стороне, куда направлены стволы его батареи, не англичане. Кто они, засевшие в окопах, ведущие ответный огонь, направляющие на них танки, пехоту и бронемашины?
И чем больше он размышлял, тем яснее понимал, насколько прав был его Сандро. Ведь с каждым залпом, сделанным по его команде, в воздух вырывались сотни килограммов раскалённого металла, чтобы разрушить, искорёжить, уничтожить чьи-то жизни. Любой выпущенный снаряд мог разорвать, смешать с землёй, превратить в ничто десятки солдат — а ведь каждый из них — это чей-то сын, брат, отец, каждого из них ждут дома, о каждом не спят ночами и тайком утирают бессильные слёзы. Что они, с той стороны, сделали ему, за что он ненавидит их и жаждет их смерти?
Господи, как же ты был прав, мой Сандро! Осознав это, Герхард Бауэр обратил свою ненависть на тех, кто посадил их в окопы, кто превратил народы в армии, всех их — в солдат, и заставил убивать друг друга. «Одумайся, Герхард! Кому нужна эта война?» — вспоминая гневные слова и горячие упрёки Сандро, капитан не раз задумчиво смотрел на свою 9-миллиметровую беретту*. Покончить со всем этим. Уйти трусливо и бесславно, как и положено убийце… Но кто тогда позаботится о его сыне? И с тяжёлым сердцем Герхард продолжал жить, воевать, исполнять приказы. Убивать.
Два года спустя капитан Бауэр благословил взорвавшуюся рядом противопехотную мину, которая, разорвав ему бедро и разворотив колено, сделала его калекой, почти инвалидом. И всё-таки Герхард был счастлив — наконец-то война для него закончится. В госпитале он день и ночь мечтал, как доберётся до Милана и обнимет своего сынишку, но когда через четыре месяца капитан, опираясь на палку, вышел из палаты, его ожидал жестокий удар.
Война была практически проиграна, немецкая армия несла сокрушительные потери одну за другой, продолжая безнадёжное сопротивление, солдат не хватало, и каждый был на счету. Поэтому капитана не комиссовали — его направили в лагерь для военнопленных, назначив комендантом.
И снова ненависть. Прежде Герхард Бауэр редко видел своих врагов в лицо, разве только убитых и иногда — раненых, а здесь их были сотни, и сотни глаз смотрели на него с ненавистью. Она окружала его со всех сторон, неотступно и молчаливо, он словно кожей чувствовал её дыхание. Но, впервые взглянув на пленных, капитан испытал странное чувство — он не увидел в них врагов. Он увидел истощённых, измученных, и всё-таки непобеждённых солдат. Солдат, за жизнь которых кто-то молит создателя, которых ждут дома. И Герхард был поражён, осознав, что в его уставшем сердце нет к ним ненависти.
Он начал с того, что запретил побои, издевательства и насилие над пленными. Распорядился освободить от работ и отправить в санчасть всех больных и ослабевших. Он не мог отменить обязательные работы, но отменил наказание за невыполнение дневной нормы. Он стал лично следить, чтобы пленные получали столько еды и воды, сколько им положено. Капитан не рассчитывал заслужить к себе особое отношение, он поступал так, потому что не мог иначе.
Так прошло несколько месяцев. Герхард Бауэр делал, что мог. Каждый день он молился о своём сыне и о том, чтобы скорее закончилась война.
*марка пистолета
В тот день капитан Бауэр принимал новую партию военнопленных.
«Шестнадцатый, семнадцатый… Господи, сколько же это будет продолжаться, — с тоской думал он, слушая монотонное шарканье пыльных ботинок, — двадцать четвёртый, двадцать пятый, двадцать… Что?»
— Убери от меня руки, вонючий бош!* — звонкий мальчишеский голос.
Герхард вскинул взгляд и увидел невысокого омегу с перевязанной головой, только что выпрыгнувшего из фургона грузовика. Пленный подкрепил свои слова изысканным ругательством на отличном немецком, а потом с силой топнул по сапогу конвойного, отчего тот взвыл и замахнулся на омегу прикладом.
— Отставить! — рявкнул Бауэр. По тому, как брезгливо мальчишка отряхивал на себе одежду, и как жадно скалился на него конвоир, нетрудно было догадаться, что произошло. — Соблюдать порядок. Продолжать высадку.
«Двадцать седьмой… да что же это, ведь он совсем ещё ребёнок… двадцать восьмой… как можно отправлять детей на войну… двадцать девятый… будь оно всё проклято!» Капитан мрачно оглядел колонну из тридцати пленных — четыре омеги, двадцать шесть альф.
— Раненых в санчасть. Остальных разместить по баракам.
Опустившись за свой стол, он с силой прижал руки к лицу: «Безумие. Безумие. Когда же этому придёт конец?». Герхард принялся разбирать персональные карточки вновь прибывших. Что? Он не поверил своим глазам и заново перечитал мелкие строчки. Лётчик-истребитель? В лагере содержалось несколько десятков омег, среди них были связисты, медики, зенитчики, но лётчика капитан встретил впервые. «Как это вообще возможно?» За годы войны он не один раз наблюдал с земли воздушные бои, слышал предсмертные стоны падающих подбитых машин, видел мёртвые остовы разбившихся самолётов — горы обожжённого искорёженного металла. Неужели ему не было страшно там, над облаками? Омеги не подлежат мобилизации, значит, это его добровольный выбор… Что же заставило юного мальчика, такого маленького и хрупкого, подняться в это жестокое дымное небо, навстречу мессершмиттам и зенитному огню?
Внезапно капитан забеспокоился. Обычно он старался избегать личного общения с пленными, но… тот конвойный… «Нужно пойти проверить, как там разместили нашего истребителя», — взяв палку, он ещё раз прочитал имя омеги, чтобы не ошибиться, и поспешил к двери. Он ещё не знал, что это беспокойство уже не покинет его никогда. До конца.
***
— В чём дело? — спросил Герхард, указывая на ремни, — почему раненый привязан к койке? Били зачем?
Оказалось, заволновался капитан не зря — ему доложили, что в санчасти пленный первым делом сорвал номерную бирку с выданной ему одежды, заявив, что он не вещь, чтобы иметь номер, а потом запустил уткой в голову одного из санитаров и рассёк ему висок. «Да, — вздохнул капитан, — трудно нам с тобой придётся, лейтенант Монтиньи. Первый день — и уже нарушение…»
— Отставить побои. Делаю вам замечание. А сейчас все свободны, я проведу разъяснительную работу. — Он сел на табурет возле койки.
Разбитые в кровь губы, отёк под глазом. Пленный лежал неподвижно, отвернув лицо к стене. «Ну зачем ты так», — Герхард оглядывал маленькое тонкое тело, стянутое ремнями, не зная, что сказать. И тут он заметил, как быстро и мелко поднимается грудь омеги, как часто пульсирует голубая вена под нежной полупрозрачной кожей — точно так же билась жилка на шее его Сандро, когда он, устав плакать, лежал без сна на соседней подушке. Но Сандро был дома, рядом с мужем и ребёнком, а этот мальчик… Вдруг Герхарду ясно представилось, каково этому маленькому солдату должно быть здесь, среди врагов, обезоруженному и бессильному, какое мучительное страдание переполняет сейчас это хрупкое тело и это отважное сердце. Чужая боль горечью отозвалась в его душе, и неожиданно для самого себя капитан произнёс:
— Мне понятно ваше поведение, лейтенант Монтиньи. Плен — это тяжёлое испытание для любого. Но… мы с вами солдаты. Вы исполняете свой долг, а я — свой. Сейчас вы — военнопленный и обязаны подчиняться общему распорядку. — Герхард оглянулся на соседние койки и продолжил, немного понизив голос. — Ради того чтобы остаться в живых. Чтобы вернуться домой, когда кончится война.
Пленный не пошевелился.
— Хорошо, можете молчать, лейтенант. Я знаю, что вы понимаете меня.
Капитан хотел сказать что-то ещё, но не смог — ему помешала волна удушливого стыда, сдавившая горло. Стыда перед этим маленьким связанным мальчиком и перед самим собой — его ненавистным тюремщиком. Не нужно слов. Он почувствовал, что должен хоть что-то сделать.
Когда Герхард тронул ремень, стягивающий грудь пленного, омега вздрогнул, быстро повернул голову — и капитан замер, впервые встретившись с пронзительными серыми глазами. Наверное, в ту секунду лейтенант смотрел на него с ненавистью, но Герхарду это бледное нежное лицо показалось лицом несправедливо наказанного ребёнка. С таким же выражением смотрел на него Сандро, в тот последний раз… перед тем как они расстались навсегда. И пусть сейчас эти серые глаза полыхали ненавистью — капитан Бауэр не видел её. Он увидел только, как они молоды и красивы, увидел, столько боли и горечи отражается в них, и в его очерствевшем сердце всколыхнулось давно замершее чувство. Желание защитить, уберечь, оградить и утешить. Обнять, прижать к груди, пообещать, что всё будет хорошо. Сделать то, что когда-то он не сделал для Сандро.
— И я, Жан Рене.
— С тобой так хорошо. — Омега посмотрел в глаза любимого. — Скажи, что мы всегда будем вместе.
И этого он обещать не мог. Он даже не знал, увидятся ли они снова. Когда-нибудь, хотя бы после войны. Но его мальчик ждёт ответа, и Марко внезапно понял — то, что он собирался сказать ему после войны, нужно сказать сейчас.
— Мы обязательно будем вместе, малыш. Всегда. — Вдруг на душе стало светло, и он улыбнулся, — милый, знаешь, о чём я мечтаю? О нашей с тобой свадьбе. Ты ведь не откажешь мне?
Нежная белая кожа на любимых щёчках порозовела, Жан Рене быстро спрятал лицо на груди юноши.
— Не откажу, Марко. Ты же знаешь.
— Тогда позволь просить твоей руки, Жан Рене. Ты станешь моим мужем?
Ему никогда не забыть этого счастливого, полного надежды взгляда, этого лёгкого взволнованного дыхания и этих слов: «Да, Марко. Стану. Я люблю тебя». Лейтенант надеялся, что ожидание светлого будущего поможет его мальчику справиться с жестокой реальностью настоящего. И оказался прав — не было ни криков, ни слёз. Жан Рене выдержал удар достойно, только вздрогнул всем телом и крепче сжал его руку.
— Завтра? — тихим эхом повторил он.
Прощаться нужно быстро, иначе будет просто невозможно выпустить из объятий гибкую фигурку, прервать нежный поцелуй, сказать последние слова…
Подняв воротник шинели, быстрыми шагами, не оглядываясь, он шёл по их улице. «С Рене всё будет в порядке. Отец позаботится о нём», — эта мысль была единственным утешением, и он крепко держался за неё. И вдруг:
— Марко!
Лейтенант оглянулся — поскальзываясь на обледеневшей дорожке, за ним бежал Жан Рене. «Зачем? Чтобы ещё раз пережить эту боль?»
— Марко! Подожди! Я… — и тут омега упал.
Марко бросился к нему.
— Я здесь, любимый. Ушибся? — лейтенант поднял Рене на руки и прижал к себе. — Ну куда же ты, без пальто, без шапки — на мороз. Простудишься. А ведь ты мне обещал, что будешь беречь себя.
— Прости, прости, — омега бросил на Марко виноватый взгляд. — Обещаю, что буду беречь… Просто — вот. Это мой подарок тебе. Я чуть не забыл.
— Он такой красивый! Спасибо, малыш! — улыбнулся лейтенант, увидев в маленькой ладошке перочинный ножик. — Я всегда буду носить его с собой.
Марко внёс Жана Рене обратно в дом, усадил на кровать и осторожно погладил его коленки.
— Мне не больно,— шепнул мальчик.
— Обещай, что будешь беречь себя, — повторил лейтенант, покрывая поцелуями любимые губы.
— Обещаю. — А в нежном голосе дрожат слёзы, и значит нужно идти, потому что потом он просто не сможет…
— Я приду проводить тебя завтра. Качни мне крылом, — прошептал Жан Рене ему вслед.
***
Они увиделись ещё один раз.
С того момента, как самолёты легли на заданный курс, взгляд лейтенанта Фиори постоянно обращался вниз, к земле. Через несколько минут впереди показался их городок, окружённый полями и виноградниками, и сердце Марко беспокойно забилось — здесь, на том самом поле, куда они приходили каждым летом, чтобы лёжа в душистых зелёных волнах любоваться полётом облаков, здесь будет ждать его любимый.
«Где ты, мой малыш?» Продолжая всматриваться в далёкую землю, Марко почти перестал дышать от напряжения.
Наконец-то! Вот она — крошечная точка светлая точка на голой тёмной земле. Жан Рене. Такой маленький и беззащитный. «Я здесь, любимый. Посмотри на меня», — лейтенант слегка отклонил штурвал, и огромная птица послушно качнула серебристыми крыльями. Точка на земле откликнулась, задвигалась, начала перемещаться. «Ну вот, Жан Рене, снова ты бежишь, неразумный мой ребёнок, — с горечью подумал Марко. — А если упадёшь, кто утешит тебя сейчас, кто погладит и поцелует твои коленки?» Он снова отклонил штурвал, говоря своему мальчику: «Я вижу тебя. Я люблю тебя», — и повторял эти слова, пока и светлая точка, и тёмное поле не исчезли за туманной дымкой горизонта.
А Жан Рене бежал вслед за бомбардировщиками, сколько хватило сил. Слёзы застилали ему глаза, и он не раз спотыкался о мёрзлые комья земли и падал, но снова поднимался и продолжал бежать — он не хотел отпускать, отчаянно не хотел, чтобы разорвалась связывающая их тонкая ниточка, их невидимая паутинка. Когда силуэты самолётов растворились в светлой дали, он устало опустился на холодную землю и ещё долго смотрел в ярко-голубое небо, такое же ясное и чистое, как любимые глаза его Марко.
Паутинка оборвалась. Закончилась их счастливая, наполненная солнцем, мечтами и надеждами юная жизнь. Потом были дороги, эшелоны, ночные авианалёты, чужая страна, чужие дома, лётная школа, новые друзья и верный Стриж, но Жан Рене бережно хранил в своём сердце то раннее утро на пороге весны, когда он стоял один посреди серого поля, провожал взглядом уходящие на север бомбардировщики и прислушивался к стихающему гулу их моторов. И каждый новый день без Марко он поднимал голову к небу, задумывался, представляя в вышине огромную серебристую птицу — и каждый раз она качала ему крыльями.
***
Герхард Бауэр ненавидел войну. Она разлучила его с мужем и сыном. С мужем даже дважды. В первый раз — вскоре после начала войны. Его Сандро, потрясённый ужасом всего происходящего вокруг, стал просить Герхарда отказаться от военной службы, предлагал бросить всё, уехать в его родную Италию и там или скрыться, или вступить в сопротивление. Уговаривал, настаивал, плакал, сердился и снова плакал. Но капитан артиллерии Бауэр оставался верен присяге, и тогда Сандро твёрдо сказал, что не желает быть мужем фашиста, а его ребёнок не станет сыном убийцы. Омега забрал их малыша и уехал к своей семье, а терзаемый болью и мучительными сомнениями Герхард отправился на восточный фронт.
А через три года он потерял Сандро во второй раз — и теперь уже навсегда. Летом сорок второго капитан Бауэр получил письмо из Милана, от отца Сандро, в котором сообщалось, что омега погиб при бомбёжке, своим телом защитив их ребёнка от осколков. Это произошло во время одного из налётов на Милан авиации Королевских ВВС. Герхард возненавидел англичан, убивших его мужа, душа его жаждала мести, но, в минуты затишья моля создателя сохранить жизнь их сыну, он всё чаще задумывался — ведь за линией фронта, в той стороне, куда направлены стволы его батареи, не англичане. Кто они, засевшие в окопах, ведущие ответный огонь, направляющие на них танки, пехоту и бронемашины?
И чем больше он размышлял, тем яснее понимал, насколько прав был его Сандро. Ведь с каждым залпом, сделанным по его команде, в воздух вырывались сотни килограммов раскалённого металла, чтобы разрушить, искорёжить, уничтожить чьи-то жизни. Любой выпущенный снаряд мог разорвать, смешать с землёй, превратить в ничто десятки солдат — а ведь каждый из них — это чей-то сын, брат, отец, каждого из них ждут дома, о каждом не спят ночами и тайком утирают бессильные слёзы. Что они, с той стороны, сделали ему, за что он ненавидит их и жаждет их смерти?
Господи, как же ты был прав, мой Сандро! Осознав это, Герхард Бауэр обратил свою ненависть на тех, кто посадил их в окопы, кто превратил народы в армии, всех их — в солдат, и заставил убивать друг друга. «Одумайся, Герхард! Кому нужна эта война?» — вспоминая гневные слова и горячие упрёки Сандро, капитан не раз задумчиво смотрел на свою 9-миллиметровую беретту*. Покончить со всем этим. Уйти трусливо и бесславно, как и положено убийце… Но кто тогда позаботится о его сыне? И с тяжёлым сердцем Герхард продолжал жить, воевать, исполнять приказы. Убивать.
Два года спустя капитан Бауэр благословил взорвавшуюся рядом противопехотную мину, которая, разорвав ему бедро и разворотив колено, сделала его калекой, почти инвалидом. И всё-таки Герхард был счастлив — наконец-то война для него закончится. В госпитале он день и ночь мечтал, как доберётся до Милана и обнимет своего сынишку, но когда через четыре месяца капитан, опираясь на палку, вышел из палаты, его ожидал жестокий удар.
Война была практически проиграна, немецкая армия несла сокрушительные потери одну за другой, продолжая безнадёжное сопротивление, солдат не хватало, и каждый был на счету. Поэтому капитана не комиссовали — его направили в лагерь для военнопленных, назначив комендантом.
***
И снова ненависть. Прежде Герхард Бауэр редко видел своих врагов в лицо, разве только убитых и иногда — раненых, а здесь их были сотни, и сотни глаз смотрели на него с ненавистью. Она окружала его со всех сторон, неотступно и молчаливо, он словно кожей чувствовал её дыхание. Но, впервые взглянув на пленных, капитан испытал странное чувство — он не увидел в них врагов. Он увидел истощённых, измученных, и всё-таки непобеждённых солдат. Солдат, за жизнь которых кто-то молит создателя, которых ждут дома. И Герхард был поражён, осознав, что в его уставшем сердце нет к ним ненависти.
Он начал с того, что запретил побои, издевательства и насилие над пленными. Распорядился освободить от работ и отправить в санчасть всех больных и ослабевших. Он не мог отменить обязательные работы, но отменил наказание за невыполнение дневной нормы. Он стал лично следить, чтобы пленные получали столько еды и воды, сколько им положено. Капитан не рассчитывал заслужить к себе особое отношение, он поступал так, потому что не мог иначе.
Так прошло несколько месяцев. Герхард Бауэр делал, что мог. Каждый день он молился о своём сыне и о том, чтобы скорее закончилась война.
*марка пистолета
Часть III
В тот день капитан Бауэр принимал новую партию военнопленных.
«Шестнадцатый, семнадцатый… Господи, сколько же это будет продолжаться, — с тоской думал он, слушая монотонное шарканье пыльных ботинок, — двадцать четвёртый, двадцать пятый, двадцать… Что?»
— Убери от меня руки, вонючий бош!* — звонкий мальчишеский голос.
Герхард вскинул взгляд и увидел невысокого омегу с перевязанной головой, только что выпрыгнувшего из фургона грузовика. Пленный подкрепил свои слова изысканным ругательством на отличном немецком, а потом с силой топнул по сапогу конвойного, отчего тот взвыл и замахнулся на омегу прикладом.
— Отставить! — рявкнул Бауэр. По тому, как брезгливо мальчишка отряхивал на себе одежду, и как жадно скалился на него конвоир, нетрудно было догадаться, что произошло. — Соблюдать порядок. Продолжать высадку.
«Двадцать седьмой… да что же это, ведь он совсем ещё ребёнок… двадцать восьмой… как можно отправлять детей на войну… двадцать девятый… будь оно всё проклято!» Капитан мрачно оглядел колонну из тридцати пленных — четыре омеги, двадцать шесть альф.
— Раненых в санчасть. Остальных разместить по баракам.
Опустившись за свой стол, он с силой прижал руки к лицу: «Безумие. Безумие. Когда же этому придёт конец?». Герхард принялся разбирать персональные карточки вновь прибывших. Что? Он не поверил своим глазам и заново перечитал мелкие строчки. Лётчик-истребитель? В лагере содержалось несколько десятков омег, среди них были связисты, медики, зенитчики, но лётчика капитан встретил впервые. «Как это вообще возможно?» За годы войны он не один раз наблюдал с земли воздушные бои, слышал предсмертные стоны падающих подбитых машин, видел мёртвые остовы разбившихся самолётов — горы обожжённого искорёженного металла. Неужели ему не было страшно там, над облаками? Омеги не подлежат мобилизации, значит, это его добровольный выбор… Что же заставило юного мальчика, такого маленького и хрупкого, подняться в это жестокое дымное небо, навстречу мессершмиттам и зенитному огню?
Внезапно капитан забеспокоился. Обычно он старался избегать личного общения с пленными, но… тот конвойный… «Нужно пойти проверить, как там разместили нашего истребителя», — взяв палку, он ещё раз прочитал имя омеги, чтобы не ошибиться, и поспешил к двери. Он ещё не знал, что это беспокойство уже не покинет его никогда. До конца.
***
— В чём дело? — спросил Герхард, указывая на ремни, — почему раненый привязан к койке? Били зачем?
Оказалось, заволновался капитан не зря — ему доложили, что в санчасти пленный первым делом сорвал номерную бирку с выданной ему одежды, заявив, что он не вещь, чтобы иметь номер, а потом запустил уткой в голову одного из санитаров и рассёк ему висок. «Да, — вздохнул капитан, — трудно нам с тобой придётся, лейтенант Монтиньи. Первый день — и уже нарушение…»
— Отставить побои. Делаю вам замечание. А сейчас все свободны, я проведу разъяснительную работу. — Он сел на табурет возле койки.
Разбитые в кровь губы, отёк под глазом. Пленный лежал неподвижно, отвернув лицо к стене. «Ну зачем ты так», — Герхард оглядывал маленькое тонкое тело, стянутое ремнями, не зная, что сказать. И тут он заметил, как быстро и мелко поднимается грудь омеги, как часто пульсирует голубая вена под нежной полупрозрачной кожей — точно так же билась жилка на шее его Сандро, когда он, устав плакать, лежал без сна на соседней подушке. Но Сандро был дома, рядом с мужем и ребёнком, а этот мальчик… Вдруг Герхарду ясно представилось, каково этому маленькому солдату должно быть здесь, среди врагов, обезоруженному и бессильному, какое мучительное страдание переполняет сейчас это хрупкое тело и это отважное сердце. Чужая боль горечью отозвалась в его душе, и неожиданно для самого себя капитан произнёс:
— Мне понятно ваше поведение, лейтенант Монтиньи. Плен — это тяжёлое испытание для любого. Но… мы с вами солдаты. Вы исполняете свой долг, а я — свой. Сейчас вы — военнопленный и обязаны подчиняться общему распорядку. — Герхард оглянулся на соседние койки и продолжил, немного понизив голос. — Ради того чтобы остаться в живых. Чтобы вернуться домой, когда кончится война.
Пленный не пошевелился.
— Хорошо, можете молчать, лейтенант. Я знаю, что вы понимаете меня.
Капитан хотел сказать что-то ещё, но не смог — ему помешала волна удушливого стыда, сдавившая горло. Стыда перед этим маленьким связанным мальчиком и перед самим собой — его ненавистным тюремщиком. Не нужно слов. Он почувствовал, что должен хоть что-то сделать.
Когда Герхард тронул ремень, стягивающий грудь пленного, омега вздрогнул, быстро повернул голову — и капитан замер, впервые встретившись с пронзительными серыми глазами. Наверное, в ту секунду лейтенант смотрел на него с ненавистью, но Герхарду это бледное нежное лицо показалось лицом несправедливо наказанного ребёнка. С таким же выражением смотрел на него Сандро, в тот последний раз… перед тем как они расстались навсегда. И пусть сейчас эти серые глаза полыхали ненавистью — капитан Бауэр не видел её. Он увидел только, как они молоды и красивы, увидел, столько боли и горечи отражается в них, и в его очерствевшем сердце всколыхнулось давно замершее чувство. Желание защитить, уберечь, оградить и утешить. Обнять, прижать к груди, пообещать, что всё будет хорошо. Сделать то, что когда-то он не сделал для Сандро.
