Приветствую, дорогие книгочеи! Если эта глава и книга зацепили вас эмоцией, неожиданным поворотом или просто заставила улыбнуться — дайте мне знать!
?? Лайк — как маячок: “Автор, ты на верном пути!”
?? Комментарий — как диалог: что порадовало, удивило или вызвало вопросы?
Ваша реакция помогает сделать историю глубже, а новые главы — интереснее. Спасибо, что вы здесь! ??
P.S. Если хотите что-то спросить о героях или сюжете — не стесняйтесь! Отвечаем всегда ??
Утренний дождь в Москве был ледяным и назойливым, он не мочил, а вбивал влагу под кожу, словно тысячи холодных иголок. Алёна бежала через тёмные дворы, не разбирая дороги. Подошвы скользили по мокрому асфальту, рюкзак тяжело и предательски бил по спине в такт безумному стуку сердца. Она вынырнула на освещённую улицу, подняла руку. Первая же машина резко остановилась, брызги из лужи грязным веером забрызгали низ её промокших, чужих штанов.
«Всё нормально. Всё в порядке. Просто едешь домой. Просто девушка в грязной одежде. Никто не смотрит».
Она ввалилась на заднее сиденье. Сырой, приторный запах дешёвого освежителя «Хвоя» и старой, пропотевшей обивки ударил в нос, заставив сглотнуть подкатившую тошноту.
— Куда? — водитель, мужик лет пятидесяти, с нескрываемым, тупым любопытством оглядел её в зеркало: растрёпанные, распустившиеся косы, грязь на щеках, дикий, невидящий взгляд.
— Улица Щербаковская, десять, — выдавила она, перебивая его прежде, чем он успел что-то ляпнуть. Голос прозвучал хрипло и чужо. — Едем. Молча.
Он фыркнул, буркнул что-то под нос, но смолк. Машина рванула с места. Алёна прижалась лбом к холодному, мокрому стеклу, глотая тёмные, чужие улицы глазами. Жёлтые окна… как соты. В каждом — своя жизнь. А у меня…
Хостел встретил её гробовым молчанием. За ресепшеном сидела новая девочка, с круглыми, испуганными глазами. Алёна проскочила мимо, не объясняясь, не видя. Дверь в комнату захлопнулась, ключ повернулся дважды — туго, с щелчком, отсекая прошлый мир.
Действовала на инстинктах, тело помнило каждое движение. Открыла старый, верный армейский рюкзак. Одним взмахом сгребла со стола свёртки с травами, мешочек с корешками, склянки с зельями — всё, что пахло магией, Родом, прошлым. Всё, что он мог осквернить, обо что мог обжечься его взгляд. Закинула в рюкзак, не глядя. Из-под кровати достала запас денег — пачку, перетянутую резинкой. Скинула мокрые, пропахшие дымом и чужим страхом вещи, натянула сухие джинсы, свитер, кроссовки. Куртка на плечи. Тело двигалось, а душа видела со стороны, как какая-то девушка собирается в дорогу.
На выходе остановилась у ресепшена. Девочка смотрела на неё, как на привидение, вылезшее из стены.
— Вот, — Алёна шлёпнула на стойку пачку купюр. Тридцать тысяч. — Оплата вперёд. Комнату не убирать. Вещи не трогать.
Не слушая лепета в ответ, развернулась и выбежала на улицу, в объятия ледяного дождя. Таксист всё ещё ждал, грея двигатель.
— Дальше, — бросила она, запрыгивая в салон. Голос снова был чужим. — «Лента», что на шоссе.
Машина снова понеслась по просыпающемуся городу. Она наблюдала, как жёлтые окна квартир мелькают, как звёзды в чужой, недосягаемой галактике. »Комната… единственная ниточка. Я ещё вернусь. Я должна вернуться.»
У гипермаркета рассчиталась с таксистом, сунув ему пять сотен сверху, не глядя. Пока он, бормоча, ковырял сдачу, она резко открыла заднюю дверь и на ощупь, под сиденьем, нашла щель, чёрную и пыльную. Треснутый экран телефона, последняя нить к Ивану, к миру людей, блеснул в свете фонаря на мгновение, прежде чем остаться навсегда в машине.
Ищи, Соколов. Ищи телефон.
Двери автоматически раздвинулись перед ней, и её оглушило, отбросило назад волной искусственного света и жизни. Ослепительно-белый свет люминесцентных ламп резал воспалённые, привыкшие к темноте глаза. Громогласный, весёлый голос из динамиков объявлял о скидках на колбасу. Режущий запах дешёвого освежителя вперемешку с жирным ароматом печёной курицы из кулинарии ударил в ноздри, вызвав спазм в пустом желудке.
Она схватила первую попавшуюся тележку, и колёса заскребли по полу. Ноги сами понесли её по бесконечным, ярким проходам. Руки сметали с полок всё, что казалось съедобным и не скоропортящимся: макароны, гречка, две банки тушёнки, сахар, пачка чёрного чая. Двинулась дальше, в отдел для туристов. Чугунный котелок, тяжёлый и настоящий. Прочная кружка. Охотничий нож в пластиковой упаковке — лезвие холодом блеснуло сквозь упаковку. Сухпайки в зелёных коробках — швырнула в тележку два. Наборы для розжига, коробок длинных, как когда-то в деревне, спичек.
Потом увидела стойку с одеждой. Куртки, штаны, тёплые водолазки. Всё — тёмное, практичное, безликое. Она оглянулась, поймала взгляд молодого консультанта, застывшего с ценником в руках.
— Мужчина, — голос сорвался на хрип, на грани срыва. — Эти вещи. Мой размер.
Она тыкала пальцем в куртку, штаны, водолазку, грубые берцы. Парень смотрел с лёгким испугом и жалостью.
— Может, померите сначала? — пробормотал он.
Алёна достала из кармана тысячерублёвку, сунула ему в руку, ощутив влажность своих пальцев.
— Просто возьмите и отнесите на кассу. Быстро. И этот плащ, пусть пробьют и упакуйте пожалуйста! — она схватила с вешалки блестящий, серебристый плащ-дождевик, скрипящий и бездушный. — Его отдельно.
На кассе она протолкнула парня со своей грудой вещей вперёд очереди. Кто-то возмущённо буркнул. Ей было всё равно, будто она отделена от них толстым стеклом. Пока кассирша пробивала товары, она наблюдала, как парень заворачивает новую одежду в несколько слоёв стретч-плёнки, в кокон, в саван.
«Главное не оставить следов. Никаких следов».
Итог — двадцать четыре тысячи. Она бросила купюры на кассу, схватила два переполненных, тяжёлых пакета и рванула к выходу, к спасительной темноте.
Она шла пешком, сворачивая в первые попавшиеся дворы, меняя направление, петляя, как затравленный заяц. Что бы скрыть следы. Соколов точно узнает, что она была в хостеле, найдёт таксиста. Прошла так несколько остановок, пока не увидела такси, из которого как раз выходила семья с сонным ребёнком. Подошла, когда машина была ещё свободна, ещё тёплой.
— Водитель, Битцевский парк. Западный вход.
Она откинулась на сиденье, закрыла глаза, но перед веками стояли не картины, а одно слово, отбивающее такт в висках: Главное успеть. Главное успеть.
Такси высадило её у тёмного, безлюдного входа в парк. Алёна расплатилась, взвалила рюкзак и пакеты на плечо и шагнула за пределы асфальтового мира, в чёрную пасть леса. Тишина здесь была гуще, тише и пахла по-другому — мокрой землёй, гниющими листьями и чем-то вечным, не тронутым городом.
Ноги сами нашли дорогу. Она свернула в лес. Память тела вела сквозь чащобу. Она шла быстро, почти не спотыкаясь, пока не упёрлась взглядом в знакомый мощный силуэт.
Огромный дуб.
Она подошла, сбросила ношу на землю и прижала ладонь к шершавой, холодной коре. Под пальцами — глубокие, свежие шрамы, представляя колдуна, когда тот понял, что ритуал не получился.
— Ты скрываешься, — прошептала она, говоря не дубу, а кому-то ещё, и голос прозвучал хрипло и непривычно громко в давящей лесной тиши. — И меня надеюсь укроешь.
Забрав вещи, двинулась дальше, вглубь оврага, туда, где когда-то искала ключ для Эдуарда. Спуск был крутым, ноги скользили по мокрой глине, цеплялись за корни. Уши, привыкшие к городскому гулу, уловили тихий, но настойчивый лепет — родник. Он бил из-под корней старой, склонившейся берёзы, серебрясь в мраке леса. Место было укрыто со всех сторон склонами и спутанными ветвями ивняка. Ловушка. Или убежище.
Здесь.
Она скинула рюкзак, отдышалась, опираясь о колени. Время слепой паники закончилось. Начиналась работа. Точная, выверенная, как уборка в офисах.
— Ладно, — сказала она себе вслух, и звук собственного голоса придал твёрдости. Расстёгивая рюкзак, движения стали увереннее. — Сначала — сигнализация. Надо знать, если он посмотрит.
Достала металлическую кружку, наклонилась к роднику. Вода была ледяной, обжигающей губы.
— Так, — бормотала она, наливая воду в кружку. — Если дрогнет — значит, он смотрит. Его взгляд тяжёлый, вода его почувствует.
Она нашла несколько сухих сосновых иголок, аккуратно выложила их на поверхности воды крестом и положила на воду.
Поставила кружку на плоский камень у входа в её будущий лагерь, прямо у себя за спиной. Вода чуть колыхнулась от её дыхания и замерла, чёрная и бездонная.
Следом развязала свёрток с крупной солью. Щепотка белых, острых крупинок высыпалась на ладонь, попала в свежие царапины — заныло, знакомо и почти приятно.
— Не пройти, не ступить, не меня здесь увидеть, — зашептала она, проводя сплошную белую линию между двумя стволами ив, отмечая незримый порог своего нового мира. Давно заговорённая соль шипела, впитывая влагу из земли, вгрызаясь в неё. — От нечисти, от злого духа. От него.
Немедля развела крошечный, почти безыскровый костёрчик в ямке. Достала из рюкзака заветренные, пахнущие домом пучки полыни, чертополоха и зверобоя. Горький, пыльный запах ударил в нос ещё до того, как она бросила щепотку на угли. Травы задымились, выпустив струйку густого, пахучего дыма.
— След свой надо спрятать. Запутать, — она встала спиной к огню, позволив дыму окутать её и потянуться прочь от родника, в сторону, противоположную её убежищу. — Чтоб не учуял.
Дым щекотал горло, вызывая спазм, но она сдерживала кашель, глотая его вместе с горькой слюной.
В глубине рюкзака нашёлся моток красной шерстяной нитки, старой, колючей. Отрезала кусок. Пальцы, окоченевшие от холода, с трудом завязывали первый узел.
— Этот — чтоб не увидел, — прошептала она, затягивая его до побеления пальцев.
Второй узел дался легче.
— Этот — чтоб не услышал.
Третий. — Этот — чтоб не нашёл.
Она сжала узлы в кулаке, почувствовав их твёрдые, неумолимые бугорки. Не бросая, отыскала палку у корней берёзы, выкопала неглубокую ямку и опустила туда нить, этот зародыш своей невидимости.
— Каждый узел — стена между мной и тобой. Три стены.
Закопала, притоптала землю ногой, стирая даже память о ямке. Стояла несколько секунд, вытянувшись в струнку, прислушиваясь. В лесу было тихо. Иголки в кружке не шелохнулись. Пока тихо. Пока жива.
Она повернулась к лагерю. Какая-никакая защита установлена. Теперь можно было строить крепость. Свой последний дом.
Алёна перевела дух и осмотрела площадку. Теперь — кров и тепло. Без этого ночь в ноябрьском лесу не пережить. Смерть.
Она достала новый охотничий нож, содрала упаковку. Лезвие блеснуло в темноте, холодным и безжалостным. Присела на корточки, начала вгрызаться в мокрую, спящую землю. Клинок с хрустом входил в почву, отскакивая от мелких камешков. Пальцы быстро коченели от холода и металла, но это был хороший холод, холод работы.
Она вырыла первую ямку, глубиной по локоть. Рядом — вторую, побольше. Потом, работая уже заострённой палкой, пробила между ними подземный ход-соединение.
— Бабка научила, — прошептала она, с силой вгоняя палку в землю, чувствуя, как напрягаются мышцы спины. — В лесу дым — что письмо врагу. Читают все.
В большую яму она уложила собранные сырые сучья, щепки, бересту для растопки. Чиркнула длинной, серной спичкой. Огонь с неохотой занялся, попытался выдать клуб дыма, но его тут же засасывало в соседнюю яму, в ловушку. Воздух с поддувом заставил пламя разгореться ярко, жарко и почти бездымно. Лишь тонкая, прозрачная струйка тянулась вверх, теряясь в тёмных, спящих ветвях. Умный огонь. Хитрый. Как я.
Следом взялась за укрытие. С новым ножом в руке она подошла к рябине, к её алым, мёрзлым гроздьям.
— Рябина — от сглаза, — сказала она, срубая несколько длинных, упругих ветвей. Ярко-красные ягоды осыпались на жёлтую листву, как капли крови.
Перешла к берёзе, белой и стройной. — Берёза — на удачу. Хоть бы немного.
Белую кору было жаль, но дело важнее. Срубила несколько веток, чувствуя, как дерево отдаёт их с лёгким хрустом.
Нашла молодую, тощую осинку. — Осина — чтоб нечисть боялась, — лезвие со скрежетом впивалось в древесину, пахнущую горькой тоской. — Чтоб он боялся.
Из срубленных веток она начала плести каркас, втыкая их в землю и сплетая между собой, как когда-то в деревне плела корзины из ивовых прутьев. Получился низкий, покатый навес, прижавшийся к склону оврага. Каркас был готов — скелет её крепости.
— Теперь утеплитель. Шуба.
Она наломала елового лапника. Хвоя колола ладони, а смолистый, свежий, жизненный запах бил в нос, на мгновение перенося её в бабушкин дом, к горящей печке, с треском пожирающей сосновые шишки. Пахнет… домом. Таким далёким, что, кажется, его и не было. Грубо, но плотно, она выложила пол шалаша и укрыла им же крышу, создавая тёмную, тесную колыбель.
«Укрытие готово»
Она отползла на шаг, оглядывая свою работу. Шалаш получился тесным, больше похожим на барсучью нору или огромное гнездо, чем на человеческое жилище. Вход был узким, внутрь приходилось бы буквально вползать.
Алёна раздвинула лапник и заглянула внутрь. Было темно, тесно и пахло хвоей, мокрой землёй и чем-то своим, укрытым, безопасным. Это была не просто конструкция из веток. Это была её крепость. Её логово. Единственное безопасное место на всей земле.
Она оставила костёр тлеть в своей хитрой яме и отнесла пакет с завёрнутой в плёнку новой одеждой подальше в заросли, спрятав его у подножья ели, накрыв листьями и ветками. Всё было готово. Для самого страшного. Для очищения. Для смерти Алёны.
Адреналин и инстинкт выживания, что нёс её все эти часы, начал иссякать, обнажая холодную, леденящую ясность. Пришло время. Самое страшное. Не борьба, не бегство — самоуничтожение.
Она отбросила рюкзак, и её пальцы, не слушающиеся от холода и накопившейся усталости, принялись расстёгивать пуговицы куртки, стягивать джинсы, свитер. Всё, что было на ней — всё, что касалось её кожи, всё, что могло нести на себе малейшую частицу его внимания, его «Метки», его дыхания. Ткань, влажная от пота, дождя и страха, с трудом отлипала от тела. Последней упала на землю вышитая сорочка, та самая, что бабушка вышивала долгими зимними вечерами. Она стояла на коленях у костра, абсолютно голая. Морозный воздух обжёг кожу, покрыл её мурашками, но она не чувствовала холода — только липкий, всепроникающий ужас и железную, безжалостную решимость.
Всё, что на мне… всё, чего он мог коснуться… сжечь. Всё, кроме…
Она потянулась к рюкзаку, и её пальцы, будто сами по себе, нашли на дне два самых дорогих, самых тяжёлых предмета. Тяжёлый, тёплый от времени и тысячи прикосновений предков нож с таинственными рунами. И потрёпанную, заговорённую книгу «Родник». Единственное, что связывало её с Родом. Единственное, чего огонь не должен был коснуться. Она отложила их в сторону, на чистый, зелёный лапник. Они — не я. Они — вечны.
Потом, не глядя, принялась швырять в огонь свою старую жизнь: куртку, джинсы, свитер, сорочку, нижнее бельё. Одежда шипела на углях, ткань коробилась, вязкий, неприятный запах горелой шерсти и синтетики ударил в нос. Пахнет сожжённой памятью. Пахнет детством, превращённым в пепел.
?? Лайк — как маячок: “Автор, ты на верном пути!”
?? Комментарий — как диалог: что порадовало, удивило или вызвало вопросы?
Ваша реакция помогает сделать историю глубже, а новые главы — интереснее. Спасибо, что вы здесь! ??
P.S. Если хотите что-то спросить о героях или сюжете — не стесняйтесь! Отвечаем всегда ??
Утренний дождь в Москве был ледяным и назойливым, он не мочил, а вбивал влагу под кожу, словно тысячи холодных иголок. Алёна бежала через тёмные дворы, не разбирая дороги. Подошвы скользили по мокрому асфальту, рюкзак тяжело и предательски бил по спине в такт безумному стуку сердца. Она вынырнула на освещённую улицу, подняла руку. Первая же машина резко остановилась, брызги из лужи грязным веером забрызгали низ её промокших, чужих штанов.
«Всё нормально. Всё в порядке. Просто едешь домой. Просто девушка в грязной одежде. Никто не смотрит».
Она ввалилась на заднее сиденье. Сырой, приторный запах дешёвого освежителя «Хвоя» и старой, пропотевшей обивки ударил в нос, заставив сглотнуть подкатившую тошноту.
— Куда? — водитель, мужик лет пятидесяти, с нескрываемым, тупым любопытством оглядел её в зеркало: растрёпанные, распустившиеся косы, грязь на щеках, дикий, невидящий взгляд.
— Улица Щербаковская, десять, — выдавила она, перебивая его прежде, чем он успел что-то ляпнуть. Голос прозвучал хрипло и чужо. — Едем. Молча.
Он фыркнул, буркнул что-то под нос, но смолк. Машина рванула с места. Алёна прижалась лбом к холодному, мокрому стеклу, глотая тёмные, чужие улицы глазами. Жёлтые окна… как соты. В каждом — своя жизнь. А у меня…
Хостел встретил её гробовым молчанием. За ресепшеном сидела новая девочка, с круглыми, испуганными глазами. Алёна проскочила мимо, не объясняясь, не видя. Дверь в комнату захлопнулась, ключ повернулся дважды — туго, с щелчком, отсекая прошлый мир.
Действовала на инстинктах, тело помнило каждое движение. Открыла старый, верный армейский рюкзак. Одним взмахом сгребла со стола свёртки с травами, мешочек с корешками, склянки с зельями — всё, что пахло магией, Родом, прошлым. Всё, что он мог осквернить, обо что мог обжечься его взгляд. Закинула в рюкзак, не глядя. Из-под кровати достала запас денег — пачку, перетянутую резинкой. Скинула мокрые, пропахшие дымом и чужим страхом вещи, натянула сухие джинсы, свитер, кроссовки. Куртка на плечи. Тело двигалось, а душа видела со стороны, как какая-то девушка собирается в дорогу.
На выходе остановилась у ресепшена. Девочка смотрела на неё, как на привидение, вылезшее из стены.
— Вот, — Алёна шлёпнула на стойку пачку купюр. Тридцать тысяч. — Оплата вперёд. Комнату не убирать. Вещи не трогать.
Не слушая лепета в ответ, развернулась и выбежала на улицу, в объятия ледяного дождя. Таксист всё ещё ждал, грея двигатель.
— Дальше, — бросила она, запрыгивая в салон. Голос снова был чужим. — «Лента», что на шоссе.
Машина снова понеслась по просыпающемуся городу. Она наблюдала, как жёлтые окна квартир мелькают, как звёзды в чужой, недосягаемой галактике. »Комната… единственная ниточка. Я ещё вернусь. Я должна вернуться.»
У гипермаркета рассчиталась с таксистом, сунув ему пять сотен сверху, не глядя. Пока он, бормоча, ковырял сдачу, она резко открыла заднюю дверь и на ощупь, под сиденьем, нашла щель, чёрную и пыльную. Треснутый экран телефона, последняя нить к Ивану, к миру людей, блеснул в свете фонаря на мгновение, прежде чем остаться навсегда в машине.
Ищи, Соколов. Ищи телефон.
Двери автоматически раздвинулись перед ней, и её оглушило, отбросило назад волной искусственного света и жизни. Ослепительно-белый свет люминесцентных ламп резал воспалённые, привыкшие к темноте глаза. Громогласный, весёлый голос из динамиков объявлял о скидках на колбасу. Режущий запах дешёвого освежителя вперемешку с жирным ароматом печёной курицы из кулинарии ударил в ноздри, вызвав спазм в пустом желудке.
Она схватила первую попавшуюся тележку, и колёса заскребли по полу. Ноги сами понесли её по бесконечным, ярким проходам. Руки сметали с полок всё, что казалось съедобным и не скоропортящимся: макароны, гречка, две банки тушёнки, сахар, пачка чёрного чая. Двинулась дальше, в отдел для туристов. Чугунный котелок, тяжёлый и настоящий. Прочная кружка. Охотничий нож в пластиковой упаковке — лезвие холодом блеснуло сквозь упаковку. Сухпайки в зелёных коробках — швырнула в тележку два. Наборы для розжига, коробок длинных, как когда-то в деревне, спичек.
Потом увидела стойку с одеждой. Куртки, штаны, тёплые водолазки. Всё — тёмное, практичное, безликое. Она оглянулась, поймала взгляд молодого консультанта, застывшего с ценником в руках.
— Мужчина, — голос сорвался на хрип, на грани срыва. — Эти вещи. Мой размер.
Она тыкала пальцем в куртку, штаны, водолазку, грубые берцы. Парень смотрел с лёгким испугом и жалостью.
— Может, померите сначала? — пробормотал он.
Алёна достала из кармана тысячерублёвку, сунула ему в руку, ощутив влажность своих пальцев.
— Просто возьмите и отнесите на кассу. Быстро. И этот плащ, пусть пробьют и упакуйте пожалуйста! — она схватила с вешалки блестящий, серебристый плащ-дождевик, скрипящий и бездушный. — Его отдельно.
На кассе она протолкнула парня со своей грудой вещей вперёд очереди. Кто-то возмущённо буркнул. Ей было всё равно, будто она отделена от них толстым стеклом. Пока кассирша пробивала товары, она наблюдала, как парень заворачивает новую одежду в несколько слоёв стретч-плёнки, в кокон, в саван.
«Главное не оставить следов. Никаких следов».
Итог — двадцать четыре тысячи. Она бросила купюры на кассу, схватила два переполненных, тяжёлых пакета и рванула к выходу, к спасительной темноте.
Она шла пешком, сворачивая в первые попавшиеся дворы, меняя направление, петляя, как затравленный заяц. Что бы скрыть следы. Соколов точно узнает, что она была в хостеле, найдёт таксиста. Прошла так несколько остановок, пока не увидела такси, из которого как раз выходила семья с сонным ребёнком. Подошла, когда машина была ещё свободна, ещё тёплой.
— Водитель, Битцевский парк. Западный вход.
Она откинулась на сиденье, закрыла глаза, но перед веками стояли не картины, а одно слово, отбивающее такт в висках: Главное успеть. Главное успеть.
Такси высадило её у тёмного, безлюдного входа в парк. Алёна расплатилась, взвалила рюкзак и пакеты на плечо и шагнула за пределы асфальтового мира, в чёрную пасть леса. Тишина здесь была гуще, тише и пахла по-другому — мокрой землёй, гниющими листьями и чем-то вечным, не тронутым городом.
Ноги сами нашли дорогу. Она свернула в лес. Память тела вела сквозь чащобу. Она шла быстро, почти не спотыкаясь, пока не упёрлась взглядом в знакомый мощный силуэт.
Огромный дуб.
Она подошла, сбросила ношу на землю и прижала ладонь к шершавой, холодной коре. Под пальцами — глубокие, свежие шрамы, представляя колдуна, когда тот понял, что ритуал не получился.
— Ты скрываешься, — прошептала она, говоря не дубу, а кому-то ещё, и голос прозвучал хрипло и непривычно громко в давящей лесной тиши. — И меня надеюсь укроешь.
Забрав вещи, двинулась дальше, вглубь оврага, туда, где когда-то искала ключ для Эдуарда. Спуск был крутым, ноги скользили по мокрой глине, цеплялись за корни. Уши, привыкшие к городскому гулу, уловили тихий, но настойчивый лепет — родник. Он бил из-под корней старой, склонившейся берёзы, серебрясь в мраке леса. Место было укрыто со всех сторон склонами и спутанными ветвями ивняка. Ловушка. Или убежище.
Здесь.
Она скинула рюкзак, отдышалась, опираясь о колени. Время слепой паники закончилось. Начиналась работа. Точная, выверенная, как уборка в офисах.
— Ладно, — сказала она себе вслух, и звук собственного голоса придал твёрдости. Расстёгивая рюкзак, движения стали увереннее. — Сначала — сигнализация. Надо знать, если он посмотрит.
Достала металлическую кружку, наклонилась к роднику. Вода была ледяной, обжигающей губы.
— Так, — бормотала она, наливая воду в кружку. — Если дрогнет — значит, он смотрит. Его взгляд тяжёлый, вода его почувствует.
Она нашла несколько сухих сосновых иголок, аккуратно выложила их на поверхности воды крестом и положила на воду.
Поставила кружку на плоский камень у входа в её будущий лагерь, прямо у себя за спиной. Вода чуть колыхнулась от её дыхания и замерла, чёрная и бездонная.
Следом развязала свёрток с крупной солью. Щепотка белых, острых крупинок высыпалась на ладонь, попала в свежие царапины — заныло, знакомо и почти приятно.
— Не пройти, не ступить, не меня здесь увидеть, — зашептала она, проводя сплошную белую линию между двумя стволами ив, отмечая незримый порог своего нового мира. Давно заговорённая соль шипела, впитывая влагу из земли, вгрызаясь в неё. — От нечисти, от злого духа. От него.
Немедля развела крошечный, почти безыскровый костёрчик в ямке. Достала из рюкзака заветренные, пахнущие домом пучки полыни, чертополоха и зверобоя. Горький, пыльный запах ударил в нос ещё до того, как она бросила щепотку на угли. Травы задымились, выпустив струйку густого, пахучего дыма.
— След свой надо спрятать. Запутать, — она встала спиной к огню, позволив дыму окутать её и потянуться прочь от родника, в сторону, противоположную её убежищу. — Чтоб не учуял.
Дым щекотал горло, вызывая спазм, но она сдерживала кашель, глотая его вместе с горькой слюной.
В глубине рюкзака нашёлся моток красной шерстяной нитки, старой, колючей. Отрезала кусок. Пальцы, окоченевшие от холода, с трудом завязывали первый узел.
— Этот — чтоб не увидел, — прошептала она, затягивая его до побеления пальцев.
Второй узел дался легче.
— Этот — чтоб не услышал.
Третий. — Этот — чтоб не нашёл.
Она сжала узлы в кулаке, почувствовав их твёрдые, неумолимые бугорки. Не бросая, отыскала палку у корней берёзы, выкопала неглубокую ямку и опустила туда нить, этот зародыш своей невидимости.
— Каждый узел — стена между мной и тобой. Три стены.
Закопала, притоптала землю ногой, стирая даже память о ямке. Стояла несколько секунд, вытянувшись в струнку, прислушиваясь. В лесу было тихо. Иголки в кружке не шелохнулись. Пока тихо. Пока жива.
Она повернулась к лагерю. Какая-никакая защита установлена. Теперь можно было строить крепость. Свой последний дом.
Алёна перевела дух и осмотрела площадку. Теперь — кров и тепло. Без этого ночь в ноябрьском лесу не пережить. Смерть.
Она достала новый охотничий нож, содрала упаковку. Лезвие блеснуло в темноте, холодным и безжалостным. Присела на корточки, начала вгрызаться в мокрую, спящую землю. Клинок с хрустом входил в почву, отскакивая от мелких камешков. Пальцы быстро коченели от холода и металла, но это был хороший холод, холод работы.
Она вырыла первую ямку, глубиной по локоть. Рядом — вторую, побольше. Потом, работая уже заострённой палкой, пробила между ними подземный ход-соединение.
— Бабка научила, — прошептала она, с силой вгоняя палку в землю, чувствуя, как напрягаются мышцы спины. — В лесу дым — что письмо врагу. Читают все.
В большую яму она уложила собранные сырые сучья, щепки, бересту для растопки. Чиркнула длинной, серной спичкой. Огонь с неохотой занялся, попытался выдать клуб дыма, но его тут же засасывало в соседнюю яму, в ловушку. Воздух с поддувом заставил пламя разгореться ярко, жарко и почти бездымно. Лишь тонкая, прозрачная струйка тянулась вверх, теряясь в тёмных, спящих ветвях. Умный огонь. Хитрый. Как я.
Следом взялась за укрытие. С новым ножом в руке она подошла к рябине, к её алым, мёрзлым гроздьям.
— Рябина — от сглаза, — сказала она, срубая несколько длинных, упругих ветвей. Ярко-красные ягоды осыпались на жёлтую листву, как капли крови.
Перешла к берёзе, белой и стройной. — Берёза — на удачу. Хоть бы немного.
Белую кору было жаль, но дело важнее. Срубила несколько веток, чувствуя, как дерево отдаёт их с лёгким хрустом.
Нашла молодую, тощую осинку. — Осина — чтоб нечисть боялась, — лезвие со скрежетом впивалось в древесину, пахнущую горькой тоской. — Чтоб он боялся.
Из срубленных веток она начала плести каркас, втыкая их в землю и сплетая между собой, как когда-то в деревне плела корзины из ивовых прутьев. Получился низкий, покатый навес, прижавшийся к склону оврага. Каркас был готов — скелет её крепости.
— Теперь утеплитель. Шуба.
Она наломала елового лапника. Хвоя колола ладони, а смолистый, свежий, жизненный запах бил в нос, на мгновение перенося её в бабушкин дом, к горящей печке, с треском пожирающей сосновые шишки. Пахнет… домом. Таким далёким, что, кажется, его и не было. Грубо, но плотно, она выложила пол шалаша и укрыла им же крышу, создавая тёмную, тесную колыбель.
«Укрытие готово»
Она отползла на шаг, оглядывая свою работу. Шалаш получился тесным, больше похожим на барсучью нору или огромное гнездо, чем на человеческое жилище. Вход был узким, внутрь приходилось бы буквально вползать.
Алёна раздвинула лапник и заглянула внутрь. Было темно, тесно и пахло хвоей, мокрой землёй и чем-то своим, укрытым, безопасным. Это была не просто конструкция из веток. Это была её крепость. Её логово. Единственное безопасное место на всей земле.
Она оставила костёр тлеть в своей хитрой яме и отнесла пакет с завёрнутой в плёнку новой одеждой подальше в заросли, спрятав его у подножья ели, накрыв листьями и ветками. Всё было готово. Для самого страшного. Для очищения. Для смерти Алёны.
Адреналин и инстинкт выживания, что нёс её все эти часы, начал иссякать, обнажая холодную, леденящую ясность. Пришло время. Самое страшное. Не борьба, не бегство — самоуничтожение.
Она отбросила рюкзак, и её пальцы, не слушающиеся от холода и накопившейся усталости, принялись расстёгивать пуговицы куртки, стягивать джинсы, свитер. Всё, что было на ней — всё, что касалось её кожи, всё, что могло нести на себе малейшую частицу его внимания, его «Метки», его дыхания. Ткань, влажная от пота, дождя и страха, с трудом отлипала от тела. Последней упала на землю вышитая сорочка, та самая, что бабушка вышивала долгими зимними вечерами. Она стояла на коленях у костра, абсолютно голая. Морозный воздух обжёг кожу, покрыл её мурашками, но она не чувствовала холода — только липкий, всепроникающий ужас и железную, безжалостную решимость.
Всё, что на мне… всё, чего он мог коснуться… сжечь. Всё, кроме…
Она потянулась к рюкзаку, и её пальцы, будто сами по себе, нашли на дне два самых дорогих, самых тяжёлых предмета. Тяжёлый, тёплый от времени и тысячи прикосновений предков нож с таинственными рунами. И потрёпанную, заговорённую книгу «Родник». Единственное, что связывало её с Родом. Единственное, чего огонь не должен был коснуться. Она отложила их в сторону, на чистый, зелёный лапник. Они — не я. Они — вечны.
Потом, не глядя, принялась швырять в огонь свою старую жизнь: куртку, джинсы, свитер, сорочку, нижнее бельё. Одежда шипела на углях, ткань коробилась, вязкий, неприятный запах горелой шерсти и синтетики ударил в нос. Пахнет сожжённой памятью. Пахнет детством, превращённым в пепел.
